«На наше с тобой счастье, я пришла пораньше, и Цирил смог меня предупредить».
«Завтра зайду к нему. Пусть, черт возьми, нам скажут прямо, что происходит, а не таким, если подумать, постыдным, подлым образом».
«А что будет с теми, кто вовремя не узнал, что Сталин больше не наш?»
Например, он, думаю я.
«По-моему, он уже знал, судя по тому, как метался из угла в угол и ругался. Сказал, правда, что это из-за того, что его деревянная нога сегодня скрипит громче обычного. А раньше он всегда смеялся и чуть-чуть смазывал ее маслом», — утешает меня мать.
Думаю о братьях. Они были готовы к новости? Вслух об этом не говорю, чтобы не встревожить мать еще больше. Братья, все еще такие молодые. Иногда мне кажется, что у нас позади уже целая жизнь. Уже не впереди. Нам, правда, не нужны новые загадки и новая тревога. Не нужна неизвестность. «Мария в Белграде наверняка знает, что происходит», — говорит Катя.
Ну, наконец. Открывает дверь. Тоне и он входят в кухню.
«Надо выпить. Есть что?»
Ждем. Мы втроем ждем, что он скажет. Смотрит на выпивку, потом на нас.
«Похоже, завтра надо будет повесить светомаскировку».
«Но в спальне ставни сломаны», — замечает мама.
Девочка спит, а мы перебираем вещи. Ищем те, которые связаны с Советским Союзом, напоминают о вчера еще братском народе, вещи, которые вдруг больше не наши. Слушаем радио.
«А сегодня Тито этот выступал, — произносит он. — Говорят, танки уже на границе».
Держу в руках медаль Героя Советского Союза и маленький советский флаг, который когда-то был мокрым от слез. Как же я тогда, когда мне его принесли в госпиталь, расплакался от счастья, гордости и печали. Но гордость победила.
«Выбрось», — говорит она.
«Не могу. Спрячу куда-нибудь».
«Нельзя. Теперь все по-другому. У нас ребенок».
Собираю книги. Толстой. Достоевский. Чехов. Горький. Смотрю на нее.
«Что думаешь?»
«Они же были написаны до Сталина», — отвечает она решительно.
Смеюсь. Такой я ее помню с войны.
«Но все равно, поставь их вон туда на полку, за другими книгами».
Вспоминаю Оскара, как он умирал. У меня на руках. Он прошел Испанию, видел слишком много. Я никогда не узнаю, что он видел. Если только кто-нибудь из интербригадовцев не расскажет, что там на самом деле происходило. Никто уже не расскажет.
В городе затемнение. Город укутан в тишину. Я нашел отговорку не ходить на заседание. Сказал, что у меня ужасно болит нога. Знаю, что отговорка глупая. Они же меня знают. Может, я и хватил через край. Но нельзя оставлять ее одну. Не сегодня.
Мы лежим в постели. Молча. Прислушиваемся к дыханию малышки, лежащей в плетеной колыбельке. Она прижимается ко мне. Впервые в жизни я ощущаю ее страх.
«Теперь все по-другому, — сказала она. — У нас ребенок».
Матери с детьми, бегущие от немцев, от итальянцев, от белых, от союзников, от русских, от нас. От голода, от долгой зимы. Все эти картоны. Не могу спать. Эта проклятая, лживая правда.
«Ты спишь?» — слышу я.
«Нет».
«Может, завтра съездим за город, купим у крестьян продуктов про запас. У нас есть кладовка и погреб».
Она все время, все время боится, что мы останемся без еды. Этот страх, наверное, останется с ней до конца жизни.
Он мне сколько рассказывал об этом поезде. Мы с Катей, Марой и Ольгой никак не могли встать из-за стола в вагоне-ресторане и пойти спать. На каждом столике лампа, официант предупредительно спрашивает, какие у нас пожелания. Пожелания? Никаких. Мы переполнены счастьем. Мы едем в Белград. Кому надо сказать спасибо за то, что отправили именно нас? Нас четверых. Точно хотели этим выразить нам благодарность.
Анчка. Знаю, что все мы думаем о ней. Мы приехали на конференцию женских организаций, а Анчки нет. Выходит, пожелание есть, но официант не в силах его исполнить.
На вокзале нас встречают музыкой, цветами, флагами. И Мария.
«Дорогие мои, вы остановитесь у меня».
Сидим у Марии в гостиной. Большие окна смотрят в сад. Прекрасный сад.
«И какой принц жил в этом дворце?» — подкалывает хозяйку Ольга.
Мария краснеет. Она краснеет еще больше, когда домработница приносит в комнату ее маленького сына, ровесника моей девочки. Беру его на руки. Ребенок вдвое тяжелее моей дочки. Может, я слишком рано оставила ее одну.
«Ты беспокоишься», — Мария читает мои мысли.
«Да. Но, впрочем, нет. Ведь она с моей матерью».
«Ну, а мой мальчик никогда не увидит моей мамы».
Мария плачет. И я вместе с ней. Какими мы стали чувствительными. Так странно сентиментальными. Как часто мне кажется, это всегда происходит как-то не вовремя.
Дни летят быстро. Мы знакомимся с женщинами из других республик. Многих, оказывается, знаем еще с войны. Но мы разные. Несмотря на лозунг о братстве и единстве. Только этого нельзя сказать вслух. Каждый вечер, счастливые, мы возвращаемся к Марии. Она учится и политикой больше не занимается. Я ей завидую. Очень завидую.
«Мне пришлось за это побороться», — признается Мария.
«А я пока нет».
«Ты должна».
«Знаю».
«Тебе Марко помогал?»
«Как же! Скорее тот факт, что я его жена. Знаешь, его боятся».
Собираемся спросить Марию, что означает все это дело с Советским Союзом.
«Сегодня можно, пока Марко нет дома», — говорит Ольга после ужина.
Но ни одна из нас не произносит ни слова. Из уважения к Марии. Или ради ее безопасности. Не знаю. Атмосфера странная. На конференции ни одна участница не говорит об этом. Я заметила, что некоторых женщин, которых я встречала в партизанские времена, здесь нет. Женщин, получивших звание героя. И о них никто не упоминает. Молчание. Так же, как в Любляне. То и дело слышишь, что кто-то повесился, кто-то пропал, за кем-то пришли. Так, мимоходом слышишь и не спрашиваешь. И не спрашиваешь, кто за ними пришел.
Музыка, цветы, прощание. Было замечательно. Замечательно увидеть всех этих женщин. Со всей страны. Даворка, Зана, Ферида, Бранка, Наташа, Йованка, Злата. Все эти имена. Все эти лица. Все эти рассказы.
«С Тито, за родину, вперед!» — последние слова на вокзале. Вообще-то, мы немного смешные? Надеюсь, нет.
Едем домой. Пытаюсь заснуть. Не знаю, почему перед глазами все время тот предвыборный плакат. На нем мать с ребенком и надпись:
За Тито!
За социализм!
За счастье наших детей!
«Из этого ребенка никогда ничего путного не выйдет», — сказала мать, когда я привез к ней дочку. Девочка ей улыбается, мать смотрит на нее скептически.
«Совсем городской ребенок».
Смотрю на мать. Она никогда не успокоится? Помогаю и ей, и всем своим, чем только могу. Мои родные — мой крест. Вечный. Сестра берет девочку на руки и несет в сад. Взбешенный, прошу племянника помочь мне сесть на коня и доехать со мной до ручья в долине. Слава богу, что показывать малышку мы отправились с Тоне вдвоем. Без нее. Она бы сейчас взорвалась от гнева. И от обиды.
Племянник ведет коня в поводу, а я еду верхом. После стольких лет. Надеюсь, по пути мы никого не встретим. Не могу больше видеть всех этих жалостливых глаз. С этим моим болтающимся протезом. Верхом.
Сижу у ручья. Как я радовался, что еду в родную деревню. Пасха, да и все последние дни были ужасны. Да что там, были. Все еще продолжаются. Ты должен заранее подумать, что можно, а чего нельзя. Сказать, я имею в виду. Так или иначе, но никому больше не доверяешь. Мы все время настороже. Уймется ли Сталин? А остальные? Чехи, болгары, поляки, все. Все несчастные. Славянские души. Возможно. Бросить бы все это, партию, политику и уехать жить в деревню.
«Ну, давай, — говорю себе. — Но что ты здесь будешь делать?»
Племянник сидит рядом, болтая в воде ногами.
«Люблю сюда приходить, особенно в сумерках, когда пригоняю коров на водопой. Я бы и переночевать как-нибудь остался, но мама не разрешает».
Словоохотливый, жизнерадостный. Рассказывает о новом теленке, как он присутствовал при его рождении, о друге из соседнего дома, о том, что слышит, как бабушка плачет по ночам.
«Не знаю, почему она плачет. Мы все хорошо себя ведем».
Мама. Одна все эти годы. В постоянном страхе. Одна с детьми. И война. Но теперь-то могла бы отдохнуть. При любом проявлении нежности детьми и внуками почти теряет рассудок. Вечером обязательно пожалеет, что так себя повела, увидев мою дочку. Все это за гранью моего понимания. Прощу ли ее? Не знаю.
Сидим вместе за столом. Смотрю на сестру. Смотрю на мать.
«Пасха», — говорю я.
Молчание.
«Пасха», — повторяю.
«И?»
«А пасхальные яйца?»
«Я думала, нельзя», — тихо говорит сестра.
«Что за глупости», — ворчу я.
Пасха. Тишина. Солнце садится. И на столе вареные яйца, раскрашенные в цвета радости.
«Худенькая, какая худенькая», — говорит мать, глядя на спящую девочку.
«Но такая же красивая, как и ее мама», — замечает самая младшая сестра.
Прощание.
Прыгаю через две ступеньки. Пару раз получилось через три. От счастья почти лечу по воздуху. Я только что поступила в университет. Матия вызвал меня к себе.
«Ну, ладно», — пробормотал.
«Что — ладно?»
«Ну, поступай в этот свой университет, раз ты на нем помешалась».
«Я тебя правильно поняла?»
«Исчезни с глаз моих! Иди, давай!»
И смотрит так, будто я совершила самый страшный в жизни грех.
Что-то тут не так. Так просто не отделаться. Стою, не шелохнувшись.
«Только имей в виду. Ты все равно остаешься активным членом партии, ты по-прежнему нам нужна, будешь время от времени преподавать, раз уж мы тебе разрешили получить высшее образование. Это, знаешь ли, сейчас непозволительная роскошь».
«Совсем ненормальные, — вертится в голове. — Роскошь. Нет бы посылать людей учиться».
«Конечно, конечно, — киваю ему. — Как скажете».
По правде говоря, самое разумное — убраться отсюда побыстрее, пока он не передумал.