«Нет, правда, не надо. Не надо», — говорит она, и лицо заплаканное.
«Все хорошо. Спокойной ночи».
Ищу остатки пряжи. К субботе хотя бы свяжу ей кофточку. Такую, с собачками, птичками, грибочками, домиками, солнышком.
Ума не приложу, как все это собрать под одной крышей. Работу, детей, партию, а еще его вечно нет дома. Если сейчас расплачусь, — всё, конец.
Сегодня дочка заупрямилась.
«Больше не пойду. Не пойду», — плакала она.
Ни она, ни я этого не понимаем. Когда ребенок говорит «нет». До сих пор я говорю своей матери «вы», а она до сих пор боится своего отца. А этот ребенок нам сопротивляется, говорит, что с нами не пойдет.
«Это же памятный день бригады твоего отца», — уговаривает она девочку.
Дочка сидит на кровати. Сейчас утонет в слезах, думаю я.
«Опять эти бригады, это угощение из требухи, пьяные солдаты. И матери, у которых в войну погибли дети. И рукопожатия. И каждый меня спрашивает, ты такая же умница, как твоя мама. И такая же смелая. И гвоздики, одни гвоздики. Часы ожидания. Эти ваши старые знамена. И все вы пьяные».
Мы переглядываемся. Значит, надо забыть старую историю.
Знала же, что утром в парикмахерскую. Но пока стою у портнихи, которая ушивает мне платье.
«Вы опять похудели», — говорит она.
Как будто оправдывается.
«Какая красивая ткань, — говорит. — В последний раз такую держала в руках до войны».
Этот отрез он привез мне из Греции. Он всегда привозит мне что-нибудь красивое. Каждый раз спрашиваю себя, что еще скрыто в нем. В этом человеке. Он продолжает меня удивлять. Собственно говоря, я его до сих пор по-настоящему не знаю. Но портнихе не скажу, откуда у меня эта ткань. А то будет, как с парикмахершей. Сплетни тут же разнесутся по всему городу. С добавлением новых подробностей. Совсем чуть-чуть. А потом из этой мухи тут же сделают слона.
Ну, что же она так копается. Парикмахерская? Успеваю?
Опять приехал Тито. Привез с собой президента Египта Насера. Мы опять приглашены в резиденцию на озеро Блед. Если скажу, что не поеду, он пригрозит мне разводом.
Могу успеть к парикмахеру?
Сначала мы посмотрим, кто сегодня сидит рядом с Тито, и так оценим политическую ситуацию. А потом послушаем речи о странах-союзницах, о движении неприсоединения, о дружбе между народами. О прогрессе. И бесконечные тосты.
«Готово», — говорит портниха.
«Вот, все в порядке. Вы опять едете на Блед? Или прием будет в Любляне?» — она любопытна.
Время для прически еще есть.
Дома крик. Слышно с улицы. Он нигде не может найти один свой орден. Просто пропал. Не знаю, который, за храбрость или за заслуги. Дети и домработница носятся по всему дому.
«Я все вокруг перевернула. Не один раз, трижды. Еще и соседская домработница помогала», — в отчаяние жалуется прислуга.
«Наверное, дети опять играли в немцев и партизан. В прошлый раз они все ордена и медали утащили в сад», — успокаиваю ее.
Все, что мне надо — это спокойно переодеться и хоть раз взглянуть на себя в зеркало. Но он застыл посреди комнаты как воплощенное несчастье. В военной форме. Вся грудь в наградах.
«Да не видно, что чего-то не хватает».
«Ты думаешь?»
«Уверена».
«Все равно я бы нашим соплякам хорошенько наподдал».
Наконец, едем на Блед. Знаю, Тоне рад, там он увидится с коллегами. Им тоже всегда подают слегка закусить.
«Знаешь, мне совсем не хочется ехать. Как-то мне все это лишнее».
«Понимаю, но мы должны», — с этими словами беру его за руку. Сама сказать это я боялась. Думала, рассердится. Мы устали, мы оба устали от всех этих разных жизней.
В последний раз, когда приезжал Хайле Селассие, его подчиненные и сопровождающие так напились, что охрана была вынуждена защищать от них женщин. Особенно тех трех молодых певиц. Пришлось вызвать на помощь еще и полицию. Надеюсь, египтяне не такие.
Рада за Мару. Она теперь живет в Париже. Мужа назначили туда послом.
«Дипломатия — это черт знает что, — замечает она. — Это наше хождение по канату между Востоком и Западом. По мне, так нас никто особенно не любит».
Дети, друзья, воспоминания. Не жалею, что пришла. Мы с Марой то и дело от души смеемся. Смеемся, когда видим, как кто-то потихоньку запихивает угощение в сумку, а кто-то, как это всегда бывает на приемах, сует в карман серебряный столовый прибор.
«У этого уже, наверное, много», — шепчу я.
«Да он и в партизанах всегда только о себе думал», — отвечает Мара.
«И что это вы все время смеетесь?» — спрашивает член политбюро и присаживается рядом. Даже не спросив нас, можно ли. Мне он никогда не нравился. Не знаю, почему. Теперь еще вот развелся и женился на молодой. Но не симпатичен он мне не поэтому. В нем всегда что-то настораживало. Только не знаю, что. Разговор втроем не заладился. Он расспрашивает Мару про Париж. Та отвечает как-то односложно. Потом он начинает расспрашивать меня про работу, про супруга. Во-первых, слово «супруг» звучит немного смешно, а во-вторых, интересно, что за игра затевается. Ведь я видела, как несколько минут назад они с мужем беседовали. Он что-то хочет выведать у меня? Пауза затягивается. Он что, не замечает, что здесь он явно лишний? Я так хочу, чтобы кто-нибудь избавил нас от этого странного молчания.
«Похоже, его скоро снимут», — замечает Мара, когда он, наконец, правильно истолковал наше молчание и ушел.
Опять Белград. Когда-то я туда с удовольствием ездил.
«Может быть, поедешь со мной?» — прошу ее.
«Ты же знаешь, поехала бы с радостью. Скажи ты мне об этом чуть раньше».
Министр внутренних дел Югославии, министр внутренних дел Словении, македонский министр чего-то-там. Боснийская делегация, хорватская. Сербская. Черногорцы. Воеводинцы. Те, что из Косова, больше помалкивают и поддакивают, в основном югославскому министру.
Строительство железной дороги от Белграда до Бара. Словенцы — против.
«Экономический анализ подтверждает, что эта дорога очень нужна и будет эффективной», — говорят сербы и черногорцы.
«А что вы будете делать с портом в Баре?» — не сдаются словенцы.
«У вас же рядом Салоники».
«А что вы будете делать с Копером? У вас же рядом Триест».
Мы ожесточаемся. Каждый высказывают свои представления, свои желания, свою аналитику. Какой простой была наша жизнь еще совсем недавно. А в этой новой я теряюсь. Вся эта двусмысленность, шкурничество, иной раз и вражда уже не для меня. Обсуждают, где покупать локомотивы: в Швеции или во Франции, а я думаю, вот бы предложить им вернуться обратно к конной тяге, и проблема снимется сама собой. Господи, мне-то откуда знать. Шведские или французские локомотивы.
Помню, когда первое грузовое судно, кажется, японское, пришвартовалось в новом порту Копера, словенская милиция по всей республике собирала самых красивых проституток и везла их автобусами к морю. Словенцы хотели, чтобы моряки первого торгового судна, пришедшего в Копер, порекомендовали этот порт своим коллегам.
«Ты чего скалишься», — загремел югославский министр внутренних дел.
А я и не заметил, что губы растянулись в улыбке.
«Вы, словенцы, все равно Центральная Европа. На все смотрите по-другому, не так, как мы».
Больше он не обращает на меня внимания.
Что он имел в виду? Не могу поверить, что все идет прахом. Нет. Этого нельзя допустить. Ни в коем случае. Мы — страна тысячи героев.
Строят и строят. Везде, и в центре тоже. Мне кажется, и днем, и ночью. Вот поэтому в нашем городе и кипит жизнь. Наконец, мы дождались, — в Любляне пройдет съезд Коммунистической партии Югославии. В городе полно грузовиков со стройматериалами и мебелью. Вчера мы первый раз смогли увидеть новое здание, где он будет проходить, настоящее чудо архитектуры.
Приехали все. Тито и прочие. Со всех концов страны. Делегации иностранных компартий. Наконец, и мы стали центром мира.
Утром я быстро покормила грудью, потом приготовила бутылочки на время своего отсутствия и ушла. Моя младшая дочь — сама кротость, но решительно требует, чтобы ее вовремя кормили.
Я так счастлива. Многих знаю. С каждым хочется пообщаться. С нетерпением жду перерыва. Слушаю, слушаю о пути нашей партии, единственно правильном, о том, кто мы, и чего еще достигнем. Говорят о красоте нашей страны и достоинстве нашего народа. Забываю о своих переживаниях.
На сцену поднимается человек и что-то шепчет на ухо оратору Тот кивает и выдерживает паузу. Из динамиков звучит мое имя. Меня просят срочно подойти к выходу. В ужасе поднимаюсь. Вижу, как он встает и собирается идти со мной. Машу ему, чтобы остался. Как-нибудь справлюсь. В вестибюле меня ждут две женщины из оргкомитета. Улыбаются.
«Только этого не хватало», — думаю сердито. Что смешного?
«Вам несколько раз звонили из дома. Малышка не берет бутылочку. Вам нужно срочно домой, кормить ее».
«Пожалуйста, передайте мужу, почему я ушла. Он так испугался, услышав, что меня вызывают».
На перерыв опоздаю. Перерыв — это же самое лучшее на партийном съезде. Тито! Партия! За наших детей!
Мы с ней повезли детей в то место, где был госпиталь. Туда, в Кочевский Рог. Где я когда-то умирал. Показал им бараки, кровать, на которой лежал и прощался с жизнью.
Дети бегают по лесу. Идут в атаку и беспрерывно стреляют в немцев.
«Их же здесь полным-полно», — фантазируют они.
А она бледная. В ее глазах я вижу страх и ужас. Как в тот день, когда она в первый раз пришла меня навестить. Я смог все прочесть на ее лице. Оно всегда ее выдает. Только тогда я видел страх в ее глазах. За всю войну. Нет, еще раз, но позже. В тот вечер, когда мы разругались с русскими. Когда по вечерам начали снова плотно занавешивать окна, и все мы на несколько дней застыли в тревожном ожидании.
Наверное, мне надо было приехать сюда одному с детьми, чтобы не бередить ее воспоминания. Воспоминания о том, как она просила меня не умирать. Я сопротивлялся жизни и просил о смерти, а ее мир тем временем рушился.