– Что? – спросил граф и даже сделал шаг назад.
– Да, да, я твердо уверена! И вот за этим-то я и иду… Я хочу только поглядеть в лицо вашего управляющего и на нем прочесть, правду ли он говорит. Правда ли он видел моего мужа среди злоумышленников. О! Я прочту на лице его все, что мне нужно. Вы знаете, граф, когда человек находится в таком состоянии, как я, он может читать мысли другого. Я знаю, что вы думаете, вы боитесь, что я хочу отомстить Шилову, может быть, убить его? Ха, ха, ха! Нет, нет. Пусть Бог сам его убьет, коли он заслуживает этого! Мне же нужно видеть только его лицо… потому что я видела сон… а он кажется мне правдивее действительности.
Сламота слушал молодую женщину с все более и более возрастающим изумлением. Все, начиная с того, что она действительно угадала его мысль, и кончая ее горячим убеждением в невиновности мужа, несмотря на все улики против него, окончательно сбили его с толку, и он сам чувствовал, как сомнение в чем-то таком, в чем он побоялся бы сознаться даже самому себе, начало закрадываться в его душу.
А Татьяна Николаевна, молитвенно сложив руки, продолжала:
– Граф! Одной милости прошу у вас именем моих детей, которые будут благословлять ваше имя, помогите мне увидеть его!
Она опять упала на колени.
В эту минуту неожиданный порыв ветра пробежал по деревьям, и вершины их грозно зашумели, словно негодуя на кого-то.
Сламота опять поднял Краеву.
– Пойдемте! – глухим голосом сказал он, повернувшись к дому. Сомнение бог знает в чем и отчего росло в душе до степени нервной тревоги.
Солнце задвинул край дождевой тучи, и в парке стало темно.
Ветер шумел по верхушкам сосен и берез.
Они шли молча.
Горе лишает рассудка
Сламота вышел на прогулку без чаю, немного взволнованный.
Рана, нанесенная Шилову в грудь, оказалась далеко не такой пустячной, как сперва предполагал доктор.
Конечно, нечего было и думать о каких-нибудь роковых последствиях, но все-таки у больного открывалась маленькая лихорадка, и врач объявил, что он должен пробыть в постели несколько дней.
Граф любил Шилова, как родного сына. И это несчастье, происшедшее с ним, отразилось сильно на его моральном состоянии.
Сегодня, какой-нибудь час назад, между ним и раненым, когда он зашел к нему узнать о здоровье, произошел довольно неприятный разговор.
– Я не перенесу этого, граф! – сказал Шилов.
– Чего?…
– Этого сознания причиненного вам убытка.
– Но Боже мой! Разве вы виноваты?…
– Несчастный всегда виноват.
– Полноте.
– Нет, нет, граф, не говорите!.. Эти сто тысяч, если они не найдутся, если преступник или его сообщники, а может быть и сообщница, жена его, не захотят возвратить вам… мне ничего не остается, как подвести последний итог наших счетов с вами…
Шилов отвернулся к стене и замолчал.
Старик знал твердый и энергичный характер своего управляющего и поэтому в последних словах его услышал намек, заставивший его содрогнуться.
– Дмитрий Александрович! – сказал он, потом подумал минуту и вдруг, тяжело дыша, сказал: – Дмитрий! Если уже так… если тебя так заботит этот пустяк, то вот же, что я тебе скажу. Знай, что большая часть моего состояния после смерти моей принадлежит тебе и ты потерял не из моих, а из своих денег.
По мере того как граф говорил это, впервые называя Шилова на «ты», лицо последнего делалось все бледнее и бледнее… И вдруг от слабости или от чего другого локоть его подвернулся, и он со слабым стоном упал на подушки.
Сламоте показалось, что он умер.
Старик вскочил, хотел кинуться к звонку, но раненый вновь открыл глаза и слабым жестом остановил его.
– Ничего! Это так! От слабости!.. – прошептал он… – Пройдет!.. Уйдите… оставьте меня на несколько времени одного… что, что вы сказали?… Я… – Шилов, видимо, делал над собой какие-то страшные усилия, он боролся со слабостью… и, к удивлению графа, стал побеждать ее. По крайней мере, лицо его из бледного вновь окрасилось. Теперь он лежал неподвижно, нахмурив брови и глядя пристально в одну точку.
Граф, увидя эту перемену и решив, что это волнение было естественным следствием его слов о наследстве, сам нашел, что лучше оставить больного на несколько минут в покое.
Но едва он вышел, едва его шаги замерли за поворотом из коридора в парадную залу, больной сел на постели и, схватив голову руками, долго не отнимал их и только качался из стороны в сторону, словно человек, страдающий зубной болью.
Граф вернулся через полчаса.
Больной лежал уже совершенно спокойно… Демонически красивое лицо его имело уже обыкновенное выражение, но зато лицо графа теперь было бледно и встревоженно.
– Вас зачем-то хочет видеть жена Краева, – тихо сказал он, подойдя к самой постели, – она тут, за дверью…
– Что же ей нужно? – удивился Шилов.
– Странная женщина! Я и сам не знаю, чего ей нужно… даже, может быть, и она сама не знает, но она валяется в ногах, чтобы допустили к вам. Она говорит, что хочет что-то сказать вам и в то же время сама хочет в чем-то убедиться. Вернее всего, она хочет услышать из ваших уст, что среди нападавших был и ее муж. В ее положении, естественно, потеряешь голову. Надо вам сделать эту уступку для несчастной.
– Для несчастной?! – воскликнул Шилов, и темные, мрачные глаза его сверкнули, как у волка. – Для несчастной?! Нет, она не несчастная, она сообщница преступления… она-то и есть укрывательница денег… она…
– Тише! – шепнул было граф, но в это время дверь отворилась и на пороге показалась Татьяна Николаевна, трепещущая, но тоже сверкающая глазами.
Она слышала, что говорил про нее Шилов, потому что он говорил громко, а граф полушепотом, она слышала все от слова до слова.
Вот шаг, еще шаг, еще, и Краева остановилась у постели раненого.
– Ты говоришь, что у меня скрыты деньги? – спросила она хриплым голосом. – Ты говоришь это!.. А!.. Теперь все ясно. Я гляжу в твои глаза и вижу твою преступную душу!.. Ты!.. Ты… сам украл эти деньги!..
Сказав это, Краева пошатнулась и как сноп упала на пол.
Граф кинулся к ней, потом нажал кнопку звонка, а Шилов каким-то странным холодным тоном, вовсе не гармонирующим с его сверкающими глазами и бледностью, сказал:
– Вы пустили, ваше сиятельство, ко мне сумасшедшую.
Приезжие
Прошло три дня после описанной сцены.
Татьяна Николаевна лежала у себя на даче в нервной горячке.
На этот раз, однако, граф Сламота принял самое живое участие в ужасающей семейной драме.
Доктор и две сиделки окружили больную, вновь нанятая няня была около детей.
Сам граф каждый день посещал окраинную дачку.
Он положительно не мог разобраться теперь в своих чувствах.
Они метались между Шиловым и этой несчастной женщиной.
Граф даже строго заметил первому, что тот напрасно обозвал Краеву укрывательницей, потому что он, Сламота, уверен в противном. Если муж негодяй, не всегда жена должна быть его сообщницей.
Шилов согласился с этим и выразил полное сожаление в поступке, объяснив его своим болезненным состоянием.
Тем временем, пока на даче Краевых все более и более осложнялась так ужасно начавшаяся драма, в одном из дачных поездов приближались к здешней станции двое путешественников, мужчина и девушка лет двадцати.
Последняя была стройная, красивая брюнетка, мужчина – с приятным открытым лицом, блондин.
Они вели тихий, но горячий разговор. Казалось, он возобновился после долгого молчания и представлял окончание тех бесед, которые они вели в течение дальней дороги.
– Ты знаешь, – говорила девушка, – я люблю Таню так, как никого, кроме тебя, не любила на свете, и вот ты видишь, что я вся дрожу, когда разгадываю смысл этой телеграммы, думаю, что с ней случилось!.. Это такая несчастная женщина и вместе с тем такой честный и хороший субъект, что ее несчастье мне близко, как мое личное…
– Успокойся, Анна, ради бога успокойся, – говорил ее спутник, – побереги свои силы для того, чтобы стать с действительностью лицом к лицу. Преждевременные предположения – только напрасные терзания… Поговорим пока лучше о другом.
– О чем же?
– Да хотя бы о том, когда мы назначим нашу свадьбу, как устроимся на первое время.
– Какой ты эгоист, Андрей!.. Ты хочешь говорить о счастье за несколько станций до места, где Таня, может быть, гибнет…
Оба замолчали.
Поезд мирно громыхал, мимо окна вагона, кружась и танцуя, мелькали стволы жиденького березового молодняка…
Пора, однако, объяснить, что путешественниками были: Анна, вызванная телеграммой Татьяны Николаевны, а ее собеседник и спутник – молодой петербургский адвокат, ездивший в уездный город, где жила Анна, в отпуск к старухе-матери. Звали его Андрей Иванович Смельский. Там молодые люди познакомились, там вспыхнуло в них взаимное чувство, и в скором времени уже готовилась их свадьба, если бы не помешала ей эта телеграмма, на призыв которой Анна поспешила, забыв все остальные свои дела и соображения.
Между нею и Татьяной Николаевной существовала та хорошая женская дружба, примеры которой хотя и редки, но зато истинно достойны этого названия.
Татьяна в два последние приезда Анны ближе познакомилась с сестрой, которую раньше слабо помнила такою же малюткой, как и себя. Анна много слышала о сестре Тане, проживающей своим трудом в Петербурге и, по отзывам всех знавших ее, воплощавшей собою лучший тип одинокой женщины-труженицы.
Анна была немного экзальтированное существо. Она много читала; многому сама научилась в своей крошечной комнатке дома тетки, и в конце концов у нее явилось страстное желание вступить на стезю какой-нибудь полезной живой деятельности.
Она решила сначала поступить на акушерские курсы, а потом мечты уносили ее выше, указывая на поприще врача-женщины.
За последнее время Анна поглотила массу медицинской премудрости и чувствовала к этой науке особенное влечение не потому, чтобы она сама собою удовлетворяла запросам ее вкусов, но потому, что дальнейшая ее деятельность казалась е