Князя Бельского представил Валентине Павловне и барону Боба вчера ночью, у Палкина. Франтоватый, нахальный князь вел себя по отношению к молодой женщине очень развязно, обращаясь с ней, почти как с кокоткой, совершенно игнорируя барона, кусавшего от злости и ревности губы. Видно было, что барон, вообще не отличавшийся терпимостью к ее поклонникам, на этот раз был раздражен больше, чем когда-бы то ни было, точно почувствовал серьезную опасность. Князь, по-видимому, нравился Валентине Павловне; она принимала его ухаживания и давала ему целовать свои руки, забыв всякую осторожность, не замечая гневных взглядов и угрожающего молчания барона... Она как будто совершенно потеряла волю, рассудок и, как сомнамбула, повиновалась только инстинкту, движениям своего сердца. Удивленно, точно не понимая, где она и чего от нее хотят, посмотрела она на барона, когда он вдруг громко, раздраженно сказал, шумно поднимаясь с места:
-- Едем домой!..
Она испугалась, побледнела, жалко улыбнулась, -- ей было неловко перед князем, -- но противоречить взбешенному ревностью барону она боялась. Всю дорогу в автомобиле барон молчал; Леля, ехавшая с ними, боязливо жалась к углу, каждую минуту ожидая взрыва. Но барон видимо крепился; только когда подъехали, он, помогая Валентине Павловне выйти из мотора, так сильно сжал ей руку, что она невольно вскрикнула, и у нее из глаз брызнули слезы... Леля до рассвета не могла заснуть, слушая из своей комнаты упреки и брань барона и рыданья Валентины Павловны... Мир, установившийся между ними к утру, теперь снова был нарушен бестактной болтовней Бобы...
Трузин попробовал было свести неприятный разговор к шутке, сказав со смехом:
-- Бедный князь просто попал впросак, взяв неверный тон. Я не хотел бы быть на его месте!..
Но слова Трузина только подлили масла в огонь. Барон покраснел и гневно, сквозь сжатые зубы, проговорил:
-- Тут дело не в князе! Мужчина всегда держится того тона, какого хочет от него женщина!..
-- Неправда! -- со слезами на глазах вскрикнула Валентина Павловна. -- Я совсем не хотела... Я не знала...
Барон поднялся и, с ненавистью глядя ей в глаза, прошипел:
-- Вы лжете!..
Молодая женщина ответила ему таким же, полным ненависти, взглядом и отвернулась, ничего не сказав...
Несколько минуть все сидели в тяжелом молчании. Боба боялся дышать. Трузин, побарабанив по столу пальцами, сказал словно самому себе:
-- Что ж, нужно что-нибудь предпринимать...
У барона уже было спокойное, холодное лицо. Он усмехнулся и сказал, как ни в чем не бывало:
-- В Аквариум, так в Аквариум!..
Валентина Павловна решительно заявила:
-- Я не поеду!..
Барон хмуро уставился в нее своими стальными глазами и тихо, значительно проговорил:
-- Вы поедете...
Молодая женщина как будто растерялась и в первую минуту не знала, что сказать. Она жалко, беспомощно водила по сторонам глазами; у нее дрожал подбородок. Видно было, что в ней боролись страх перед бароном и чисто женская гордость, требовавшая защиты собственного достоинства, которое он так часто и безнаказанно унижал в ней. На этот раз гордость взяла верх. Валентина Павловна смерила его сразу высохшими злыми глазами, и также тихо, значительно сказала, с чуть заметной истерической дрожью в губах:
-- Хорошо. Я еду. Мне все равно!..
У барона тоже чуть заметно дрогнули губы. Но он тотчас же замаскировал эту дрожь усмешкой, Он вдруг повернулся к Бобе и сухо проговорил:
-- Если там будет князь Бельский -- я вас прошу пригласить его к нашему столу,...
Студент смущенно, угодливо захихикал, не зная, куда девать свои растерянные, испуганные глаза. Валентина Павловна тихонько, зло засмеялась...
* * *
Валентина Павловна и Леля приехали в Аквариум с бароном; там к ним присоединились Трузин и Боба. Спустя несколько минут, к их столу подошел князь Бельский. Леля заметила, как радостно вспыхнула Валентина Павловна и как сумрачно сдвинул брови барон при его приближении. Красавец, блестящий гвардейский офицер-князь, видимо, пользовался большим успехом у женщин и к каждой новой женщине подходил с наглой развязностью, уже заранее уверенный в победе, точно все женщины были созданы для него одного. Он протянул Валентине Павловне обе руки, бесцеремонно, специфическим мужским взглядом оглядывая ее всю, с головы до ног и говоря в нос, с щегольской, барской картавостью:
-- Пгекгасная, пгекгасная женщина!.. Очаговательная женщина!..
Лицо Валентины Павловны точно изнутри все осветилось, она отдала ему свои руки, обнаженные до плеч -- и он поцеловал их обе, сначала кисти, потом у локтей. Не выпуская ее рук, он смотрел ей в глаза своими ласково-хищными глазами и говорил с той особенной мягкостью и вкрадчивой ласковостью, с какой говорят с женщиной опытные, привычные донжуаны:
-- Я совсем погибаю, кгасавица!.. Вы свели меня с ума, пгелестное создание!..
Не дожидаясь приглашения, он присел к их столу и подозвав официанта, коротко приказал:
-- Шампанского!.. -- потом небрежно, вполоборота, обратился к барону: -- Вы газгешите?..
Барон резко, несдержанно ответил:
-- Нет! Это мой стол! Я здесь заказываю!..
-- Пгостите! -- сказал князь с той же небрежностью и повернулся к Валентине Павловне: -- Скажите же, богиня -- смехть или жизнь? На что я могу газсчитывать?..
Валентина Павловна смеялась, вся розовая, глядя на него повлажневшими, влюблёнными глазами. Она, как забывшийся игрок, ставила все на карту. Барон хотел, чтобы она поехала в Аквариум, он хотел, чтобы она встретилась с князем -- пусть же теперь он не пеняет на нее. Она не старалась даже скрыть свое влечение к князю; его глаза как будто гипнотизировали ее -- и она вся тянулась к нему. Вначале она еще поглядывала на барона -- с чувством удовлетворенной мести, точно желая насладиться его злобой и ревностью, но спустя немного времени она совсем забыла о нем. Занятая двойственной беседой с князем, -- беседой, в которой слова выражают одно -- внешнее, ненужное, а глаза, движения, улыбка говорят совсем другое -- интимное, тайное, глубоко значительное, -- она не заметила, что барон встал из-за стола и куда-то ушел, не видела Трузина, Бобы и Лели, скользя по их лицам безучастными глазами, точно за этим столом никого больше и не было, кроме нее и князя.
Барон долго не возвращался. Трузин тихонько шепнул
Валентине Павловне:
-- А ведь барон, кажется, уехал!..
Молодая женщина с недоумением посмотрела на него, точно сейчас только проснулась от какого-то приятного сна и поняла, что случилось что-то неприятное. Она даже слегка побледнела и нервно закусила губу.
-- Ужасно глупо! -- сказал она Трузину, сердясь. -- Как мне надоели эти вечные сцены!..
Однако, она тотчас же поднялась и заявила князю:
-- Я еду домой!..
-- Кгасавица, останьтесь! -- просил князь, целуя ей руки: -- Ну, еще хоть полчаса!..
Но Валентина Павловна стояла на своем; ее, видимо, обнял привычный страх перед бароном, у нее даже чуть дрожали губы, которые она кусала, чтобы скрыть эту дрожь.
Князь вызвался довезти ее в своем автомобиле. Она подумала немного, сжав брови -- и с злой, кривой усмешкой согласилась, точно решив отомстить барону за свой страх перед ним...
Леля поехала с Трузиным; за столом остался один Боба. Почти тотчас же после их отъезда к столу вернулся барон. Он удивленно осмотрел пустой стол и коротко спросил:
-- Где?
Боба съежился и испуганно ответил:
-- Уехали...
Барон вынул бумажник, но Боба предупредил его:
-- Уплачено за все.
У барона задергались губы.
-- Кто заплатил?
Боба смущенно развел руками, виновато лепеча:
-- У меня же нет ни копейки, ей-Богу... А Трузин -- скряга. Уплатить мог только князь...
Барон ударил ладонью по столу:
-- Как он смел?!.
Боба съежился, точно пытался совсем спрятаться под стол. Он хотел что-то сказать, но барон уже мчался к выходу среди столов, пугая публику своим черным, перекошенным лицом...
* * *
Трузин был угрюм, мрачен. Провожая Лелю, он всю дорогу по-стариковски брюзжал. Он был недоволен Валентиной Павловной, бароном, князем: не могут люди веселиться просто, без всяких историй, так и норовят отравить жизнь себе и другим!..
-- Как можно держать около себя женщину, которая тебя не любит!.. -- ворчал он, точно разговаривая сам с собой. -- Она, видите ли, должна принадлежать ему до тех пор, пока ему самому не заблагорассудится бросить ее!.. Кажется, восемь лет -- слишком достаточно для того, чтобы взять от женщины все, что она может дать -- ну, и отпусти ее с миром на все четыре стороны! Нравится ей князь -- и отдай ее князю! Какого там еще черта!..
-- А Жоржик? -- тихо отозвалась Леля.
-- Что Жоржик? -- рассердился Трузин. -- Разве его судьба изменится от того, что у Валентины Павловны будет не барон, а князь? Разве Жоржик существует для барона?.. У него таких Жоржиков -- десятки, и он даже не знает, где они и что с ними!..
Он вынул портсигар, закурил папиросу и продолжал, все более раздражаясь:
-- Вы -- наивная, провинциальная барышня! У нас, в нашей подлой пьяной компании, вы хотите найти настоящие супружеские отношения, родительские чувства и прочие добродетели!.. Да разве вы еще не поняли, куда вы попали? Неужели я вам должен объяснять, -- я, от которого вы наслышались столько гадостей, сколько, может быть, за всю свою жизнь не услышите -- что вы барахтаетесь с нами в грязной, вонючей яме? Понимаете вы это? Уж если вы выбрали себе такое милое существование, так должны знать, что оно собой представляет, и не корчить из себя святую невинность!.. Еще год-другой -- и вам крышка! Попомните мое слово!.. Хоть вы и учитесь на Бестужевских курсах -- а Палкины, Аквариумы и прочие злачные места сделают свое дело, уж вы не беспокойтесь!..
Всегда добродушный, веселый Трузин был теперь зол, раздражен; Леля не узнавала его. Видно было, что причиной этому были не только барон и Валентина Павловна, а еще что-то, какая-то его собственная боль, мучившая и беспокоившая его, которую он прятал в себе, старался не показывать, точно стыдился ее. Попыхтев папиросой, он снова заговорил с коротким, злым смешком: