Но по мере того как возрастала эта потребность, какое-то новое чувство просыпалось в нем к Шилову.
Шилов в эту минуту напоминал ему прокурора, которого всегда ненавидит в минуту обмена доводами защитник.
Ему хотелось разбить его, но он вдруг вспомнил, что это – Шилов, что это товарищ его, почти друг, что разбить его – значит возвести на него страшнейшее из преступлений – ложный оговор.
Да и не может этого быть, не может быть, чтобы Шилов рассказал не то, что с ним произошло на самом деле…
А если это так?
И вдруг в воображении молодого адвоката мелькнул целый ряд картин возможных подтасовок этого факта.
Положим, все они были слишком далеки от «возможного» и от той правды, которую хранил Шилов, но уже было сомнение, уже было желание идти в сторону с прямой дороги следствия.
Отчего это?
Около дверей его комнаты раздались два знакомых ему голоса. Один принадлежал Анне, другой Шилову.
Смельский даже вздрогнул, услыша их рядом.
Неужели они познакомились?! Но как? Когда? Где?
Он быстро распахнул дверь в коридор и увидел приближающихся Анну и Шилова.
На лице Анны блестела улыбка, такая, какая всегда озаряет лицо женщины при знакомстве с интересным мужчиной.
Смельский, стоя на пороге, ожидал их приближения. Вид его выражал крайнее недоумение.
Но, в сущности, ни недоумевать, ни удивляться тут было нечему.
Все произошло по законам человеческой природы.
Шилов, весь этот день обреченный на бездействие, вплоть до самого вечера, когда ему предстояло отправиться на ревизию полевых работ, вышел прогуляться, направляясь к дачной местности.
Это была первая прогулка после болезни.
Миновав парк, машинально пошел он по задней дачной линии; шел, шел и дошел до дачи Краева.
Тут он невольно поднял задумчиво опущенную голову, словно кто толкнул его в грудь.
Узнал ли он местность или потому, что оступился на какой-то камень, попавший ему под ноги, но он вздрогнул, подняв голову, и лицом к лицу встретился со стоявшей у ограды Анной.
Это было за десять минут до прихода поезда, на который она собиралась для встречи Смельского.
Шилов тотчас же сообразил, что эта прелестная девушка и есть невеста Смельского.
На мгновение он опешил от ее красоты, но только на мгновение, затем он уже знал, что делать.
Он сдернул шляпу и отвесил низкий поклон.
– Моя фамилия Шилов! – грустным голосом сказал он, как будто говоря: мое название гроб. – Я пришел узнать, как здоровье мадам Краевой?
Анна быстро оглядела Шилова, про которого уже достаточно слышала и воображала вовсе не таким.
Она думала, что управляющий графа какой-нибудь простоватый, невзрачный человек, и вдруг увидела перед собой мужчину какой-то отъявленной красоты.
Будь она суеверна и встреть его ночью, она приняла бы его за красавца-дьявола. Но этот «дьявол» стоял пред ней в почтительной позе, без шляпы, склонив голову, и ожидал ответа.
Надо было ответить что-нибудь.
– Благодарю вас, моей сестре лучше, – сказала Анна немного нервным, как бы взволнованным голосом.
– Ах, это ваша сестра? Стало быть, я имею честь говорить с невестой моего друга Смельского.
Анна вспыхнула.
– Да, – шепнула она, – я невеста Андрея Ивановича, – и почему-то улыбнулась, не замечая, какими страшными, широко раскрытыми от ужаса глазами глядела на эту сцену выздоравливающая Татьяна Николаевна, облокотясь о подоконник своей комнаты.
– Я благодарен случаю, доставившему мне честь этого знакомства! – ответил Шилов и поправил повязку, на которой он носил еще забинтованную руку.
Анна вышла и почему-то нашла удобным протянуть свою руку; впрочем, ясно почему: ведь он же был другом ее жениха! Отчего же с ним не познакомиться, с этим другом, отчего же и не отнестись к нему тоже дружески.
У женщин масса запасных доводов на все случаи, даже и на такие, где растерялось бы десятеро мужчин.
Впрочем, эта логика очень своеобразна и недаром именуется логикой специфической, женской.
Шилов должен был пожать руку девушки левой рукой, но, как раненому, ему это было, конечно, более чем позволительно. При этом он взглянул на Анну таким из своих огненных взглядов, который, подобно выстрелу опытного стрелка, никогда не делал промаха по своей жертве.
Анна даже вздрогнула от этого взгляда и нахмурилась, потупив глаза.
– Андрей Иванович скоро должен приехать, – сказал Шилов.
– Да, я иду встречать его.
Шилов улыбнулся:
– Пожалуй, и я пойду его встречать, потому что я все равно вышел на прогулку, но только…
Он вынул часы.
– Только теперь уже поздно. Да вот, кстати, слышите?
В стороне станции раздался свисток.
– Теперь уже ни я, ни вы не успеете.
Анна смутилась:
– Какая досада! А мне его необходимо сейчас же видеть. Как бы это сделать?
Анна на минуту задумалась с встревоженным выражением лица и потом вдруг, со свойственной ей решимостью, быстро сказала:
– Ну, если так, если я опоздала к поезду, я пойду к нему. Вы проводите меня, господин Шилов?
И она вышла из калитки, даже не оглянувшись в сторону сестры, которая слабым голосом позвала ее.
Анна не услышала.
Она быстро пошла по дорожке в сопровождении Шилова, который говорил ей, смеясь, что визит его очень кстати, потому что он теперь может проводить ее, Анну, кратчайшим путем через парк до виллы графа Сламоты.
Анна казалась взволнованной и настолько неохотно поддерживала разговор короткими, отрывистыми ответами, что Шилов предпочел молчать.
Только проходя по парку, Анна спросила его:
– Тут на вас напали?
– Нет, – ответил Шилов, – мы уже прошли то место.
Это был, однако, повод для него пустить несколько фраз, заставивших Анну с изумлением взглянуть на своего спутника.
Шилов выразил самое задушевное сожаление, что все так случилось.
– Лучше бы, – сказал он, – они убили меня, потому что я, по крайней мере, не страдал бы так, как я теперь страдаю.
– А что, у вас сильно болит рука?
Шилов тихонько засмеялся:
– Какой вздор! Рука!.. Точно вы, Анна Николаевна, не понимаете, о чем я говорю. Не рука, а душа болит у меня, потому что с этим делом связано столько трагического, что, право, смерть того, кто был хоть и невольной причиной этого всего, была бы для него благодеянием. Знай я, например, что все это так выйдет, что несчастная сестра ваша с детьми останется без своего кормильца, хотя и бесчестного и недостойного ее человека, но все-таки кормильца и отца ее детей, я бы дал убить себя и тем спрятал концы преступления в воду.
И эти последние слова Шилов произнес так правдиво, так твердо, что Анна во все глаза уставилась на него.
Он ей в эту минуту показался героем, она сама какой-то жалкой сообщницей или покровительницей, в силу родственного чувства, заведомого негодяя.
Это возмутило ее.
Она вспыхнула, опустила голову и, пройдя несколько шагов, заговорила уже первая про вещи совершенно посторонние.
Она спрашивала, сколько земли у графа, какой она приносит доход и доволен ли Шилов своим местом?
В конце концов она начала даже смеяться; но это был нервический, деланый смех. Наконец показался сламотовский дом, и Анна стала восхищаться его великолепным фасадом и видом на цветник, разбросанный по откосу.
Она говорила все это, улыбалась, а в душе ее росла какая-то странная тревога, и тем более она была странна, что Анна не находила причины ее.
Не свидание же Смельского с Краевым вызвало в ней такое нервное настроение.
«Что Краев! – думала она теперь. – Краев гнусный воришка!..»
И вдруг поймала себя на этой мысли.
Почему же еще вчера и сегодня утром она не думала этого про него в такой окончательной форме; напротив, она даже колебалась, ей даже казалось, что тут во всем кроется какая-то фатальная тайна.
А теперь?… Отчего она так скоро решила это? Да оттого, что этот человек, который теперь идет с нею рядом, живой документ преступления Краева.
Кто же, как не Шилов, проследил его, кто же, как не он, обливаясь кровью, полз в кустах, может быть, чтобы защитить свою репутацию и доброе имя от нареканий…
Да, наконец, Краев может сколько угодно рассказывать, что он подобрал деньги, найденные при аресте в его кармане.
Это ведь говорят все уличные воры, даже самая фраза эта, банальная и глупая, доказывает, что наглость у преступника соединена со слабоумием.
Нашел!..
Скажите какая отговорка!.. Бедная Таня, что связала свою жизнь с таким негодяем.
Они дошли до бокового подъезда, поднялись на второй этаж и пошли по коридору, где помещались комнаты для приезжающих.
На пороге одной из них стоял Смельский.
Как и все женщины, Анна при приближении поспешила в нескольких словах объяснить, как она познакомилась с Шиловым и как опоздала нечаянно к поезду.
Смельский сумрачно и молчаливо пропустил обоих в комнату и закрыл дверь.
По лицу его Анна увидела, что знакомство, сделанное ею, ему неприятно, но это только разозлило ее.
Она увидела в этом супружескую тиранию, против которой так возмущалась ее свободомыслящая и свободолюбивая натура.
– Ну что? Были вы там? – спросила она, садясь.
Шилов отошел к окну и сел на подоконник.
– Был! – ответил Смельский и почему-то многозначительно взглянул в сторону Шилова, принявшего самый небрежный и беспечный вид. – То, что я говорил с обвиненным, – Смельский сделал особое ударение на слове «обвиненный», – это касается лично меня, как его защитника… Если хотите, Анна, я вам потом расскажу, но я был и у следователя, который указал мне еще на один факт, и очень странный.
Шилов сделал какое-то короткое движение, очевидно выражая желание спросить что-то, но от вопроса удержался, а взамен этого вынул портсигар и закурил папиросу.
– Какое же обстоятельство?
– Я вам скажу потом…
– Виноват! – поднялся Шилов. – Я, кажется, мешаю – виноват! – повторил он, направляясь к двери, и, поклонившись Анне, скрылся, стуча по коридору, чтобы слышали, что он удаляется.