Он уехал в город вдвойне взволнованный и болезнью Анны, и новым оборотом, какое приняло сламотовское дело.
Как уже мы рассказывали, Сламота сделал находку в своем парке.
Когда для обозрения таинственной одежды был призван и Смельский, он просто опешил.
Это была по всем приметам та одежда, которая была надета на крестьянине, ехавшем в одном вагоне с Краевым.
– Ее надо предъявить обвиняемому, – быстро сказал он и передал во всех подробностях свое первое свидание с Краевым.
Граф покачал головой.
Уж очень все это странно и, что ни день, делается все необъяснимее.
Одежда была в тот же день отправлена к следователю, и на другой день утром Смельский поехал узнать о результатах предъявления.
Зайдя к камеру следователя, он получил сообщение, что обвиняемый узнал одежду и признал ее той самой, которая была на ехавшем с ним мужике.
– Это большой шаг, – добавил следователь, – теперь только остается получить от обвиняемого признание насчет того обстоятельства, кто этот парень, как его зовут, потому что верить в то, что он просто ехал с ним в вагоне, – глупо, сам факт говорит за то, что это один из сообщников ограбления, быть может, даже самый активный, который прибегнул к переодеванию и даже гримировке, ведь в вещах найден и парик…
Из этого переодевания видно, что субъект принадлежит к классу интеллигентов, так же как и арестованный, и из этого в свою очередь вытекает обстоятельство, подтверждающее показание потерпевшего Шилова, что на него напал не один только Краев, но несколько человек.
Вывод был отчасти логичен, и Смельский невольно согласился с ним, хотя другое сомнение пришло ему на ум.
Зачем было Краеву, если он решился во всем запираться, описывать наружность парня и зачем признавать так просто и бестрепетно одежду?
Сообщив это свое соображение следователю, он, однако, не поколебал его первоначального образа мыслей.
В том виде, в каком дело предстало теперь, вследствие этой случайной находки, понимать его было гораздо проще. Да и в самом деле – зачем нарочно искать осложнений, когда существуют факты, сами за себя говорящие. Зайдя к Краеву, Смельский застал его очень взволнованным.
Заключенный ходил из угла в угол быстрыми и неровными шагами.
Увидев защитника, он так и кинулся к нему:
– Я узнал, Андрей Иванович! Да, да, это его одежда, в этой самой одежде парень сидел сзади меня в вагоне, но какое отношение имеет он к этому делу? Говорят, эту одежду вырыли где-то в сламотовском парке?
Смельский рассказал все известные ему обстоятельства, при которых Сламота извлек одежду.
Краев пришел еще в большее волнение:
– Этот парень шел за мной всю дорогу, но только он был сильно пьян и шатался из стороны в сторону.
Краев говорил это взволнованным голосом, глаза его блестели, казалось, он схватился за это новое обстоятельство как утопающий за соломинку, но это была именно соломинка, не оказывающая никакой пользы.
Вернувшись в Сламотовку, Смельский сразу направился к даче Краевых.
Анны не было дома.
Известие это еще больше поразило его, чем утреннее, когда нянька сказала ему, что барышня больна и принять его не может. Чрезвычайно расстроенный, вернулся он к себе на дачу, вошел в комнату, и первое, что бросилось ему в глаза, было письмо.
Почерк Анны.
Он дрожащими руками разорвал конверт и, прочитав, выронил письмо, ладонями закрыл лицо и долго оставался так, в этой позе горя и отчаяния.
В письме заключалось следующее:
«Простите, Смельский, что я обнадежила вас возможностью брака со мною, на самом деле это невозможно. Забудьте обо мне, прощайте! Не ищите также со мною встречи и объяснения, я всячески хотела бы уклониться и от того, и от другого, потому что это письмо говорит все, что надо, и, надеюсь, не требует никакого возражения».
Смельский наконец очнулся от своего столбняка, очнулся потому, что перед ним вдруг мелькнула адски улыбающаяся физиономия Шилова, и так ясно, так явно, что он на минуту усомнился даже, было ли это обманом зрения или въяве.
И вслед за этим странным явлением словно повязка спала с его глаз.
– Это его штука! – прошептал он и прибавил хриплым от бешенства голосом: – Ну, хорошо же, даром я не отдам ее тебе.
В глуши парка
Опять ночь осенила сламотовский парк, и опять на заброшенной скамье послышался шепот и поцелуи.
Чем же приворожил к себе Шилов Анну? Это одна из тайн любви, в которую не в силах проникнуть людской разум, так же как не проникает он и в другие великие тайны мирозданья.
На свете или, вернее сказать, в хронике его было много таких фактов.
Женщина отталкивает достойного и любит негодяя, мужчина покидает кроткую, горячо преданную жену, чтобы отдаться ласкам корыстолюбивой куртизанки.
Но в отношениях Анны к Шилову, в основе их, пожалуй, и не лежало любви.
Это было пылкое влечение, страсть, такие же таинственные по своему психологическому происхождению, как таинственны были страшные глаза Шилова. Доказанное и испытанное магнетическое свойство их ощутила на себе и Анна.
Ей казалось, что глаза эти, только одни они и притягивают ее к этому человеку, поселяя в ее душе безумные порывы, быть может послушные приказанию того таинственного, бессловесного веленья, которое для души понятнее самих слов.
Анна чувствовала, что с ней творится что-то неладное, что ее душа ноет, что ее тело слабеет, точно в нем убавляется кровь, а с нею вместе и жизненная сила. И чем слабее делается она, тем большую власть начинает приобретать над нею взгляд Шилова. Она была не в своей власти, а всецело в его.
Он мог теперь делать с нею что хочет, приказывать, что ему угодно, и она все выполнит, ничему не воспротивится.
Вдали от него она чувствует какую-то тревогу и ждет с нетерпением, когда смеркнется, чтобы бежать на эту скамейку, где ее ждет уже он.
Сегодня они ведут деловой разговор.
– Я не могу уехать отсюда, – говорит Шилов, – раньше окончания этого проклятого дела, но как только оно кончится, мы уедем. Я попрошу у графа отпуск, он мне, конечно, не откажет в этом, и мы поедем куда-нибудь в Италию и там обвенчаемся. Теперь тебе и мне надо только одного избегать: встреч со Смельским. Ты написала ему письмо, о котором я говорил тебе?
– Написала! – тихо и покорно ответила Анна, опуская голову.
– Когда?
– Сегодня в три часа…
– Так что он найдет его, вероятно, у себя?
– Да…
– Теперь надо быть вдвойне осторожнее, главное – помни, еще раз тебе повторяю, ты должна уклоняться от встреч.
Анна заплакала.
– Что это? – строго спросил Шилов. – Слезы? Ты, значит, не любишь меня?
– Мне страшно, Дмитрий!..
– Глупости, нервы! Разве я не мил тебе? Чего же тебе бояться? Разве ты не уверена, что и рука и грудь моя будут защищать тебя до тех пор, пока в теле моем не застынет последняя капля крови…
– Но как же я брошу сестру?
– Ты ей больше не нужна теперь!..
Анна закрыла лицо и прошептала:
– Боже! Как все это скоро совершилось!..
Шилов улыбнулся.
Если бы Анна увидела эту улыбку, она бы с ужасом побежала прочь от этого человека – столько в ней было торжествующей, холодной насмешки и так мало того чувства, в которое она в нем верила. Но она не видела ее и потому, вдруг отняв руки от лица, обняла его и припала головой к его плечу.
Шилов глядел на нее сверху вниз своими страшно моргающими глазами и, надо отдать ему справедливость, был чудно хорош в эту минуту со своими дьявольскими усами, горбатым тонким носом и откинутой на затылок и немного набок широкополой шляпой.
Это была картина, достойная кисти художника.
Лунная ночь, дебри старинного парка, старая скамья и парочка красавцев, влюбленных, в самой поэтической, в самой изящной позе.
Анна глядела в глаза Шилова и тихонько вздрагивала.
Ей было и жутко, и невыносимо приятно.
Эти глаза, казалось, поглощали ее всю, как какая-то темная таинственная пучина, полная сказочных чудес и страхов.
Она готова была просидеть так всю жизнь, в тиши, при блеске месяца, и все смотрела бы в его глаза со страстным желанием утонуть в них.
Но вот Шилов тихо и ласково отстранил ее, ему неловко было сидеть в этой позе.
Она оторвала свои глаза от него, и опять налетела на нее гроза жизни с заботами, волнениями и состраданиями к Тане.
Опять мелькнул в голове ее Краев, этот Краев, который сидит теперь в тюрьме за то, что ограбил Шилова, потом припомнились ей разговоры с сестрой про Шилова, ее ненависть к нему, ее сон, ее поступок, когда он лежал больным, и она почувствовала, что она начинает ненавидеть сестру, эта ненависть растет в ней, как ком снега, катящийся с горы.
– Нет! – сказала она вслух, доканчивая свою мысль. – Нет, я не останусь у сестры, Дмитрий! Как хочешь, я не могу там остаться.
Шилов, казалось, даже обрадовался.
– А что ж? Если не можешь, то и не надо. Уезжай тогда в Петербург хоть сейчас… если хочешь, я провожу тебя. Сперва мы остановимся в гостинице, а потом можем нанять комнату. Я буду приезжать к тебе каждый день. Это самое лучшее, что ты можешь сделать. Потому что, и в самом деле, сестра твоя, конечно, не дружески расположена ко мне, потому что я, хотя и косвенная, но все-таки причина гибели ее мужа. И там все враги мои; те, кто друзья ей, конечно, враги мне. Тут, в сущности, две стороны: одна – за обвиняемого, другая – за пострадавшего. У него, у Краева, почему-то все, а у меня никого, я был все время один, но вот судьба послала мне тебя, в миллион раз более ценную для меня, чем все эти люди, вместе взятые, и я счастлив. Но правду тебе сказать, мне было тяжело видеть тебя, продолжающую оставаться там. Я все ждал, что само чувство подскажет тебе то, что ты сейчас сказала. И так оно и случилось, ты говоришь, не хочешь идти туда? Не иди, дорогая моя! Не иди!.. По двум тропинкам, идущим в разные стороны, идти нельзя! Так ты согласна на мое предложение?