Учителя будят. Он смотрит на меня, и, думаю, не узнает. Вытаскиваю из-за пояса брюк три книги. В одну из них сунул клочок бумаги, на котором быстро нацарапал: «Спасибо за все».
Он держит книги в руках и разглядывает мое послание.
«Это ты? Живой? Как это ты про меня вспомнил?»
«Я не забывал», — отвечаю.
«Спасибо. Ты не представляешь, что для меня значит этот подарок».
Молчу.
«Где ты их нашел?»
Снова молчу. Не могу же сказать, что украл их из замковой библиотеки. Тем более не могу сказать, что в замке я теперь живу.
«Хожу в вечернюю гимназию, — рассказываю я. — Работы много, но все равно хочу закончить эту проклятую школу».
Он кивает и снова смотрит на книги. Прижимает их к груди.
«Держитесь», — почтительно прощаюсь. Предавал, не предавал.
«Присматривайте за ним, — говорю надзирателям. — Получите еще сигарет».
Бегу. Раз в неделю, если получается, мы встречаемся с Анчкой, Марой и Ольгой на той зеленой скамейке у пруда. Ольга уже хотела написать на ней, что скамейка забронирована для нас.
«Ты прямо настоящий капиталист», — ехидничает Мара.
«Уж одну-то скамейку мы заслужили. Когда ты в последний раз поела досыта!» — возмутилась Ольга.
Тороплюсь. Нас так загрузили работой, что с трудом можно найти час, чтобы встретиться с подругами.
«Эй, что это с тобой?» кто-то кричит мне вслед.
Пешеходы оборачиваются. Это Матия. Он в гневе. Лицо побагровело от крика.
«А что со мной такое?» — спрашиваю недовольно.
«Посмотри, в каком виде ты ходишь. Война закончилась, а ты все важничаешь», — не унимается он.
О чем это он? Я важничаю?
«Все еще носишь военную форму везде и всюду. Все и так знают, что ты была в партизанах. Ни к чему это демонстрировать».
У него не все дома. Точно.
«Иди домой и переоденься. Давай!»
Слезы так и брызнули из глаз.
«Послушай, мой дорогой Мазня. Мы с Анчкой спим на голом полу. Работаем без остановки, как сумасшедшие. У каждой по паре трусов и одна зубная щетка на двоих. И единственная одежда, которая у нас есть, — эта военная форма. Каждое воскресенье, если есть время, что бывает редко, мы, завернувшись в одеяла, стираем это старое обмундирование, все еще пахнущее кровью, страхом, смертью. Не говори мне ничего. Вы даже не позволяете нам быть женщинами. В войну мы смогли от этого отказаться добровольно». Поворачиваюсь и бегу дальше.
Сидят втроем на скамейке и задорно смеются. Ольга в своем репертуаре — передразнивает наших вождей.
«Если не укоротишь свой длинный язык, посадят».
Ясно, кого она передразнивает.
У Ольги деревянная нога. Ее парня убили в тюрьме, сразу после начала войны, с тех пор она никак не придет в себя. Она прекрасна в своей печали, а еще прекраснее в радости. И откуда у нее только силы берутся?
«Замуж выходишь?» — хором спрашивают они.
«Выхожу. В военной форме».
«С ума сошла?»
Пересказываю только что пережитую сцену.
«Девочки, пора кое-что предпринять», — говорит Мара решительно.
«Да, пора», — подхватывает и Анчка.
Через три дня мы с Анчкой поздно ночью возвращаемся в замок. Милан, который дежурит сегодня, вручает каждой по свертку. С нашими именами.
«Откуда это?» — спрашиваю его.
«Понятия не имею. Приехал шофер на военной машине, привез и велел вручить вам в собственные руки. Эти женщины знают, в чем дело», — сказал — и уехал, не попрощавшись.
Разворачиваем пакеты. В каждом по большому отрезу серой материи, а еще красной. Красный отрез больше.
Милан смотрит на нас с любопытством.
«Знаете, откуда?»
Мы начинаем смеяться.
«Спокойной ночи, Милан. Победа за нами», — шепчет ему Анчка.
Этой ночью жесткий пол, на котором мы спим, стал периной.
«Думаешь, нам и матрасы пришлют?»
«Уверена. Но их должны дать всем. Иначе здесь, в замке, начнется заварушка. Я думаю, что люди потихоньку закипают. У всех накопилось. Нельзя без конца нас подхлестывать, извини, патриотизмом, социализмом и светлым будущим. Ведь живем-то мы сейчас. Разве в партизанах было недостаточно самопожертвования?»
«Ты знаешь кого-нибудь, кто нам сошьет платья?»
«Моя мама».
Это сидение за столом, и правда, мучительно. Никто ни на кого уже не смотрит. Не знаю, неужели мать действительно себе воображала, что я останусь здесь, в деревне, женюсь на какой-нибудь односельчанке, за которой, может быть, дают в приданое большой надел земли. И еще скотину какую-нибудь.
«Ты уверен, что она будет способна родить тебе сына?» — допытывалась мать, когда мы остались наедине.
«Она же еще учиться хочет», — сказала.
И опять этот плач и причитания. Не могу уже этого выносить. И так всегда, ничего другого от своих домашних никогда не видел.
«Ой, сынок, что же с тобой будет!»
Сев на телегу, мы помахали заплаканным матери и сестрам, и свояк отвез нас из этой мрачной долины туда, где ждала машина с шофером. Похоже, шофер Тоне мне ближе, чем моя семья.
И она молчит всю дорогу.
Остановились в том месте, где когда-то, почти тысячу лет назад, спасали людей, бежавших из разбомбленной церкви. Нас тут же окружает толпа.
«Вы приехали, приехали. Я знала, что вы уцелеете», — обнимает меня старушка. Смотрю на знакомые лица. Имен не знаю. Маленький мальчик задирает мне штанину и разглядывает деревянную ногу.
«Можно потрогать?»
Перед развалинами церкви быстро ставят скамейки и столы. Вино, виноград, орехи, солонина и хлеб.
Рассказы. Кто сбежал, кто вернулся живой, кто все еще скрывается, и кто все еще не знает, что делать.
«Будем здоровы!»
«Будем!»
«Выборы скоро!»
Да, выборы. Не буду их спрашивать. Не буду советовать. Они свое пережили. Они и так все знают.
«За выборы!»
До Любляны добирались потихоньку, потому что Тоне тоже крепко выпил. Через каждые несколько километров он останавливался на обочине и дремал.
Светает. Останавливаемся перед замком, где она живет.
«Тебе, наконец, выдали матрас?» — спрашиваю я.
Улыбается.
«Ты все такой же неисправимый оптимист».
Слава богу, она в хорошем настроении.
«Как думаешь, не пора ли это прекратить?» — замечает Тоне, когда мы подъезжаем к моему замку.
«Ты о чем?»
«Ну, мой замок, твой замок», — объясняет он.
«Что ей со мной делать? Ты же знаешь, мне постоянно нужна помощь».
«Так, хватит. Проспись и потом прими решение».
«Да как ты смеешь!» — ору я.
«Извини, тяжело смотреть в ее грустные глаза».
«Завтра мне машина не нужна!»
Стою у входа и смотрю вслед удаляющемуся автомобилю. Понимаю, что Тоне прав, да и машина завтра понадобится. Завтра обязательно надо на заседание. Вот черт, зачем! Что-то многовато событий.
«Тоне!»
Уже уехал. Но знаю, утром он все равно приедет.
В комнате меня ждет Иван.
«Где ты был?»
«Какая разница?»
«Есть разница. Сегодня забрали Милоша».
Мы переглядываемся.
Я ничего не скажу, и Иван тоже будет молчать.
Меня ждет новая работа. В журнале «Младина». Мы будем вместе с Ольгой, а Анчку отправляют домой. На партсобрании она не проронила ни слова.
«Ты ко мне в гости приедешь?» — спросила она, в слезах собирая свои пожитки. Два платья, сшитые моей мамой, зубная щетка, одна на двоих, и трусы. Матраса она не дождалась.
«А как же ты без зубной щетки?»
«Я за нее еще повоюю. Тебе хотя бы выдали последние карточки?»
Она кивает.
«Ума не приложу, что я сделала не так. Когда-нибудь сболтнула лишнее?»
Не представляю. Недавно Анчка повысила голос на Матию, который все время давал ей указания и подглядывал, какие изменения она вносит в учебный план. Не в этом ли дело?
«Давай сварим этот рис?»
«Не могу. Кусок в горло не идет. Проводи меня на поезд».
Стою на перроне. Анчка.
«Замуж без меня не выходи!» — кричит она мне из окна.
Улыбаюсь.
«Может, ты раньше меня выйдешь!»
Мне холодно. Одеяло тут, на полу, без Анчки. Как заснуть? Перед глазами только гнетущие картины. Трупы, кровь, отступление. Голод. Совсем иначе живется, если рядом с тобой кто-то, переживший тот же ужас, что и ты. Можно вместе попытаться найти в этом кошмаре прекрасные мгновения и посмеяться. Только нельзя оставаться одному. Только не одному. Наши с ней воскресные утра в замке. Проветриваем обмундирование. Смеемся, завернувшись в грубые солдатские одеяла, Анчка заплетает мне косу. Как их было мало! Воскресных утренних часов. Слишком мало.
Рано утром, не выспавшись, отправляюсь в редакцию «Младины». На новую работу. Что меня там ждет? Ольга проработала всю ночь. Ей не до смеха.
«Анчка уехала?»
Киваю и стараюсь не заплакать.
«Пойдем, пройдемся», — предлагает Ольга.
«А можно?»
«Знаешь что! Я сыта по горло. Все время надо быть начеку. Отпрашиваться? Нам позволяли командовать ротами, батальонами, бригадами. Никакой разницы не делали между нами и мужчинами. Тебя когда-нибудь спросили, а сможешь ли? Тебе хоть когда-нибудь кто-нибудь отдал половину своего ломтя хлеба или предложил нести вещмешок? Сколько раз ты отступала последней? Ты отступала, только убедившись, что все действительно в безопасности. Сколько раз переносила раненых на себе. А теперь мы с тобой будем отпрашиваться? У кого? С какой стати?»
Поднимается туман. С замковой горы смотрим на Любляну. На реку.
«Помнишь, какая была радость, когда мы вошли в город?»
«Думаешь, когда-нибудь нам будет так же хорошо?»
«Не выдумывай. Чудес не бывает».
Ночью я поехал в дом священника. Меня отвез Тоне. Ему я могу доверять. Несколько дней назад младший брат мне сообщил, что слышал, будто священник собирается бежать в Австрию, и к нему хотят присоединиться несколько его верных прихожан. Они-то зачем?
Имени его не помню. По вечерам он часто приходил в гости к графу. Они запирались в библиотеке и беседовали часами. Иногда приглашали меня на стаканчик вина. Во время войны я его несколько раз встречал. Мы раскланивались. В деревне говорят, что он выдал немногих. Ровно столько, чтобы итальянцы, немцы и белые его оставили в покое. И партизаны тоже. Не знаю. Вроде бы иногда он помогал кому-то из наших. Теперь вот убеждает преданные души пуститься с ним в бега.