Марина вскинула голову, но тут же погасила огонь глаз. Не время… еще не время торжествовать! Пока ничто не мешает Джессике в одно мгновение привести в движение известный лишь ей механизм и оказаться за пределами обители смерти, оставив здесь Марину. И хоть Десмонд знает, чего ожидать от своей вновь обретенной сестрицы (а кто предупрежден, тот вооружен), характер Джессики так же несгибаем, как ее осанка. Черт знает, чего от нее еще можно ожидать! И как ни хочется с горделивым отвращением плюнуть ей в лицо, нельзя забывать, что она – единственная надежда Марины на спасение. Единственный ключ от потайной двери… и с этим ключом следует обращаться бережно.
– Что-то ты притихла, Марион? – обеспокоенно сказала Джессика, приближаясь к ней. – Ну, ну, не могла ты настолько обессилеть за день и две ночи – по моим расчетам, ты никак не могла провести здесь больше времени!
Марина так испугалась, как бы Джессика не огляделась и не заметила глиняного сосуда, еще наполовину полного водой, не вздумала опрокинуть его, что она ринулась в бой, желая во что бы то ни стало отвлечь соперницу:
– Зря ты думаешь, что Десмонд женился бы на тебе!
– Очень надо! – фыркнула Джессика, и Марине показалось, что она сейчас все расскажет о себе, но тут же бывшая мисс Ричардсон спохватилась: – Почему ты так решила? Десмонд был игрушкой в моих руках. И если ты думаешь, что я не влезла к нему в постель, ты глубоко ошибаешься!
Верно, лицо Марины слишком уж изменилось, потому что Джессика торжествующе хохотнула:
– О, берегитесь ревности, синьор! Зеленоглазое чудовище сие со смехом пожирает свои жертвы! [32]
Но нет, дело было вовсе не в ревности… «Не может быть, – смятенно подумала Марина. – Не может быть! Неужели Джаспер ошибся, и Джессика так ничего и не знала о своем истинном происхождении? Неужели она по-прежнему верит, что ее родители – неведомо кто, но только не…»
Жалость вдруг коснулась сердца. Страшны грехи Джессики, но еще страшнее, что она совершила их в неведении. Не ведала, что творит! Ее не проклинать нужно, а жалеть, и Марине пришлось сделать глубокий вздох, чтобы набраться решимости сказать то, что она должна была сказать:
– Я думаю… я думаю, Десмонд решился бы скорее лечь в могилу, чем в одну постель с тобой. В могилу, как Алистер!
– Это еще почему? – вскинула брови Джессика, и Марине впервые пришло на ум ее сходство с какой-то жестокой, хищной птицей – особенно сейчас, когда обычно умные, проницательные глаза ее внезапно обесцветились непониманием и сделались как бы даже туповаты.
Марина зажмурилась.
– Потому что… потому что, когда ты узнаешь, что ты дочь лорда Маккола, что Алистер и Десмонд – твои единокровные братья… я думаю, это тебя остановит! – бессвязно выпалила она, открывая глаза и страшась увидеть отчаяние и слезы в глазах Джессики.
Но вид у той был по-прежнему надменный и гордый, никакого подобия стыда не промелькнуло в ее лице.
– Меня не остановило даже то, что я всегда об этом знала, – небрежно пожала она плечами и расхохоталась: – Я снова шокировала тебя, Марион? Неужели ты жалеешь меня?!
– Да, – глухо вымолвила Марина. – Да…
– О, это очень мило с твоей стороны! – насмешливо склоняясь к ней, проговорила Джессика, делая перед Мариной шутливый реверанс и невольно склоняясь над ней. – Но ты бы лучше себя пожалела, бедняжка!
Именно этого мгновения и ждала Марина.
Она знала, что не сможет вскочить достаточно быстро и, кинувшись на Джессику, сбить ее с ног, а потому вцепилась ей в волосы и рванула на себя. Джессика с пронзительным воплем рухнула на Марину плашмя с такой силой, что у той на мгновение занялся дух. И все-таки боль, ослепившая Джессику, была сильнее, она давала Марине преимущество, которым та не преминула воспользоваться: ужом выскользнув из-под неожиданно тяжелой Джессики, она перевернула ее на спину, приподняла и с силой швырнула головой на каменные плиты.
Джессика застонала, бестолково зашарила руками, пытаясь вцепиться Марине в лицо, но та была начеку и, увернувшись, снова схватила соперницу и еще раз ударила ее об пол.
Звук был ужасен, и Марина вдруг поняла, что не сможет, просто не сможет проделать это еще раз! Она отпрянула, защищаясь ладонями… но нападения не последовало, и, взглянув сквозь растопыренные пальцы, она с облегчением вздохнула, увидав, что Джессика распростерлась на полу недвижима.
…Победа далась так легко, что Марина в первое мгновение даже испугалась: а не убила ли она, часом, проклятущую Джессику? Вот это отомстила, называется! Недаром французы говорят, что месть – то яство, которое едят уже остывшим. Как бы победа не обернулась поражением… Но нет, Джессика дышала, и Марина возблагодарила за это бога.
Однако медлить было нельзя: эта живучая, как змея, лицедейка могла очнуться в любую минуту! И вот тут-то Марина наконец смогла оценить изобилие своих нижних юбок, потому что из них вышло множество крепких полосок, которыми она и спеленала Джессику по рукам и ногам – правда, прежде обшарив всю ее одежду в поисках какого-нибудь ключа. Увы, она не нашла ничего, кроме окровавленного лоскута – своего безнадежного письма к Десмонду, – и спрятала его в карман, а потом спутала свою жертву так, что той было бы невозможно пальцем шевельнуть, – и только тогда смогла перевести дух.
Она села так, чтобы Джессика увидела ее сразу, едва очнется, и принялась уговаривать себя набраться терпения. Пустые глазницы сэра Брайана и страшные, изгнивающие – Гвендолин, чудилось, глядели на нее с нетерпеливым ожиданием, и Марина с невольной досадой отмахнулась от них:
– Нет, потерпите еще! Такие дела скоро не делаются. Знаете, как у нас говорят: самое долгое – позади, самое трудное – впереди.
«О господи, да не схожу ли я с ума?! – подумала она, похолодев от ужаса. – Господи, дай силы, еще немного!»
Она переместилась, чтобы оказаться спиной к своим страшным соседям, и склонилась ближе к Джессике, ресницы которой в эту минуту дрогнули. Она приходила в себя! Сердце Марины пропустило один удар. Сейчас… уже скоро!
Eй доставило живейшее удовольствие наблюдать, как глаза Джессики постепенно прояснились от мути беспамятства и наполнились безграничным изумлением, а затем в них вспыхнул страх. Джессика дернулась – и замерла, осознав каменную неподвижность своего тела. И Марине почудилось, будто что-то взорвалось в голове связанной, такой взрыв бешенства полыхнул вдруг в ее глазах:
– Развяжи меня! Развяжи, стерва! Раз-вя-жи!!!
Марина встала, небрежно перешагнув через Джессику, ушла в другой угол и села там, сохраняя на лице маску равнодушного терпения… ей пришлось вонзить ногти в ладони, чтобы сдержать себя!
Какое-то время Джессика неистовствовала, но наконец взрыв напрасной ярости обессилил ее. Она замерла, перестав конвульсивно содрогаться и только тяжело, протяжно всхлипывая. Марина знала, что Джессика даже слез вытереть не может.
«Ничего, ничего, – уговаривала она себя. – Как-нибудь! « И она дождалась наконец.
– Марион! – слабым, незнакомым голосом окликнула Джессика. – Подойди ко мне.
– Зачем? – старательно зевнула Марина. – Я и отсюда прекрасно слышу.
Странно: она почему-то боялась приближаться к Джессике. Даже сейчас – боялась! Ну, может быть, того, что вдруг да вырвется из ее рта длиннющее ядовитое жало – и поразит насмерть. Или тело, бессильно бьющееся по полу, порастет змеиной чешуей и обовьет Марину, стиснет тугими, смертельными кольцами…
– Зачем ты это сделала, Марион? Зачем? – с болью спросила Джессика, но Марина лишь покачала головой: она уже научилась различать в этом медовом голоске оттенки лжи и коварства, и едва заметные следы хитроумной западни, и тщательно сдерживаемую, лютейшую ярость.
Она усмехнулась:
– Ну, ну, Джессика! Ты же у нас умна! Ты гордилась своим умом! Пораскинь-ка им и попробуй угадать: зачем же эта дурочка Марион тебя связала?
– Я знаю, – глухо молвила Джессика. – Ты хотела, чтобы я умерла вместе с тобой. Ну что же, мы умрем вместе.
– Или вместе выйдем отсюда, – тихо добавила Марина, после чего Джессика снова надолго замолчала.
– Так вот чего ты хочешь… – пробормотала она наконец. – Я скажу тебе, как открывается дверь, ты выйдешь, а меня тут подыхать бросишь? И все, и Десмонд и Маккол-кастл, – достанется тебе? Тебе, как ты и хотела? О, вы, русские, – хитрые! Мать Десмонда так заморочила голову лорду Макколу, что он забыл обо всех клятвах, данных моей матери. А после смерти леди Елены жил – не жил, а словно бы с нетерпением ждал встречи с нею – и ускорил эту встречу. А Десмонд?! – У нее прервался голос от ненависти. – Чем эти русские дикарки ухитряются внушать такую страсть, что прибирают к рукам и наших мужчин, и все, что нам должно принадлежать по праву?! Маккол-кастл – мой! Мой! Я не позволю, чтобы ты его получила!
Марина подбежала к ней, забыв страх. Слова Джессики окрылили ее и наполнили такой гордостью, какой она прежде и не подозревала в себе. Гордостью за кровь свою. За русское имя. За вековечную огромную страну, которая тихо, затаенно обнимала леса, и моря, поля, и реки, и горы своими непостижимыми просторами. Сейчас, как никогда раньше, она ощущала себя травинкой, вырванной из родной почвы и немилостивым ветром унесенной на чужбину.
– Да! – сказала она тихо. У нее стиснуло горло от внезапного, всепоглощающего приступа злобы. – Да, я – русская. И чтобы русская баба приехала за тридевять земель склочничать, да сутяжничать, да травить-убивать – ради чего? Ради каменной этой глыбы? Да мне душно, тошно в ней! Ради вашей тощей землицы, коя зимой и летом – одним цветом? – Она расхохоталась, снисходительно взглянув на Джессику сверху вниз. – Да у меня в России – ого! – земли немерено-нехожено, богатств не счесть: летом – шелка изумрудные, по осени – меха лисьи рыжие, зимой – серебро морозное – бери не хочу! У меня солнце во все небо, там воля вольная, там березы белые, там… там… синицы по весне: тинь да тинь! – Горло снова перехватило, на сей раз смертельной тоской, но она все же нашла силы усмехнуться в изумленное лицо Джессики: – Нет уж, не нужно мне вашего простого киселька с молочком, у моего батюшки и сливочки не едятся!