[21] становятся настоящим семейным праздником. Единственный раз в году, когда я вижусь с братьями. Да и то не со всеми. Вечно кого-то не хватает. В этом году мы все на маминой могиле. Она умерла так же тихо, как жила. В ее глазах не было страдания.
За день до того, как ей лечь в больницу, мы с ним отвезли ее на море. Всю дорогу она ничего не говорила. Сидела на скамейке у пристани и смотрела куда-то вдаль. А мы ждали. Я хотела, чтобы это ожидание длилось целую вечность.
Когда мы привезли ее домой, она сказала: «Спасибо. Спасибо за все». И обняла меня. Так крепко, как никогда раньше не обнимала.
«Правда, спасибо».
«Мама!»
«Спокойной ночи!»
И я плакала, и я так сильно хотела, чтобы ночь победила смерть. Но день наступает слишком быстро.
Честно говоря, мне немного неловко. Я стою на балконе прекрасной виллы, на вершине какого-то холма. Дети визжат в бассейне. Ей я только вскользь упомянул эту свою неловкость, а она мгновенно рассердилась.
Мы с друзьями сидим в гостиной. Каждый вечер. Задаюсь вопросом: а как они? Не просыпаются ли и у них иной раз сомнения? Последние годы в компании людей, которых знаем еще с партизанских лет, и с их семьями мы летом ездим отдыхать на разные виллы. Одни все в мраморе, на других есть поле для гольфа. Здесь, например, и гольф, и бассейн, и еще бильярд. Детям это представляется совершенно нормальным. Они наслаждаются всем, зная, что потом все равно домой. Шныряют по чердакам, везде суют нос. Расспрашивают соседей и кухарок, тех, что работали в этих домах еще до войны, расспрашивают про старых хозяев и их истории. Дети к этим рассказам добавляют свои выдумки, и, по-моему, никто из них уже не знает, что правда, а что фантазия.
Потягиваю вино и разглядываю рояль, на котором никто из нас не умеет играть. Младшие дети уже спят, а старшие копаются в большой библиотеке. Какая мирная тишина. Даже как-то слишком. Мы слушаем друга, который рассказывает о Белграде, где он живет с семьей уже год. Неужели и он изменился? Белград в голову ударил? И она сегодня утром бросила странную реплику, что-то в том же духе. Я спрошу ее. В последнее время мы с ней живем совершенно разными жизнями. Но наше мнение о людях по-прежнему совпадает. Мы так близки, и в то же время так далеки друг от друга. Так останется? Я спрошу ее, можем ли мы опять съездить туда, где когда-то познакомились. Хотя бы в тот лес. Правда, повернуть время вспять я не могу. Но хотел бы.
Вдруг дверь в гостиную с шумом открывается.
«Смотрите, смотрите, что мы нашли!» — кричат дети и показывают нам толстую книгу.
«Тсс, — утихомиривает она крикунов. — Малышей разбудите».
И дети с гордостью показывают нам свою находку. Поваренную книгу на немецком языке. Фотографию торта, украшенного свастикой.
Действительно не хочу знать, кто когда-то жил в этой роскоши. Слава богу, завтра уже уезжаем. Ей ничего не скажу.
Опять меня посылают в командировки. Как раньше. Скопье, Приштина, Белград, Титоград. Повсюду. Говорят, это называется «Братство и единство». Везде хотят наладить лаборатории по реставрации старых документов, рукописей и книг, а я буду обучать кадры. И помогать.
«Послушайте, у меня так много работы… И дети».
И слышать ничего не хотят. Одним словом, братство и единство.
Я люблю лабораторию, своих сотрудников. По утрам, идя на работу по парку, я радуюсь новым сокровищам, что прячутся в комьях засохшей грязи. Улыбаюсь, обнаружив, что художник, который теперь стал, назовем это «придворным живописцем Тито», раньше действительно был придворным художником. И одним и тем же мелком делал наброски Тито и короля. Знаю, что он бы сквозь землю провалился, если бы знал, что я знаю. И я всякий раз довольна, когда прихожу домой с ощущением, что я что-то сделала. Что-то, что могу взять в руки, что-то, что я могу видеть, и что-то, в чем я не должна сомневаться.
Тем временем меня слегка занесло. Меня избрали депутатом. Как будто вдруг сбилась с пути, решила ненадолго вернуться в политику. После всех этих военных лет, после первых лет Освобождения, когда страх заставил отказаться от активной общественной деятельности, мне показалось, что, возможно, я еще где-то когда-то скажу свое слово. Потом, когда я сидела на парламентской скамье, просто поднимала или не поднимала руку то сама себе показалась смешной. Каждое утро бежала в лабораторию музея, давала указания сотрудникам, что-нибудь исправляла, если было надо, а потом опять бежала поднимать руку. Приходя домой, ждала, что дети вот-вот назовут домработницу «мамой». Я отказалась от депутатства и сделала выбор в пользу любимой работы. Он тоже был счастлив.
«Знаешь, ты все время была так взвинчена, что я уже боялся и рот раскрыть», — признался он после моего решения уйти.
«Хватит того, что я по уши во всей этой политической возне», — еще добавил.
Он какой-то притихший. И усталый. Его все время посылают в Белград. Он об этом особо не рассказывает. Тоже, наверно, «Братство и единство»[22].
«Помоги», — эхом отдается в голове, пока сижу в белградском музее. «Помоги».
«Помоги», — эхом отдается в голове, пока сижу в музее Скопье. «Помоги».
«Помоги», — эхом отдается в голове. В Титограде, в Приштине, в Нови-Саде.
Помоги. Вот такое наше «Братство и единство».
В прошлом году мы все были на конгрессе в Амстердаме.
«Ты сделала прическу?» — спрашивает меня коллега из Титограда[23].
«Что ты наденешь?» — спрашивает меня македонка.
«Прическу не делала, переодеваться не буду. Я устала», — отвечаю.
Хорошо гулять вдоль амстердамских каналов и смотреть на дома с освещенными окнами. Без занавесок. Лодка, велосипеды и кто-то, играющий на гитаре. Все равно странное одиночество, откуда-то уже знакомое. Может быть, с довоенных времен, при виде богатых одноклассниц, или в первые послевоенные годы, во времена спецмагазинов, или как это называлось, где можно было получить даже сливочное масло. На самом деле, больше убеждаюсь, что все хорошо. Сегодня прощальный ужин, за него надо было заплатить. Мои командировочные как раз в размере этого взноса. Как я пойду? Братство и единство. Вот бы еще это касалось суточных. В смысле, наше братство и единство. Командировочные. Правда, в Амстердаме каналы очень красивые. Не хочу грустить.
«В Амстердаме было весело, правда?» — спрашивает дама из белградского музея.
Киваю.
Надеюсь, что в итоге меня не обвинят в национализме.
Опять нашу страну лихорадит[24].
Уже с раннего утра. Телефоны звонят. Радио на полную громкость, слышно почти в каждом доме. В городе поставили громкоговорители, они так орут, что ничего невозможно разобрать. На улицах полно армии и полиции.
Снова партсобрание. Потом еще одно.
Шпионаж, подслушивание, подготовка переворота. Ничего не понимаю. И все это якобы сделал Марко? А ему-то это зачем? Кадровые перестановки в полиции, в армии, на очереди госбезопасность.
Ну зачем? Марко. Верится с трудом. Сначала задаю вопросы, потом пытаюсь заступиться, потом помалкиваю. У кого еще может быть контроль над всей этой белградской кухней? Не думаю, что это действительно Марко. Однако все вокруг меня так решительны, безупречны и непоколебимы, что я смиряюсь. Марко? Все равно верится с трудом.
Это Марко! И косовские албанцы тоже, и… Это все устроил Марко. Вчера или сегодня? Или планировал на завтра?
Дома она уже собрала вещи.
«Ты куда?»
«В Белград. К Марии. Она сейчас одна. Она моя подруга. Мне все равно, что сделал или чего не делал Марко. Об этом потом».
Я не возражаю. Просто киваю.
«Будь осторожна».
Этот гневный огонь в ее глазах. Она едет к подруге. К подруге, которой нужно тепло. Этого теперь почти не осталось в нашей жизни. Мгновения, когда ты кому-то нужен, а кто-то нужен тебе. Без партии, без революции, без истории, без расчета. И не важно, что случилось.
Она звонит из Белграда, все в порядке, скоро вернется, а я задаю себе вопрос, уж не пришло ли время нового Голого Острова. Опять многих отправят в отставку. Не хочу, думать какие последствия нас ожидают из-за ее поездки в неизвестность. Скорее всего, ожидают. Кто бы знал, что происходит.
Такое случилось впервые. Со мной и моими братьями. Мы напились. Один получил звание генерала, второго в его возрасте уже отправили в отставку, а третий женился.
«В жизни не видел, чтобы ты так веселилась».
«А мы раньше никогда все вместе так и не сидели».
Тот маленький домик у вокзала, который мы с таким трудом выстроили, отец, вечно в дурном настроении, и терпеливая мама. Бессонные ночи из-за учебы и мои угрызения совести из-за того, что мама тяжко трудится. Приходя из школы, я бросалась ей помогать. Я должна была. И все время отлавливала этих мальчишек, чтобы и они тоже были на подхвате.
Знаем ли мы друг друга?
Войну мы пережили. Мы никогда не сказали, что мы все друг друга любим. Мы этого не умеем.
«А она?»
«Она меня не любит».
«А сам ты когда-нибудь дал ей понять, что любишь ее?»
Молчит.
«А твоя?»
«Моя меня любит».
Поддразниваем и передразниваем друг друга. Вспоминаем, как в детстве отец нас наказывал, а мать утешала. Нищету и маминого отца, который был портным и не признавал швейную машинку. Поэтому у него было мало заказов. А мы были счастливы, потому что у него оставалось больше времени для нас. Его рассказы и мечты о путешествиях. Поэтому один из нас стал моряком, но на военном корабле, и поэтому ему нельзя плавать за границу. Ни одному из братьев, которым пришлось остаться в армии, нельзя заграницу. Поэтому лучше я не буду ничего говорить им о Риме, Лондоне, Амстердаме. О Венеции. Их все время посылают в какие-то другие места. Македония, Сербия, Босния. И только тот, что служит во флоте, по-настоящему счастлив.