чу. Все эти подозрительные взгляды в Ватикане, шепот за спиной, нелюбезные приветствия или вообще не-приветствия. У меня есть полгода, чтобы чему-то научиться. Но, оказывается, я хочу только домой. За границей быстро становишься ранимым. Ужасно ранимым.
Я восхищаюсь сокровищами этого города, памятниками, картинами, фресками, катакомбами. Возле магазинов обычно ускоряю шаг. И, конечно, развалины. Жаль, что его здесь нет. Уверена, что ему бы понравилось. Он ведь хотел изучать историю, но ему не разрешили. Юриспруденция.
«Где я, а где юриспруденция», — возмущался он.
Мне показывают старые рукописи, написанные золотом, и удивляются, что я вообще имею представление о Библии.
«Коммунисты же все сожгли», — говорит архивариус.
Такими они нас себе представляют.
Говорить ли ему вообще что-нибудь? Рассказать о грудах почвы, которые мы привезли в лабораторию музея? Почти каждый день несколько выемок. И в этих грудах — книги, документы, картины, которые мы в начале войны наспех закопали, чтобы спрятать От итальянцев тоже. И поэтому я сейчас здесь. Я так хотела бы вызволить из этой засохшей грязи книги, рисунки, дневники, мемуары. Оживить историю. Хотя бы крупицы истории.
В комнате, наверное, самой маленькой в пансионе, ждет записка.
«Сегодня вечером ужин в посольстве. В семь. Вечернее платье».
С ума сошли, не иначе. Вечернее платье. Как им это вообще в голову пришло. Вечернее платье. В серой юбке и белой блузке отправляюсь в посольство. И то только потому, что хочу есть. Эти римские улицы. Порой мне кажется, что окна домов — и те источают враждебность. Как сегодня, например. Надо торопиться.
В посольстве все весьма любезны. Что это с ними? Швейцар кланяется, посол обнимает, жена посла, оглядев мой наряд, замечает: «Нам вас так не хватает. Заходите почаще».
Хватит врать-то.
Кто-то меня обнимает. Мария.
Мария и Марко приехали в Рим. Они захотели, чтобы меня тоже пригласили на ужин. И так вдруг моя скромная персона приобрела вес в глазах наших дипломатов. Значит, пока я здесь, меня могут ждать новые приглашения на ужин. Любопытно.
«Мария, если бы ты знала, сколько раз за это время я едва не уехала. С трудом выдерживаю», — говорю я, когда мы, наконец, остаемся в саду вдвоем.
«Знаю, знаю. Я три месяца была на учебе в Лондоне. Знала бы ты, как я там плакала».
Мария тоже.
Подсчитываю, высчитываю. Если уеду на неделю раньше, то смогу купить детям велосипеды. Думаю, что так и поступлю.
Вокзал. Любляна. Слезы радости.
«Вот, смотри, наше будущее», — замечает Янез.
С ума сошел.
Нас возят по Бухаресту на лимузинах с синими огнями. Мимо вилл с колючей проволокой на заборах. Мимо огромных зданий, каждое размером с пол-Любляны. Музыка, приемы, здравицы в честь социализма и никакой, вообще никакой жизни.
Вечером мы с Янезом выходим из гостиницы. Через три метра нас останавливают. Ну, может, через десять.
«Запрещено».
«Мы просто пройдемся». Наш ломаный русский.
«Нет!»
Янез рассвирепел, и охрана вызвала Божо, руководителя нашей делегации. Он в бешенстве пришел за нами. Наорал на нас при всех. При дежурном портье, при швейцаре, при удивленных постояльцах гостиницы. Если они, конечно, постояльцы. Орал так, что чудом не сорвал голос.
«Мы вас отправим обратно. Ведите себя так, как от вас ожидают».
Сидим в номере, как побитые собаки. Хорошо еще, что у меня осталась бутылка плетерской грушевой водки, из тех, что везли в подарок. Как знал, что нужно припрятать хоть одну бутылку. Эта привычка у меня еще с партизанских лет. Когда в монастыре Плетерье добывал самогон для раненых, всегда немного припрятывал. Узнай кто об этом тогда, расстреляли бы на месте.
«Сразу видно, что Божо — сербский генерал».
«А про наше будущее, ты же не всерьез?»
Янез оглядывает комнату.
«Мне кажется, здесь подслушивают», — шепчет он.
«Надо оставить немного выпивки на завтра».
Завтра. Новые дворцы, новые пышные речи, новые награждения. Награждают и нас, и их. А людей, живущих в этой стране, мы так и не увидим.
В поезде, ближе к югославской границе в наше купе приходит Божо. Запирает дверь и смотрит на нас.
«Запомните. Все было хорошо. Прекрасно. Румыния красивая и достойная страна».
Молчим. Сколько мы выдержим?
На улице ветрено, а мы с отцом пьем чай в венском кафе. Официант, одетый в черное, приносит нам чай с лимоном и сахаром в серебряных чашечках с серебряными ложечками. И маленькие пирожные на серебряном блюде. Стулья мягкие, драпировки бархатные.
«Папа, а кто такая Сиси, и Мария-Терезия, и Франц-Иосиф?»
Вена. Я впервые в чужой стране. Мне уже почти семь лет, и учительница разрешила поехать с папой и его шофером на несколько дней в Вену. Австрия.
Дома, в Югославии, в Любляне, нас в школе, а может быть, еще в детском саду, учили, что словенцы многие века были угнетенным народом, в школе должны были говорить по-немецки, а потом они стали югославами. Избранный народ. Мы слышали, что после Первой мировой войны был какой-то плебисцит, что-то пошло не так, и поэтому многие наши несчастные земляки должны были остаться в Австрии. В Каринтии. Нам сказали, что с ними обошлись несправедливо, поэтому многие страдают до сих пор.
Едем через границу. Югославские таможенники очень любезные, хотя я их боюсь. Австрийских боюсь еще больше, хотя они тоже любезные. У нас черный «студебеккер» с красной звездой на номерах.
Дорога — макадам, извилистая, и Тоне решил остановиться на отдых. В деревне, которая на самом деле должна быть наша, но теперь стала частью Австрии. Я гордо вылезаю из автомобиля на парковке. Мы же на своей земле, у нас даже красный флаг есть. Двое мужчин, не торопясь, подходят к нам. Останавливаются, смотрят на отца, потом на машину. И снова на отца.
«Отправляйтесь назад, туда, откуда приехали. Что вам здесь надо, грязные коммунистические свиньи!» Я начинаю плакать. Отец молча смотрит на шофера, тот быстро запихивает меня в машину, и когда мы отъезжаем, отец подает голос. Он бледный.
«Я всегда знал, что так и будет».
«То есть, не все думают, что мы из героической страны», — спрашиваю шепотом.
«Надо будет рассказать в школе», — раздумываю, пока мы едем.
Медленно идем по огромным залам. Большая группа посетителей и гид, говорящий по-немецки. Золото, хрусталь, зеркала, картины, кресла с богатой отделкой. Экскурсовод показывает на портрет Франца-Иосифа. Отец мне переводит.
«Посмотрите ему в глаза», — говорит экскурсовод.
«Выходя из зала, продолжайте смотреть ему в глаза, а он будет смотреть вам вслед».
Мне страшно взглянуть на этого императора. Помню, как мамин отец все время доставал его из нафталина.
«Были времена, да. Когда Франц-Иосиф был еще жив. А еще лучше было под Марией-Терезией».
Я понятия не имела, кто такие были эти Мария и Иосиф. Но помню, что мама всякий раз смотрела на деда убийственным взглядом.
Вена, чай, освещенные залы, серебряные щетки для волос, принадлежавшие Сиси, потайные двери ее спален, Пратер, красные звезды. Пирожное из венской кондитерской. Когда мы поедем домой?
Опять эта комиссия. С тех пор, как меня включили в комиссию «год за два», снова преследуют кошмары. Все эти могилы, матери погибших героев, вся эта кровь, эти страдания родной земли. Эта ложь.
Мы сидим здесь уже семь часов. Каждому, кто был в партизанах, или подполье, или помогал Освободительному фронту, при расчете стажа для пенсии эти годы будут учитываться вдвойне. Мы выслушиваем рассказы людей, и, по крайней мере, половина — неправда. Что сказать? Промолчать?
«Давайте завтра встретимся и поговорим об этих людях», — предлагает Милан.
«У меня голова лопнет от всего этого. Завтра не смогу».
«Тогда в воскресенье».
«Хорошо, в воскресенье», — соглашаются все.
В воскресенье я хотела бы поспать, поспать, поспать. И прогуляться с детьми до пруда.
Поздно вечером возвращаюсь домой. Мама и брат не спят. Рада, что они на ногах. Его все равно еще нет.
«Что с тобой?» — спрашивает брат.
«Да вот, думаю, если бы в войну добровольцев было столько же, сколько сейчас тех, кто требует засчитать им год за два, мы бы расправились с врагом за три дня».
Мамин гуляш, как всегда, великолепен.
Она ждет меня в саду. Бледненькая и худенькая.
«Мама, я хочу отпраздновать день рождения. Можно пригласить друзей на день рождения?»
«Я не могу, я так устала. Извини».
Молча кивает, берет меня за руку, и мы идем в дом.
Его еще нет. Опять его нет.
«Спокойной ночи», — произносит дочь и закрывается у себя в комнате.
В последнее время читает запоем. Я знаю, что у нее за полночь горит карманный фонарик. Через силу глотаю суп, оставшийся от обеда. Не слишком ли много я требую от ребенка? Понимания. Постоянно. Часто кричу на нее ни за что. Например, если день выдался такой, как сегодня.
В лабораторию вдруг пришла партийная комиссия. Нет-нет, да и заявятся посмотреть, как я работаю.
«И восхититься», — как сказал один.
Смеюсь. Думают, я с луны свалилась. Вскоре становится известно, что моей лаборатории обязательно нужен начальник, чтобы я могла спокойно заниматься научной работой. И начальником предлагают назначить того самого типа, что во время моего траура явился к нам в квартиру за картинами и коврами, да еще и вытянул у меня припрятанную картину. Ту, «для Тито».
«Дорогие мои, оставьте меня в покое. Почти все архивные партийные документы я вам спасла. Без начальника. Если не отстанете с идеей о начальнике, то я пойду к Матии. Я вполне серьезно».
Конечно, сейчас я, насколько это вообще было возможно, отошла от активной политической деятельности, только вот они забыли — я еще кое-что могу, если захочу.
Стучу в дверь дочкиной комнаты.
«Мы можем в субботу устроить вечеринку, если хочешь».