-- Я понимаю -- вам все это ново, кажется интересным, а вы любопытны, хотите все видеть, все знать. С этого, обыкновенно, и начинается. Приехали вы в наш гнилой Петербург, как в центр науки, литературы, искусства, думали учиться, книжки читать, как вы это делали в какой-нибудь Твери или Балахне, а тут вдруг -- к черту и науку, и литературу, и искусство, а вместо них -- пьянство, угар, разврат! И вы не бежите, а шлепаетесь в эту яму и радуетесь: ах, как интересно! Ах, как весело!.. А на самом-то деле -- и не интересно, и не весело, а страшно, потому что эта дикая, кошмарная жизнь таит в себе зерно безумия, преступления!.. Да черт с вами! Что я, в самом деле, за проповедник вам такой!.. Вы не думайте, пожалуйста, что я уговариваю вас бросить эту жизнь, хочу спасти вас! Ничего подобного!.. Мне все равно! Погибайте себе на здоровье! Я даже вам помогу, если хотите, ускорю вашу гибель! Вот сейчас возьму и повезу вас к себе, покажу вам такие фокусы, научу вас таким штучкам, что вы еще шире раскроете ваши любопытные глазки! Только уж вы не ломайтесь и забудьте о ваших Бестужевских курсах и о всяких там высоких материях!..
Он вдруг резко повернулся к Леле и быстро, коротко спросил, точно делая внезапное нападение:
-- Так едем ко мне, что ли?..
Леля вздрогнула от неожиданности и отшатнулась, невольно подняв перед собой руки, точно защищаясь. Она испуганно вскрикнула:
-- Нет, нет! Что вы!..
-- Почему же нет? -- сердито спрашивал Трузин. -- Нужно быть последовательной. Уж раз вы приняли нас и нашу жизнь, -- вы не имеете права ни от чего отказываться. Нельзя заботиться о чистоте, валяясь в грязи. Сегодня отказались ехать ко мне -- завтра поедете. От меня отвертелись -- к другому попадете. Лучше уж скорее, сразу, чем тянуть канитель, обманывать себя и других...
Он умолк и угрюмо отвернулся. Леля молчала, только поеживалась от холода и боязливо отодвигалась от Трузина. То, что говорил пьяный приват-доцент, казалось ей сильно преувеличенным, но его слова вызвали в ней ту тревогу совести, которую она уже неоднократно испытывала в общении с этими людьми. И вместе с этой тревогой в ней поднималось ощущение какой-то почти физической нечистоты, от которой у нее брезгливо дрожали губы. Она искоса посмотрела на Трузина: он сидел -- согнувшись, закрыв глаза рукой, точно сильно охмелел или заснул.
Когда приехали и Леля спрыгнула с пролетки -- он вылез за ней, и тут, у фонаря, девушка увидела, что его лицо было мокро от слез и глаза смотрели на нее жалко и растерянно; и весь он был какой-то несчастный, обвисший, как нищий, просящий милостыню. Его губы дрожали; он хотел что-то сказать -- и не мог. Взял ее руку, поднес к своим губам, но не прикоснулся к ней, выпустил и безнадежно махнул рукой.
-- Не смею... -- сказал он с кривой усмешкой. -- Вас... нужно чисто... свято любить... Не мне... -- он странно всхлипнул и отвернулся; потом, словно очнувшись, вдруг сердито прикрикнул. -- Чего вы стоите?.. Я тут дурака валяю, а вы и уши развесили!..
Он полез назад в пролетку и спрятал голову в воротник. Извозчик тронул. Леля в тяжелом недоумении пошла к подъезду и стала звонить...
На другой день утром у Валентины Павловны с бароном произошло бурное объяснение. Леле было слышно, как они оба кричали -- барон гневно, запальчиво, молодая женщина -- истерично; потом Валентина Павловна плакала, а он ходил по комнате и что-то долго говорил, точно убеждал ее в чем-то или что-то объяснял. Но миром на этот раз у них не кончилось; барон опять почему-то вспылил, стал кричать и, уходя, крикнул уже из передней:
-- Берегись, Валька!..
Он так хлопнул дверью, что во всех окнах зазвенели стекла.
Леля целый день дрожала, как в лихорадке; Валентина же Павловна скоро успокоилась, возилась у себя в шкафу, примеряла платья, причесывалась, вполголоса напевая, точно ничего не случилось. После обеда она собралась к портнихе и сказала Леле:
-- Если придет барон -- пусть подождет.
Но при мысли о бароне в ней вдруг поднялась злость; она подумала немного и раздраженно прибавила:
-- Нет, не нужно, чтобы он ждал! Скажите, что меня нет дома -- и больше ничего!..
Вскоре после ее ухода пришел барон. Леля лежала у себя в комнате на диване и со страхом прислушивалась к его шагам. Он прошел коридором в комнаты Валентины Павловны, оттуда в кухню -- и там громко говорил с прислугой. Потом вернулся в переднюю, не постучавшись, дернул дверь Лелиной комнаты и ступил через порог.
В сумерках его лицо казалось совсем черным, глаза жутко блестели и зубы почему-то были оскалены, как у хищного зверя. При его входе Леля испуганно поднялась с дивана. Он хрипло спросил:
-- Где Валька?
Девушка растерянно пробормотала:
-- Не знаю... Она скоро придет...
Барон приблизился к ней и взял ее за руку.
-- Она ушла с князем? -- его стальные глаза точно впились в ее лицо: -- Давно?..
Он сильно сжал ее руку; у девушки от боли задрожал подбородок. Она испуганно вскрикнула:
-- О, нет! Одна...
Его горящие, безумные глаза наполняли все ее существо непобедимым страхом. Она вдруг вспомнила, что Валентина Павловна пошла к портнихе -- и не могла пошевелить губами, чтобы сказать ему это. Он хрипел ей прямо в лицо:
-- Она не велела говорить?.. Да?..
Он выпустил ее руку и пошел к двери. Леля бросилась за ним и крикнула:
-- Нет же, нет! Клянусь!..
Барон обернулся, покачал головой и укоризненно сказал:
-- И вы лжете!..
Дверь за ним захлопнулась...
Когда вернулась Валентина Павловна, Леля передала ей свой разговор с бароном. Девушка все еще дрожала, и глаза у нее были полны слез.
-- Дурак! -- со злостью сказала Валентина Павловна, выслушав ее. -- Совсем сумасшедший!.. -- она набросилась на Лелю: -- Чего вы боитесь? Ничего тут страшного нет!..
Но она и сама была встревожена и только старалась не показывать своего страха. Она как-то вся притихла, медленно ушла в свой будуар -- и уже не было слышно ни ее пенья, ни шагов, ни шелеста примериваемых платьев...
Часов в десять, по обыкновению, пришли Трузин и Боба. И опять, как всегда, на круглом столике в Лелиной комнате появились чашки с кофе, рюмки с ликером и коньяком. Шепелявя и хихикая, Боба рассказывал длинную историю о том, как его какая-то компания, не уплатив по счету, оставила в ресторане в виде залога, где он просидел до утра, а утром владелец ресторана приказал официантам: "Выкиньте этого сморчка!". И официанты вынесли его на руках на улицу, но пожалели его и не бросили, а осторожно положили на снег; Боба встал, отряхнулся, сказал им "Оревуар!" и пошел себе, посвистывая...
Валентина Павловна делала вид, что слушает его, а на самом деле думала о чем-то своем; она была бледна, у нее страдальчески сдвигались брови и нервно дергались губы. Леля сидела в стороне, ничего не пила и, обмирая от страха, ждала прихода барона. Трузин был необычно молчалив и угрюм; на Лелю он как будто боялся смотреть и делал вид, что не замечает ее.
Рассказ Бобы ни у кого не вызвал даже улыбки; он сам захихикал и тотчас же умолк, съежившись и испуганно бегая по комнате глазами. Трузин вдруг сказал, ни к кому не обращаясь:
-- Когда входил сюда -- видел барона. Он ехал на извозчике. Смотрит на меня в упор -- и как будто не видит. Я поклонился -- он не ответил...
Валентина Павловна презрительно пожала плечом и с плохо скрытым раздражением проговорила:
-- Есть люди, которые существуют только для того, чтобы отравлять кому-нибудь жизнь! Ненавижу таких людей!..
Трузин в свою очередь пожал плечом, как будто хотел сказать: вольно же вам его терпеть! Валентина Павловна поняла его жест и вся вспыхнула; но ничего не сказала...
Ее руки нервно двигались по столу; она вдруг набросилась на всех, найдя выход своему раздражению:
-- Чего вы затихли и надулись, как сычи?.. Леля, идите сюда! Выпейте рюмку коньяку, веселее станет!.. А вы, Трузин, рассказывайте лучше ваши анекдоты! Когда вы молчите -- вы совсем невыносимы!.. Боба, не таращьте так глупо ваши овечьи глаза! Ничего особенного не случилось, и вас никто не побьет и не выкинет отсюда!..
Боба сконфуженно захихикал и спрятал свои глаза под стол. Леля осталась сидеть на месте, устало сказав:
-- Я не могу пить. У меня болит голова...
Трузин, быстро взглянув на Лелю, сердито проворчал:
-- Анекдоты? Я сам -- скверный анекдот.
Дверь тихонько отворилась и тоненький голосок спросил:
-- Можно?
Это был Жоржин -- маленький, хилый мальчик, бледный, с недетски-грустными глазами и скорбной складочкой между бровей, от которой казалось, что у него один глаз стоит выше другого. Привыкший к постоянному одиночеству, он равнодушно оглядел гостей усталым, безучастным взглядом и поздоровался с ними, не глядя. Но мать свою он целовал долго, с какой-то болезненной страстью обнимая ее и прижимаясь головой к ее груди. Он пришел проститься с ней перед сном.
-- Довольно! -- строго сказала Валентина Павловна, считая проявление в детях чувства признаком невоспитанности: -- Ложись не в детской, потому что мы тебе будем мешать спать, через стену все слышно, а у меня в будуаре!.. Тусклые глаза ребенка засияли теплым огоньком.
-- На твоей кровати, мамочка? -- радостно спросил он, вдруг весь оживившись: -- И ты потом ляжешь со мной?..
-- Да, да! -- нетерпеливо отмахивалась от него мать: -- Иди!.. Еще не добежав до двери, мальчик крикнул горничной слабым голоском, захлебываясь от счастья:
-- Маша, я буду спать на маминой кровати!..
Это "мамина кровать" прозвучало так чисто и трогательно, что всем стало как-то неловко, не по себе, как бывает иногда в обществе, когда среди обычной лжи вдруг кто-нибудь скажет горячую правду или проявит искреннее, ничем неприкрытое, чувство...
Трузин проводил мальчика взглядом до дверей, потом посмотрел на Лелю -- светлыми, сияющими глазами. Она ответила ему таким же сияющим, влажным взглядом; от чистой, теплой радости ребенка на нее пахнуло ее детством, точно овеяло свежим, весенним ветерком. Она видела по глазам Трузина, что и в нем шевельнулось то же чувство. Но он тотчас же отвернулся, как будто она поймала его на чем-то постыдном, смущенно провел рукой по своей лысой голове и, сердясь на самого себя, буркнул: