«Это ему больше неважно», — вдолбила им в голову мать.
Она слишком мною гордится. А я не изменился. Просто душа постарела, стала, может быть, старше, чем ее душа. Знала бы она, что я сижу здесь, несчастный, и не имею понятия, как и что. И куда? Светясь от счастья, она рассказала, что выкопали новый колодец, и что перекрыли крышу свежей соломой. Про письмо об отце я не сказал. Никому не сказал. Мне он все еще нужен. Я буду ждать. Долго.
«Я женюсь», — говорю маме и обнимаю ее.
А про себя подумал: «Если она еще этого хочет».
Машет мне, бледная и заплаканная.
Сестра ее утешает: «Все будет хорошо, мама».
Что это с ней? Она и вправду отказывает мне в капельке счастья?
«Ты наденешь то красное платье?»
«Когда?»
«На нашу свадьбу».
Опускаю глаза. Почему он вдруг решился?
«Я буду тебе обузой», — говорит.
Улыбающийся, верхом на коне. Нежный ночью. Заботится о людях после каждого боя. Непримиримый к немцам и прочим. Находящий правильные слова для охваченных страхом товарищей по оружию. Не давал себе никаких поблажек. Как он тогда любил жизнь! А сейчас?
«Ты хорошо подумала?»
«Да. Только не в красном платье. А то все подумают, что я умом тронулась».
Мы медленно прогуливались по парку в центре города. Дует ветер, и он опирается с одной стороны на меня, с другой на палку.
«Видишь, детей на руках я тоже не смогу носить».
«Перестань, прошу тебя».
Как ему сказать, что я, правда, хочу быть с ним. Правда.
Его все еще нет. Сегодня мне разрешили переночевать у него в замке, и вот его нет. Я хотела такую маленькую свадьбу. Мои родные, его, Анчка и Ольга, и Катя. Такую маленькую. До войны я хотела выйти замуж в церкви, хотя в церковь не ходила. Но в свободные субботы мы с одноклассницами часто приходили посмотреть, как жених с невестой выходят из церкви. Цветы, радость, счастье. От венчания в церкви я отказалась, а от маленькой свадьбы — нет. Это моя свадьба. И Мария приехала. Я расплакалась от радости, что ее вижу, и от нежности к ней.
Лежу в кровати и слышу, как кто-то запел. Пьяным голосом. Похоже, скорее, на блеянье. Кто-то заиграл на трубе. Затыкаю пальцами уши.
«Все будет хорошо», — подумала я в тот миг, когда увидела Марию.
И тут началось. Сначала явились два моих брата, оба избитые.
«Где персики?»
Как побитые собаки, смотрят в пол. Стане держится за коленку. С таким трудом я скопила деньги, да еще с Ольгиной помощью, и отправила их в Приморье за персиками. Персики на десерт. Свежие персики из Приморья.
«Послушай», — охает Йоже и пихает локтем Стане.
«Мы попали в аварию. Мотоцикл перевернулся».
Думаю, от обоих не пахнет, а несет спиртным.
«Где персики?»
Молчат.
«Слушай, мы так спешили, чтобы не опоздать на свадьбу».
Ничего не остается, как обнять обоих. Особенно Станко. Он все еще мой маленький Станко. Тот маленький Станко, который присел на горячую плиту, обжег обе ноги и плакал от боли навзрыд. Едва мог пошевелиться. Как он громко плакал. Вся деревня сбежалась.
«Увидимся в шесть. Перед ратушей».
«Так поздно?»
«Теперь люди женятся только после окончания рабочего дня».
А кровать удобная. Попробую не заснуть. Не сегодня.
С работы я ушла без чего-то шесть, а сослуживцы подарили мне хрустальные бокалы. Видя, как они гордятся подарком, даже прослезилась. И где только они добыли такую ценность? Свой секрет они раскрывать не стали.
У ратуши меня уже ждал он и Анчка. Он в офицерской форме, своей единственной одежде, которая у него есть, а Анчка в таком же, как у меня, сером платье. Наверное, мы с ней выглядим, как две бедные церковные мыши. Моя маленькая свадьба.
«Закрыто. Ратуша закрыта».
В отчаянии сажусь на ступеньки перед зданием.
«Они же сказали, что в шесть еще открыто».
Оба мне улыбаются, а рядом останавливается машина.
«Тоне! — радостно кричу, — что происходит?»
«Свадьба будет в штабе КНОЮ». Еще и это. Какое отношение Корпус народной обороны Югославии имеет к моей свадьбе?
Словно утопающий, ищу соломинку.
Так, и это у меня тоже отняли. Мою маленькую личную свадьбу. Только мои родные, его, Анчка, Катя и Ольга. И еще Мария. Я хотела только этого.
Ворочаюсь с боку на бок. Хоть бы уже эти перестали вопить. Встаю. Смотрю в окно. Ночь прекрасна. Звезды сегодня так близко, кажется, можно достать до них рукой. Во время церемонии бракосочетания я слышала, как сказали, что сегодня мы с ним заложили еще один камень в фундамент социалистического общества. Или что-то в этом роде. Социалистическое общество? Мои гордые братья, все худющие, как один. Мама в платье, полученном в Красном Кресте, отец в еще довоенной выношенной железнодорожной форме. Его плачущая мать. Ведет себя так, как будто только что потеряла любимого сына. На самом деле, она плачет потому, что опоздала на церемонию. Рядом его сестры и брат, взявшие у односельчан одежду взаймы. Социалистическое общество. Все будет хорошо. Только надо немного потерпеть. Сколько? Никто не понимает, что мы больше не умеем ждать. Мы не можем больше ждать. Ради чего? Ждать и ждать. И строить, строить. Много строить и еще больше понимать. И, прежде всего, молчать.
Мария проплакала всю свадьбу. Наше детство, долгая дорога из школы домой. Ее родители, сестра, брат. Друзья, которых больше нет. Мы с ней сидели в зале замка, украшенном цветами. Все время играл военный оркестр. Столы ломились от еды, приготовленной поварами из штаба. Разное жареное мясо, цыплята в панировке, пирожные. И блюда, которых я в жизни не видела. К нам подсаживается Анчка. Улыбается мне. Анчка.
«Это и есть твоя маленькая свадьба. Ведь уже больше ста человек».
Пожимаю плечами.
«А завтра мы все опять будем голодными», — говорю я Марии, на ней изумительное синее платье.
«Приезжайте ко мне в Белград», — отвечает она.
«Приедем, не волнуйся», — парирует Анчка. Свою историю не рассказывает.
Светает. Все еще слышны возгласы, звуки трубы. На работу сегодня никто не пойдет.
Я не слышала, как он вернулся.
Весь вечер сижу перед сейфом. Подбираю цифры, ругаюсь, нежно беседую с замком, то поглаживаю, то бью по нему кулаком. Сейф не сдается, и я тоже. Сегодня я в смятении. Ни на что другое сегодня не способен — только сидеть перед этим сейфом и пытаться его открыть. Больше ни на что. Ночью во сне мне явился отец.
«Здесь цветут апельсины», — сказал он.
«Небо всегда синее, все вокруг белое и зеленое, красное и почти золотое. Но я все равно хочу домой, туда, где родился, туда, где моя жена, что была мне дана. Туда, где мои дети, и малышка, родившаяся после моего отъезда. Я никогда ее не видел».
«Мы тебя ждем, — сказал я ему. — Возвращайся, правда, мы уже давно выросли».
Но потом он опять исчез. Я не знаю, услышал ли он меня. Придет ли опять этой ночью? Мой отец. Порой эта постоянная игра меня пугает.
Проклятый сейф. Она мне принесла все мыслимые инструменты, какое-то время помогала, потом, смеясь, ушла. Опять читает. Все время читает. Она так счастлива с книгами. Ей все равно, что читать. Лишь бы была книга.
Сразу после свадьбы нам выделили квартиру. «Выделили» — слово, которое в последнее время часто используют в нашей новой стране. Мы с ней были как малые дети. Четыре комнаты. Четыре комнаты, мебель, фарфор, столовое серебро, картины на стенах, балкон. И сейф. Даже радио. От радости я пустился в пляс, забыв о своей деревянной ноге.
«Видишь, жизнь налаживается».
Мы с ней шарили по книжным полкам. Гладили, нюхали эти книжные сокровища.
«Так и на работу времени не останется», — заметила она.
Когда мы исследовали ванную комнату, я перестал смеяться. Она была размером с половину нашего дома в Богунеугодной деревне. А я веду себя так, словно вся эта роскошь абсолютно нормальна, пытаюсь произвести впечатление, что по-другому никогда и не жил. Уборная, где надо просто дернуть, чтобы пошла вода, и не с бульканьем, а тихо. Справлюсь ли я с этими стремительными изменениями, с этим театром, с этой пьесой? Порой мне кажется, что я живу не своей жизнью. Я снова на войне, на освобожденных территориях, смотрю комедию в партизанском театре. А потом наступает момент, когда я чувствую себя подопытным кроликом. Вот только не знаю, чьи это опыты. Не знаю, кто за мной наблюдает и испытывает, выдержу ли я.
«Твое здоровье!» — говорит она.
Принесла мне стаканчик вина. Тут же в кладовке обнаружилось двадцать бутылок. В этой квартире.
«Как ты думаешь, кто здесь раньше жил», — спросила она, как только мы получили ключ и пришли сюда.
«Давай не будем об этом думать. Теперь здесь живем мы».
В первые дни, каждый раз, вернувшись с работы, она мыла, терла, стирала, шила. Чтобы изгнать старых духов. Каждую чашку брала в руки, каждую ложку, каждый стакан. Каждую книгу протерла от пыли, на дверь снаружи прикрепила табличку с нашей фамилией, написанной красивым почерком. Эта табличка и была счастьем.
Глазам своим не верю.
«Иди сюда! Иди скорей!»
Прибегает.
«Смотри! Я его открыл! Смотри, что там внутри!»
Она заглядывает в сейф, потом смотрит на меня. Потом опять внутрь.
«Ты не в себе?»
Ну, не знаю. Ей необязательно разделить со мной эту радость. В сейфе хранятся сигары. Раскуриваю одну.
«О, святые небеса», — срывается с моих губ.
«Знаешь, ты еще дурнее, чем я думала», — она надо мной смеется.
В дверь звонят.
Слышу знакомые голоса. Несколько однополчан из моей последней бригады.
«А яйца Трумэна у вас есть?»
Раздается смех. В последнее время мы начали получать посылки с американской помощью. В них среди прочего яичный порошок и странный красный сыр в консервных банках.
«Нет, но зато у нас есть сигары».
Ну, зачем она им выдала мой секрет? Не хочу, не хочу делиться этими сигарами. Ни с кем.