Есть факты в быте человеческом такие странные, такие диссонирующие с обыденностью, что при встрече с ними получается и чувство какое-то странное, которому нет названия и характеристики.
Смельский чувствовал нечто подобное.
О Краеве он слышал, как о великолепном человеке, как о труженике и хорошем семьянине. Такое мнение о нем он составил себе из писем Татьяны Николаевны к Анне, которые последняя читала ему.
Он составил характер человека в самом хорошем смысле, и вдруг тот покусился на грабеж, а она, эта женщина, которую так любила и уважала Анна, оказалась сообщницей гнусного преступления.
Смельский в конце концов не знал, что и думать.
Одно теперь ему хотелось: как можно скорее прийти туда и собственными глазами сделать наблюдения.
Он комкал в руках обрывок письма Краевой с тем местом, где она несколько недель назад извещала Анну о переезде на дачу и приписывала адрес.
«Но бог знает, – продолжал он думать, шагая по широкой тенистой дороге парка, – может быть, этот тихоня Краев, этот по виду превосходный человек, скрыл и от жены своей замысел и хотел скрыть и самое преступление?
Недаром говорится, что в тихом омуте и водятся черти…
Есть такие люди! Может быть, это и так, – старался он себя успокоить, – может быть, несчастная женщина и не виновата ни в чем, да и Дмитрий не прав со своими подозрениями и на нее? Увидим!»
Он еще прибавил шагу и вскоре вышел из парка в дачную местность.
Пройдя несколько по улице, где домики стояли рядом, утопая в листве садов, он свернул на заднюю линию и стал спрашивать дачу, означенную в адресе.
Двое мужиков, показывавших ему сперва направление, по которому он должен идти, не выразили никакого удивления, но зато попавшаяся франтоватая горничная выпучила на него глаза и, прежде чем ответить, пристально оглядела с ног до головы.
А потом, когда они уже разошлись, много раз подряд оглядывалась, пока не свернула за угол.
Сестры
Подъехав к даче, Анна увидала в садике детей и с ними толстую, очень почтенного вида няньку, такую, какие бывают около детей богатых аристократических домов.
Тут же, около них, сидел на скамейке старик в белом чесучовом[2] костюме и соломенной панаме.
Он разговаривал со старшим мальчиком, и тот, видимо, был доволен этой беседой и ничуть не дичился старика.
Он помнил Аню по прошлогоднему приезду и поэтому, как только она появилась у калитки, указав на нее, крикнул:
– Тетя Аня приехала!
Старик взглянул на входившую молодую девушку и, почтительно приподняв шляпу, встал со скамьи, Анна невольно остановилась перед этим великолепным стариком, наружность которого была так красива и изящна.
Но это был только миг, затем она ответила поклоном и быстро прошла через крыльцо в дачу.
На нее пахнуло лекарствами, а из комнаты налево высунулась голова сестры милосердия в белой накидке.
Она, словно хозяйка этого дома, спросила у Анны, что ей угодно.
– Где Таня? Татьяна Николаевна? Я ее сестра!
– Ах вот что! – ответила сиделка. – Сестра ваша больна… Она теперь в забытьи… Впрочем, не тревожьтесь, ей сегодня получше. Она уже перенесла кризис.
– А Павел Павлович где?
– Я никакого Павла Павловича не знаю.
– Муж Татьяны Николаевны.
– Не знаю.
– Он уехал разве куда-нибудь?
– Не знаю!
Анна пожала плечами и хотела уже выйти в сад, чтобы хоть у кого-нибудь добиться толку, когда ее окликнула из двери, ведущей в кухню, девочка, раньше смотревшая за детьми.
– Барышня! Барышня! Пожалуйте сюда!
Анна невольно двинулась на этот зов.
– Здравствуйте, Анна Николаевна! – сказала девочка. – Вы барина спрашиваете? Ах, барышня, если бы вы знали, что случилось! Барина ведь в полицию взяли. Барин украл деньги у сламотовского управляющего…
Анна совершенно опешила и долго, вероятно, не добилась бы толку и не поняла ничего, если бы тот старик, который сидел в саду с детьми, не показался на пороге и не сделал ей почтительный и в то же время многозначительный знак последовать за ним в садик.
Анна невольно повиновалась этому жесту, потому что в нем было нечто повелительное, а лицо старика – серьезное-пресерьезное.
– Позвольте вам рекомендоваться, – сказал старик, – Виктор Казимирович Сламота.
– Очень приятно, граф! – сказала Анна, но испуганным, дрожащим голосом и тотчас же прибавила: – Ради бога, объясните мне, что с моей сестрой и с зятем?
– А, вы сестра госпожи Краевой! Сядемте немножко, поодаль вот тут, мне очень жаль, что мне именно, а не кому-либо другому, приходится объяснять вам то, что тут произошло. Но, понимая, что никто, кроме меня, этого сделать не может, я считаю долгом передать вам следующее.
И старик вкратце, но ясно и точно передал все, что было известно ему самому.
По мере углубления в подробности лицо Анны бледнело все более, потом оно вспыхнуло, слезы брызнули из глаз и она, выхватив платок, зарыдала, шепча:
– Бедная Таня! Бедная!
Сламота опустил голову.
Он рассказал все, касающееся печального факта, но не объяснил молодой девушке, почему он сам, потерпевший, тут, около жены его грабителя. Да и Анне даже в голову не пришло спросить это, ей казалось, что этот старик и должен быть тут, это его обязанность, потому что недаром же она слышала про него столько хорошего.
Вдруг Анна отняла руки от лица и спросила:
– Но, граф, как это он мог сделать? Как он мог решиться на это?!
В голосе ее прозвучала мольба, требующая объяснения этого вопроса во что бы то ни стало, как будто Сламота и в самом деле мог объяснить что-нибудь.
Есть личности, один вид которых в минуту недоразумений, случайностей и несчастий невольно останавливает на себе внимание всех, и все ждут от них спасения и совета.
Одним из таких людей был и Сламота. Его внушительная наружность, его симпатичное старческое лицо – все внушало к нему доверие, и Анна была убеждена, что от него только, от него одного она получит и разъяснение этому ужасному факту, и облегчение той участи, в которую теперь повергла судьба семью сестры Тани. Но что же мог сказать Сламота, когда он сам знал только один голый факт, а все детали приводили его в неменьшее замешательство.
Еще присутствуя при сцене между Шиловым и Краевой, он содрогнулся от ужаса, так сильно и страстно было брошено в лицо его управляющего это темное обвинение.
Слова Краевой и теперь звучат в ушах старика, он и теперь видит ее позу.
И к великому страху своему и смущению, он чувствует душою, что если Краева и не права в своей лаконической форме обвинения, то все равно тут кроется какая-то адски закрученная тайна.
Он сам потерял голову.
Он не знал, на что решиться, куда направить свои симпатии и обвинения.
Чаще всего он прибегал к голосу рассудка, долженствующего, как и суд, опираться на неопровержимые факты, но душа его ныла каким-то болезненным предчувствием, отводила его от фактов и вела в область своих личных ощущений, где он окончательно и терялся.
Но видно было, что перевес последних был значительнее доводов рассудка, потому что втайне он решился следить за «несчастной женщиной», и, когда получил известие о ее болезни, не мог удержаться от самого деятельного вмешательства во всю эту драму.
Теперь, стоя лицом к лицу с Анной, этой стройной, прекрасной девушкой, так жутко встревоженной, с такими горькими слезами спрашивающей у него: «Как это все могло случиться?» – Сламота ответил, что мог.
И этот ответ был короток:
– Не знаю, сударыня, не знаю!..
Опустил голову и развел руками.
– Но когда же это произошло?
Старик с трудом припомнил и назвал день.
– Одно… – начал вдруг задумчиво Сламота и потер лоб, как бы собираясь с мыслями, – одно мне кажется возможным для оправдания вашего родственника – это то обстоятельство, что он не был один, что он, очевидно, по легкомыслию принял участие в шайке негодяев, хотя это слабое оправдание, но слава богу, что и оно есть… В руках хорошего адвоката оно может иметь решающее значение для судьбы прес… обвиняемого, – поправился почему-то Сламота.
При слове «адвокат» Анна вздрогнула, она теперь только вспомнила про Смельского, который поехал к управляющему графа потому, что он был его университетским товарищем.
Но если он поехал к управляющему, то, значит, к нему, к этому самому пострадавшему, к этому ограбленному мужем Тани.
И мысль о предоставлении защиты Краева Смельскому показалась ей несбыточной.
Конечно, ради любви к ней, к Анне, он, может быть, и согласится на это, но разве она сама посмеет предложить ему защиту человека, который оказывается заведомым негодяем…
Разве она простит себе потом эту просьбу, разве Андрей не будет иметь права упрекнуть ее, говоря, что он ценою своей чести спас от позора «семью ее сестры».
«Нет, это невозможно!» – мелькнуло было у нее в голове, но потом она сообразила, что, наоборот, это вовсе не то, что она думает, сам граф говорит, что адвокат может смягчить участь обвиняемого, потому что он попал в шайку по легкомыслию, может быть, по жестокой бедности, ради нужд горячо любимой семьи. О, в таком случае никто другой, кроме Андрея, не должен выступить его защитником.
И она, подняв голову, переспросила графа:
– Вы думаете, хороший адвокат может тут помочь?
– Да, конечно, и я найду его! – просто отвечал старик, как будто дело это касалось ближе всего его самого.
Даже в эту минуту хаоса мыслей и ощущений Анна с удивлением взглянула на него.
Теперь только она поняла, как добр и честен он, этот более всех пострадавший в страшном деле человек.
– Не надо! Дорогой граф! Не надо! – с чувством схватила его за руку Анна. – У меня есть такой человек, это мой жених, адвокат Смельский.
– Смельский? Это хотя и молодой, но очень хороший адвокат, – сказал Сламота.
– Но… – начала было Анна и остановилась.
– Что вы хотите сказать?