– Как не в этом?! А в чем же? Или, может, и вы, господин защитник, хотите формально издеваться надо мною?…
– Помилуйте! Ничуть! – отступил еще шаг Смельский, и вдруг в душе у него сделалось неладно, какой-то тайный голос тоже вдруг шепнул ему, что этот субъект, стоящий перед ним теперь с таким открытым, честным и истинно страдальческим лицом, не мог совершить преступления.
– Ради бога, успокойтесь! – мягко сказал он. – Я ведь не сторона ни обвинения, ни даже следствия. Я пришел к вам, чтобы вместе с вами обсудить шансы, если не на выигрыш дела, то на смягчение приговора.
– Смягчения?… Приговора?… Да за что? За что?! Скажите мне за что? За то, что я нашел какой-то проклятый бумажник под скамейкой почти пустого вагона и не передал его тотчас же жандарму и властям на станции, а поступил как мальчишка, желая похвастаться своей находкой перед женой?! За это суд и казнь? Тюрьма? Каторга? Это?!! О! Боже мой!!! – Краев схватился за лицо руками и, тяжело опустившись на кровать, упал головой в соломенную подушку, заливаясь слезами.
Смельский почувствовал к нему глубокую жалость, и в эту минуту еще более пошатнулась его недавняя убежденность в виновности его, хотя, с другой стороны, зачем он не отдал находки. Это одно и составляет центр и дела и подозрения, это основание всего здания обвинения, и основание вполне прочное.
Смельский сел рядом с продолжавшим рыдать Краевым и тронул его локоть:
– Полноте! Будьте мужчиной! Поговорим?!
Краев поднялся:
– Мужчиной? При чем тут – быть мужчиной? Во мне нет теперь ни мужчины, ни женщины, я просто животное из вида людей, животное это бьют, терзают, и оно кричит от боли! Оно должно кричать. Я плачу от душевной боли, я весь в ужасе, а главное, я не понимаю, за что, за что меня оклеветал этот человек с изрезанными руками и пораненной грудью… я никогда не видел его…
Смельский догадался, о ком говорил несчастный, и вздрогнул.
– Я сам ничего не понимаю, – продолжал Краев, всхлипывая как ребенок, – я знаю только одно, что я схожу с ума, потому что сама судьба ополчилась против меня. Если же так… то вместо всяких опросов и защит дайте мне веревку, нож… я вам руку поцелую перед тем, чтобы лишить себя жизни… Ведь все равно моя жизнь кончена. Тут вмешалось что-то фатальное, неизбежное… Только смерть, одна смерть… И Тане будет легче… Она опять выйдет замуж!.. Пусть… все равно я погибну ни за что!.. Много и кроме меня людей гибло ни за что, я не первый, да, видно, и не последний.
– Успокойтесь! – еще раз тихо сказал Смельский и, дружески положив руку на плечо заключенного, продолжил: – Может быть, все и разъяснится, может быть, Шилов ошибся… Но тогда как же попали эти билеты к вам и в третий класс?…
– Не знаю, – тоже тихо ответил Краев.
– Ведь Шилов же не ездит в третьем классе? Но может быть, он проходил и обронил.
– Не знаю!
Какая-то мысль мелькнула в голове Смельского, немного дикая мысль, могущая, пожалуй, привести если не к прямым результатам, то хоть к косвенным…
– Вы не можете мне описать тех лиц, которые ехали в тот день с вами в вагоне?…
– Описать?… Как их описать?… Я помню, в углу сидело пятеро или четверо купцов, сильно пьяных, в другом углу клевал носом какой-то мужик, тоже, видно, подгулявший.
– Далеко от вас?
– Сейчас за мной.
– Где он вышел?
– Не помню, не видел! Кажется, на Сламотовке же! Да, да, на Сламотовке, он еще сильно покачивался и толкнул меня… а потом шел всю дорогу сзади, теперь я припоминаю. А вы зачем это спрашиваете?…
– Видите зачем! Я хочу попросить следователя вывесить на всех станциях дальше за Сламотовкой объявление, чтобы этот парень или те купцы, которые ехали в такой-то день, с такого-то часа поездом в вагоне третьего класса с вами пожаловали для дачи показаний в кабинет следователя.
– Да они же не видели, как я поднял бумажник. Я его поднял и спрятал потихоньку, зачем же их вызывать.
– А вот зачем! Разве вы не понимаете… важны тут не купцы, более важен этот парень, видевший, как вы говорите, вас идущим к даче… понимаете?…
Смельский сказал это и опять вздрогнул.
Если бы так случилось, если бы эта несбыточная штука удалась и нашелся бы какой-нибудь парень, который подтвердил бы и день, и час, и вагон, и компанию купцов, и самого Краева и затем показал бы, что последний прямо направился к своей даче, то… то, что же тогда будет с Шиловым?… На сторону чьих показаний перевесится чаша мерила справедливости?
Смельский чувствовал, что и у него идет голова кругом от этих соображений, догадок и недоумений.
Сердце его говорило ему, что Краев невиновен, а разум, как и всем остальным, холодно и документально заявлял противоположное.
Он еще раз посмотрел на Краева.
Тот сидел, уронив голову и руки, в классической позе бессилия и отчаяния.
И вдруг на исхудалом, бледном лице несчастного появилась нервная усмешка.
Это была страшная, полуидиотская, полусумасшедшая, улыбка.
– Гм! – сказал он. – У меня еще спрашивают про каких-то сообщников, заставляют назвать их имена!.. А откуда я их возьму? Гм!.. Имена!.. О господи!..
Краев помолчал и вдруг обратился к Смельскому:
– Господин адвокат, бросьте это дело! Если меня не защитит Бог, который все это совершил надо мною, то вам не спасти меня!.. А вот что лучше… Простите меня, несчастного!.. Впрочем, все равно, думайте обо мне что хотите… Вот что я прошу у вас взамен защиты… если у вас есть лишний рублишко, дайте моей Тане… Она теперь без гроша… да попросите добрых людей помочь ей… Она сама горда, просить не будет… да она и больна теперь, я слышал!.. Мне сказал следователь, когда я просил у него с нею свидания. Вот что я прошу у вас, господин присяжный поверенный… Вы ведь прежде, чем сделаться присяжным поверенным, родились человеком, так внемлите просьбе несчастного… облегчите хотя бы этим мою участь!..
Смельский горячо стал рассказывать про то участие, какое принял в его семейном горе граф Сламота.
– Награди его Господь! – со слезами на глазах сказал несчастный.
Смельский вышел из камеры бледный и взволнованный.
Через несколько минут он говорил со следователем.
Разговор со следователем и его результат
Случалось Смельскому быть около преступников, в виновности которых он сомневался и которые были потом действительно оправданы, но такого потрясающего впечатления на него не производил ни один.
Не потому ли, допрашивал он себя, что тут замешана Анна, он так горячо отнесся и к этому делу, и к самому его виновному и приходил к заключению, что Анна Анной, но и сам обвиняемый возбуждал в нем какое-то такое чувство, которое он словами не мог бы и передать.
Теперь, свидевшись снова со следователем ради более детального ознакомления, он вдруг напал на графу «осмотр местности», в которой значилось, что ничего подозрительного ни на земле, ни на траве вокруг места, указанного потерпевшим, не было найдено.
– Неужели так-таки ничего? – быстро спросил Смельский.
– Ничего! – ответил следователь.
– А следы борьбы на песке аллеи? А помятая трава?
– Ничего.
– И вам не кажется это странным?
– Именно что да, – с хитрой физиономией подтвердил следователь, – именно да… И в этом я нахожу кое-что очень выгодное для вашего клиента.
И опять Смельский вздрогнул, опять он вспомнил, что это открытие бросает тень на Шилова.
– Трава, впрочем, могла подняться за ночь, – продолжал следователь, – а следы на проезжей дороге могли изгладиться, хотя дело в том, что предварительный осмотр местности, произведенный жандармом и урядником, ничего не обнаружил, несмотря на то что времени с момента происшествия не прошло и получаса.
Смельский задумчиво покачал головой.
Сообщив следователю свои предположения насчет вызова путем приклеенной на вокзале следовательской повестки тех купцов, которые ехали в вагоне с Краевым, и мужика, который, по его словам, вышел вместе с ним, Смельский, впрочем, и сам отверг эту меру ввиду ее полной бесполезности.
Взамен этого его что-то тянуло домой, не то для того, чтобы сообщить свои первые впечатления Анне, не то, чтобы повидаться еще раз с Шиловым и о чем-то переговорить с ним.
О чем? Он и сам, впрочем, не знал.
Все уже было переговорено, кажется.
«Но как же это так – ни на траве, ни на дороге, в этом месте страшной борьбы одного против четверых или пятерых не было следов спустя всего несколько минут», – думал он уже в вагоне, едучи назад.
Но скоро его мысли оторвались от этого факта, вернувшись к Анне, которая должна была его встретить на вокзале.
«Она ждет теперь с нетерпением результата моего разговора с заключенным».
«А какой результат? Что я могу сказать? Я теперь понимаю во всем этом еще меньше, чем понимал ранее».
Подъезжая к станции, Смельский вышел на площадку вагона, чтобы легче было заметить встречавшую его Анну. Вот и платформа, но ее нет… Он смешался с дачной публикой, выходившей из вагона и стоявшей на платформе, поглядел налево, направо, но Анны нигде не было.
Что бы это могло значить?
Не хуже ли Краевой, не потому ли она не вышла к поезду, как обещала?
Нет, совсем другое задержало Анну, потому что, приехав на виллу, Смельский не застал Шилова.
Он вышел из дому, как ему сказали, за полчаса до его приезда.
– А граф? – спросил Смельский у лакея.
– Они пошли на охоту.
Смельский переоделся и принялся ходить из угла в угол по отведенной ему комнате.
Он теперь забыл уже даже и про то обстоятельство, что Анна, вопреки своему обещанию, не вышла его встретить; он весь был поглощен соображениями насчет дела, которое он решил взять на себя.
Профессиональный оратор-защитник проснулся в нем во всей своей силе, как просыпается талант и творческая сила артиста, невзирая ни на какие житейские обстоятельства. Он чувствовал потребность спасти этого человека, печальная угнетенная фигура которого так и стояла перед его глазами.