Шилов бросил греку крупную ассигнацию и, велев завернуть все это, вышел из магазина, не направо – по направлению к городу, а налево – к заставе.
Он шел пешком, неся в руках сверток. Вот он миновал заставу, вот пошел по шоссе, возбуждая своим изящным костюмом удивление у прохожих.
Прошел до первого верстового столба, свернул на проселок и чуть не побежал по направлению к видневшемуся невдалеке леску.
Этот последний представлял из себя совершенно правильный четырехугольник, одной стороной обращенный к полотну железной дороги, а другой – к шоссе.
Он вошел туда осторожно, озираясь, и, выбрав наиболее глухое и удобное местечко, стал переодеваться.
Откуда-то у него явился засаленный парусиновый мешок, куда он сложил свой изящный наряд: рубашку с галстуком и костюм с шляпой и перчатками, а сам облачился в одеяние, купленное на рынке.
Через несколько минут из леска вышел загорелый мужик со свежесрезанной дубиной, в котором никто бы не мог, конечно, узнать того барина, который немного времени назад крался сюда, озираясь, как преследуемый вор.
Мужик был довольно франтоватый, но все-таки мужик, как есть, с мешком за плечами и дорожной палкой.
Он сторонкой, идя по полотну железной дороги, вскоре добрался до вокзала и смешался с толпой третьего класса около кассы, где уже выдавали билеты.
Затем тот же мужик показался в вагоне, где было довольно пусто, потому что уже вся служебная публика проехала и оставались одни запоздавшие.
В углу громко разговаривали какие-то купцы с красными лицами, видно только что переместившиеся в вагон из какого-нибудь трактира, где сильно подвыпили.
Мужик притворился тоже пьяным и, сев на лавку, стал дремать, нахлобучив на самый нос козырек фуражки.
Вот вошел какой-то господин и сел в купе напротив него.
Господин, видимо чиновник, судя по портфелю, был не из важных чинов и еще менее важного склада.
Бедность сквозила в каждой складке его одежды и в каждой черте изнуренного лица.
Он, видимо, очень устал на службе, может быть, вышел последним и теперь спешил на дачу в семью съесть свой холодный обед вместо ужина.
Поезд тронулся.
Мужик клевал носом, но если бы кто пристальнее заглянул в это декорированное и раскрашенное лицо, тот с ужасом отшатнулся бы – так сверкали тревожные глаза его.
И действительно, Шилов готовился к очень решительному шагу.
Вот прошел обер-кондуктор, простриг его билет и ушел дальше вместе с кондуктором, по обычаю крепко хлопнув дверью.
Парень совсем опустил голову и мотался из стороны в сторону, являя из себя жаждущего уснуть пьяницу.
Вот он нагнулся, потому что уронил мешок, и одновременно рука его подложила что-то под лавку соседа. Это был великолепный сафьяновый бумажник с короной и вензелем. Затем парня уже совсем развезло, он лег на свой мешок и заснул.
Сосед, случайно задев ногой какой-то предмет, поднял его и, вздрогнув от неожиданности, огляделся вокруг.
Купцы все шумно разглагольствовали, пьяный парень сзади уже спал крепким сном.
Бумажник исчез в кармане соседа.
Мужик приподнял тихонько козырек фуражки и пристально оглядел спину, плечи и костюм соседа.
На лице его изображалась радость удачи.
Он тотчас же опять нахлобучил картуз и снова притворился спящим.
Поезд громыхал.
С обоих боков его мелькали, вальсируя, маленькие перелески, с шумом проносились мосты и будки стрелочников.
Но вот поезд замедлил ход.
Станция.
Сосед не шевелился.
Ему не тут, значит, надо было выходить.
Не шевелился и парень.
До второй станции расстояние было самое коротенькое.
Ехали не больше трех минут.
Чиновник с портфелем сложил газету, которую читал, впрочем, как заметил мужичок, более показывая вид, что читает, и встал.
Мужичок тоже, кряхтя, зашевелился, взял свой мешок, палку и пошел за чиновником.
Была минута! Ужасная минута. Он увидел, что чиновник колеблется: отдать ли находку жандарму или не отдать.
И – о радость! Он прошел. Он сошел с дебаркадера, он идет по аллее к дачам.
Мужичок издали следует за ним, ковыляя неровной походкой…
Вот он вошел в дачу на задней улице, вот вышла к нему навстречу жена и спрашивает, отчего он сегодня так поздно.
Дело сделано!
Мужичок берет влево к парку и идет шатающейся походкой мимо дачи.
Вот он вошел в парк, в самую глубь его, сел на траву, и началось обратное переодевание.
Через несколько минут это был тот же Шилов, элегантный красавец, изящный управляющий графа Сламоты.
Дело сделано!..
Трудный и шаткий план удался как нельзя лучше.
В бумажнике были только билеты… пять билетов по тысяче и несколько писем, карточек и квитанций…
Но если бы чиновник заявил жандарму о находке и составлен был протокол…
О! Он, Шилов, тогда вывернулся бы таким образом: он сказал бы, что случайно, ища одного нужного человека, проходил по третьему классу и обронил бумажник, в котором облигации лежали отдельно от других денег. Это была бы, конечно, неудача, но все-таки она ничуть не отразилась бы на нем.
Впоследствии только надо было прибегнуть к помощи какой-нибудь более удачно придуманной штуки.
И он прибегнул, он непременно нашел бы, изобрел бы такую штуку, может быть на сумму еще большую, потому что ему надоело быть управляющим у этого скряги. Надоело иметь дело с сотнями тысяч, а самому нуждаться в сотнях рублей.
Но теперь все удалось как нельзя лучше!
Остается положить только один штрих для воссоздания полной картины нападения и ограбления.
Шилов вынул вновь купленный нож, тот самый, которым срезал палку в роще около заставы, и нанес себе несколько соответствующих и умно рассчитанных ран.
Вот что вспомнил Шилов, сидя теперь в кабинете, и над чем кривилась его дьявольская усмешка.
Он был доволен своей удачей и издевался над той кутерьмой, которую он затеял этим делом.
Правда, ему немного неприятно было сознавать, что все это, судя по словам Сламоты, сказанным ему о передаче ему крупной части наследства, было сделано почти напрасно, но мало ли какие перемены ждут человека впереди, а эти денежки, по крайней мере, не убегут от него уже никуда, и никто в мире не откроет их местопребывания, точно так же и того костюма крестьянина, который он вместе с париком зарыл под сосною в парке.
Хороший человек
Расставшись с Анной, Смельский задумчиво направился в сторону сламотовского дома.
На душе его было смутно.
Анна верит в невиновность своей сестры, она увлечена ею и способна даже распространить эту веру до невиновности Краева включительно, но он после беседы с Шиловым и теперь, здраво и холодно обсуждая это дело как защитник, не находит ни одного мотива, к которому можно бы было прицепиться.
Она говорит о смягчении, но это зависит в таком случае гораздо больше от самого обвиняемого, чем от его поверенного.
Если он принесет чистосердечное раскаяние, то участь его будет смягчена, если же нет, то она будет преследуема двойной карой.
Что тут может поделать поверенный, да, наконец, он вовсе не из тех, которые глядят на свою профессию, как на фокусничество софизмами и силой красноречия.
Там, где и то и другое является в своем применении безнравственностью, он не хочет пользоваться ими.
«Даже для Анны?» – задал он себе вопрос и тотчас же в глубине души услышал твердый и решительный ответ: «Даже и для нее».
Но ведь он обещал ей? Конечно, он будет защитником этого Краева, но только официально, а не по душе и глубокому внутреннему убеждению.
Что можно сказать в защиту человека, пойманного с поличным. Представить мотивы? Но какие? Бедность? Горькое положение семьи?… Ни того ни другого в таком крайнем и остром смысле, очевидно, не было.
Легкомыслие, затянувшее его в шайку? Но это один из самых слабых пунктов для опоры защиты.
Смельский кусал губы и шел по парку так быстро, словно вот-вот собирался броситься бежать от какого-то невидимого преследователя.
Он не заметил, как очутился в цветнике перед каменными палатами сламотинской резиденции.
Он не заметил и того, что с террасы на него пристально глядел какой-то благообразный старик; он свернул в боковой подъезд, ведущий в помещение Шилова.
Ему хотелось еще раз переговорить с ним об этом деле, как будто именно у него-то он и мог получить разрешение своих сомнений. И странно, теперь, идя по лестнице, ему уже не казалось удивительным желание Анны познакомиться с Шиловым. Ему даже как бы хотелось этого, потому что он уверен был, что Шилов своей здоровой и сильной логикой заставит ее согласиться, что ради таких людей, как Краев и его жена, не стоит распинаться.
Подойдя к дверям, он постучался.
Шилов вздрогнул, поднял голову и, как человек, очнувшийся от глубокого сна, быстро провел рукою по лицу.
Смельский вошел.
Увидя его, Шилов немного изменился в лице, но тотчас же овладел собой и улыбнулся своей обычной, немного кривой, умной и едкой улыбкой.
– Ну что, был там?
– Был.
– Что там делается? Ты не поверишь, как на меня неприятно действует вся эта история.
– Еще бы! – опускаясь в кресло, сказал Смельский. – А на меня-то, представь… Моя невеста и слышать не хочет, чтобы ее сестра могла быть соучастницей мужа. Она бы, по идеальности своей, и в преступность самого Краева не поверила, да тут ей мешает здравый рассудок, невольно выводящий заключения из самого факта.
Шилов опять улыбнулся:
– Женщины любят иногда делать из мошенников героев, это их особенность…
– Ну, не из мошенников, а из преступников, – поправил Смельский. – Мошенник всегда грязен, а преступник бывает иногда и величествен, смотря каково качество и причины преступления…
– Нет, знаешь, – сказал Шилов, – я встречал женщин, которые прямо имеют тяготение к людям с нечистой нравственностью.
Смельский холодно взглянул на приятеля:
– Надеюсь, ты не причисляешь к ним мою невесту?