И он вывалился из телеги и поплелся в избу…
Выпрягла лошадь Ольга, убрала хомут, вошла в избу. Вынесла она пойло телятам и стала ужинать собирать.
После ужина постлала Ольга постель свекрам и пошла в сени, где у ней постель пристроена была, и легла спать.
Улеглись и Филипп с Настасьей… Настасья как довалилась до постели, так и заснула как убитая: шибко уходилась она в этот день. Но Филиппу что-то не спалось, разные думы заполонили его голову и сон отгоняли. Начались думы с того, что вот он телегу другую купил; стало представляться ему, как он другую лошадь купит и будут у него две лошади со сбруей; и будет их двор из первых в селе. И мерещилось мужику, что ему уже почет другой ото всех и уважение, и поп с ним стал ласково обходиться, компанию водить: то к нему придет, то к себе пригласит. И ведет он с ним разговоры задушевные.
Вспомнилось Филиппу, как он прежде жил и как теперь. И весело стало на сердце у него. "Ведь вот, -- начал рассуждать он, -- что значит догадка. Не догадайся я тогда парня в Москву послать, може, и теперь так жили бы, ничего и не было бы, а то вот и поправились, и скоро, и хорошо. Хошь на старость в довольстве пожить приходится, а то что я жил-то: весь век в нужде да в горе, никогда просвета себе не видал и видеть не чаял. И не пришлось бы, если б не Андрюшка; он, спасибо ему, нашу жизнь переменил".
И вспомнилась Филиппу вся его жизнь с самых молодых лет. Жил он с отцом. Мать его давно умерла. Жили они бобылями, отец корзинки да верши плел да продавал, тем и кормился, а он на мельнице жил в работниках. Когда пошел Филиппу двадцатый год, то раз приходит к нему отец, велит ему у хозяина домой отпроситься. Отпросился Филипп, пошли они домой. Дорогой и говорит ему отец, что женить его надумал. Есть у него в соседней деревне один приятель, а у приятеля есть дочь-девка, вот эту-то девку и сосватал он. "Девка-то не больно, тово, -- говорит отец Филиппу, -- ну, да это не беда, зато с ней отец дает все хозяйство, лошадь с запряжкой, соху, борону да десять целковых деньгами. Плевать, что она не красива, зато крестьянами будем; хотя плохими, да все не бобылями: возьмем земли, будем работать. Хоть потруднее будет, да в своем углу".
Филипп не противился воле отца, и хоть невеста ему не по душе пришлась, он все-таки согласился взять ее. Скоро и свадьбу сыграли…
Получил приданое Филипп, взял земли, стал крестьянство устраивать. Трудно ему было. Отец его вскоре помер. Настасья его была баба не совсем здоровая, на работу неподатливая. Землю ему дали вытрясенную, работать пришлось вдоволь, а толку мало было. А тут еще затяжелела его баба да родила, а потом и совсем расхворалась. Пошло Филиппу житье хуже каторги.
"Эва, что я муки-то перенес, -- подумал Филипп, когда ему все это припомнилось. -- Да после этого мне еще не так надо под старость-то жить, а совсем ничего не делать. Кому так маяться-то приходилось? Андрюшка мой, что ли, так потерпел?.." И представилась ему сыновняя жизнь: совсем не то ему на долю досталось, без нужды и горя жил малый, -- разве в детстве что приходилось, так он тогда не понимал. С семнадцати лет пошел он на волю, на место на хорошее попал. Харчи сытные, деньги вольные, подавай только отцу, а отец все управит. Опять, женился он, свадьбу хорошую справили, молодуху отхватил всему селу на удивленье. Что хороша, что нарядна и на делах молодец баба. Такая ли ему доля?
"Чтобы мне такое счастье, как Андрюшке, -- вот бы ладно было; а то что?"
И ему вдруг стало завидно, на сына глядя. "И за что это он, сопляк, только пользуется этим? Эва жена одна какая!"
И в хмельной голове Филиппа забродили нечистые мысли. Представилась ему сноха статная, красивая да здоровая. И забурлила в нем кровь, заворочался мужик на постели, начал вздыхать и охать…
"С такой бабой, кажись, все горе забудешь, не то что я с своей; бывало, работаешь, работаешь, придешь домой, поглядишь на нее, с души воротит…"
И вздохнул опять Филипп, поднялся с подушки и взглянул на жену. Настасья лежала, как колода, руки раскинула, нос кверху подняла и свистела им и храпела на всю избу. Филиппу противно стало глядеть на нее. Плюнул он, встал с постели и подошел к окну и высунул голову на улицу.
Ночь была тихая, теплая. Сильно пахли молодые листочки березы. Хорошо пахли. Где-то пощелкивал соловей. С верхнего конца села доносились песни.
Смотрит кругом Филипп, прислушивается, а сердце бьется все сильнее и сильнее, и кровь в голове молотом стучит. А дикие, греховные мысли так и копошатся, так и гонятся одна за другой, не может он отогнать их от себя…
"А отчего бы мне не отведать сыновнего счастия? кто мне закажет? -- размышлял мужик. -- Чем я виноват, что моя баба такая старая да ледащая, а я еще в силе? Я сам себе хозяин, и что хочу, то и делаю, никто не закажет, да и разве узнает кто?"
И представил Филипп опять себе Ольгу: лежит будто она, разметалась, косы толстые по подушке раскинуты, полная грудь высоко поднимается, лицо красотой и здоровьем пышет. И еще сильнее забурлила кровь в мужике, в груди закипела, ударила в голову и отуманила ее совсем.
"Не могу… не пересилю я себя… Что мне мучиться… А! Была не была. Попытаю, что ни будет!" -- решил Филипп и, захлопнув окно, встал с лавки; поглядел на спящую жену и потихоньку на цыпочках покрался из избы.
Вышел он в сени, прислушался, слышит: шевелится Ольга. Захватило дух у Филиппа. Однако сразу не хватило смелости у него, и прошел он на навоз, постоял там немного, собрался с духом и уже храбро подошел к кровати снохи…
– - Кто тут? -- с испугом спросила Ольга.
– - Молчи, это я! -- задыхаясь, прошептал Филипп.
– - Что это ты, батюшка? Куда? -- еще более испугавшись, проговорила Ольга и вскочила с постели.
– - Молчи, не разговаривай, -- прошипел Филипп…
Ольга рванулась, но ей было не по силам бороться с дюжим, осатанелым мужиком. Она хотела было крикнуть, но он зажал ей рот…
Наутро совесть было проснулась у Филиппа, но он представил себе всю сладость своего греха, и она угомонилась. Только одно тревожило его: не вздумала бы баба жаловаться… Но, подумав немного, он решил: а да пущай попробует, я отопрусь, скажу, во сне приснилось ей, и вся недолга.
И он стал совсем спокойный, как будто ничего и не бывало.
Ольга же была совсем неспокойна; когда она опамятовалась и поняла, что произошло с ней, то задрожала от ужаса и отвращения и залилась слезами. Ей так горько стало, что, кажется, разорвала бы она от злости проклятого старика. "А еще отец! -- лепетала она, захлебываясь от слез. -- Что он только наделал-то? О, батюшки! Сейчас пойду свекрови скажу или домой уйду да напишу Андрею. Пусть он тогда разделывается с ним…" И она стала обдумывать, что лучше ей сделать: свекрови объявить или уйти к брату и оттуда мужу написать, но долго ничего решить не могла. Свекрови объявить ей было стыдно и страшно: знала она, что чрез нее сейчас же узнают все люди и то заговорят, что не дай бог и про другого кого слышать; к брату идти ей казалось тоже нельзя, брат мужик, как ему все рассказать? А на невестку и надеяться нечего: она не любит ее и, пожалуй, еще на смех поднимет.
"Эх, была бы у меня матушка родимая, -- подумала Ольга, -- размыкала бы я с ней горе, и научила бы она меня, и как быть, а без нее и надеяться не на кого; на мужа разве, да напиши-ка ему об этом, он с ума сойдет и, пожалуй, вот какой беды наделает".
"Помолчать разве, скрыть грех, -- стала думать Ольга. -- Может, это он спьяну, старый дурак, тверезый не посмел бы… А обозлится он как, если я объявлю про грех, не будет мне совсем житья от него".
И всю ночь прометалась баба на постели, обдумывая, как ей лучше поступить, чтобы от людей грех утаить, но ни на чем остановиться не могла. Измучилась она душой и телом и всю ночь не могла глаз сомкнуть… Настало утро, поднялась Ольга с постели и пошла в избу. Настасья уж печку топила, Филипп сидел на лавке и обувался. Он исподлобья взглянул на сноху и, заметив, что платок у нее на лицо надвинут и глаза наплаканы, отвернулся, крякнул и со страхом, невольно вдруг охватившим его, стал ожидать, что будет. Пока баба у печки возилась, он не знал, в какой угол смотреть и что делать. Только когда сели за завтрак, Филипп несмело проговорил:
– - А надо бы опохмелиться маленько, а то со вчерашнего угара башка что-то трещит…
– - Ишь что выдумал, погулял, и будет, -- сказала Настасья. -- Сегодня вот картошку садить надо, пора уж.
– - Ну, картошку так картошку, -- согласился Филипп…
Позавтракали, запрягли лошадь, поехали в поле и пробыли там целый день. Перед ужином Филипп, однако, не вытерпел, ушел в кабак и выпил. Вернулся он веселый, за ужином много говорил. А как улеглись спать, то вчерашние мысли опять забродили в его голове. А ведь ничего не сказала баба, -- знать, боится… А може, и не хочет говорить-то, може, она рада еще, подумалось ему. И он с нетерпением стал дожидаться, пока уснет Настасья…
Уснула Настасья, осторожно встал с постели Филипп и на цыпочках покрался из избы. Пробрался он в сенцы. Услыхала Ольга его шаги и перерывистое хриплое дыханье и вскочила с постели.
– - Куда прешь-то, бесстыдник этакий! Бога в тебе нет! -- крикнула она дрожащим голосом.
– - Цыц, не разговаривай! -- прошипел Филипп, задыхаясь и хватая ее за плечи.
– - Господи! Батюшка, смилуйся над моей головушкой, -- всхлипывала Ольга. -- За что погубил ты меня, беззаконник ты окаянный.
– - Молчи, дура, не то плохо будет.
– - Я матушке крикну, если не отвяжешься, -- говорила она, отпихивая его кулаками в грудь, все еще надеясь прогнать его.
– - Как же, попробуй. Я тебя тогда до смерти замаю, жрать не буду давать, лупцевать буду каждый день, как собаку, изведу совсем, -- хрипел он со злостью.
Ольга задохнулась от отчаяния и ничего не могла сказать. На другой день Ольга ходила как шальная, так что и Настасья заметила и спросила: