При таком положении вещей размывание этнокультурного состава несет в себе невероятно высокие риски полной, окончательной и катастрофически быстрой смены исторической и культурной принадлежности целой страны. Вполне возможна и даже весьма вероятна такая ситуация, при которой не традиционная российская цивилизация станет «плавильным котлом» или местом «мультикультурной» встречи самобытных народов, а ее саму переплавят в нечто совершенно иное. Повторяю: в нечто не европеизированное и не христианизованное. Потому что непонятно: в какое такое культурно-историческое вещество мы собираемся «переплавлять» приезжих? Или на какой собственной почве предложим им «мультикультурно» встретиться? Мы сами – из какого теста слеплены? Какие общенациональные ценности, какой набор простейших представлений о ключевых опорах жизни объединяет россиян поверх региональных, религиозных, национальных, социальных различий? Мы коллективисты или индивидуалисты? Республиканцы или монархисты? Мы за свободу или за жесткий порядок? Мы несем ответственность за Катынь, за пакт Молотова–Риббентропа, за внутренний геноцид собственного народа, осуществленный коммунистами и НКВД с молчаливого согласия большинства? Или мы гордимся государственным величием Сталина и готовы простить ему любые злодеяния только за то, что он превратил СССР в ядерную сверхдержаву? Ни один социологический опрос не даст внятного ответа; после распада СССР прежнее ощущение единой исторической нации распалось, а новое так и не возникло.
Поэтому наравне с задачей экономического роста минимум на 7,5–8 процентов в год (без чего Россия в XXI веке не удержит свои границы по экономическим причинам) мы в ближайшее время должны будем решить задачу гуманитарного самоопределения. То есть заново формулировать, кто мы, из каких корней растем, на каких базовых принципах готовы строить свою новую общероссийскую цивилизацию. В известном смысле такой же поиск новой наднациональной идентичности ведет сейчас единая Европа; но мы все же пока находимся на другой, предшествующей, стадии исторического процесса культурного самоопределения. Европа пытается прорисовать свой новый наднациональный образ из разнородной мозаики множества отчетливых национальных опытов; справляется ли она с поставленной задачей – другой вопрос. Но прежде чем заняться тем же самым, Россия должна будет пройти через этап переосознания своих национальных начал.
Иными словами, строительству единой общегражданской нации будет предшествовать неизбежный рост этнического национализма. Он был искусственно пригашен во времена империи, по инерции ослаблен и сейчас, но будет разрастаться тем сильнее, чем отчетливее россияне будут сознавать: империей Россия больше никогда не станет. Причем национальное чувство начнет обостряться не только у малых народов, но и у народа – русского.
Проходя через серьезные испытания 90-х, психологически травмированный чувством утраты империи и процессом полной смены экономических формаций, на протяжении долгих лет он осторожно определял свою национальную идентичность – через идентичность религиозную. Больше 70 процентов респондентов из опроса в опрос называли православие своей религией, хотя в церковь регулярно ходило и ходит не более 5 процентов населения. Это значило, что слово «православие» в ответах на опросы заменяло собою другие слова: «этнос», «народ». Я русский, следовательно, я православный. Я православный, следовательно, я русский.
Сегодня от этого «бокового» самоопределения русский этнос переходит к прямому осознанию собственной уникальности. Отчасти компенсируя этим национальным чувством последствия исторического травматизма 1980–1990-х. Первые намеки на то, что национальное, этническое чувство у русских пробуждается, уже ощутимы. Об этих умонастроениях говорят публицисты, этнологи, этнографы; с ними начинают вести осторожную игру политики. Наспех сколоченная Кремлем, организационно оформленная за три месяца до выборов 2004 года умеренно-националистическая «Родина» с ходу преодолела процентный барьер и попала в Государственную думу; администрация президента почувствовала, что выпускает джинна из бутылки, и фактически разгромила свое собственное детище на корню.
В гораздо более аккуратной и окультуренной форме, но зато постоянно к национальному русскому чувству апеллирует в последнее время Путин, явно претендующий на роль неформального лидера формирующейся нации. Весной 2007 года, произнося речь на торжественной литургии в честь объединения двух ветвей отечественного православия, он несколько раз употребил формулу «русский мир». Именно так, «Русский мiр», будет называться сеть культурных представительств России за рубежом, по образцу немецкого института имени Гете или испанского института имени Сервантеса. И это, повторяю, лишь первые симптомы; дальше они будут только усиливаться.
Как относиться к этому? Я бы сказал – во-первых, как к неизбежности. Во-вторых, как к очень серьезной опасности и страшному риску. В-третьих, как к неожиданному шансу пройти через болезнь и кризис – и обрести здоровое чувство гражданской нации, которую связывает система общих ценностей и причастность единой исторической судьбе. Этническая принадлежность будет вторична, гражданская – первична. Через культурно-этнический национализм – к новому гражданскому патриотизму, который не противоречит стремлению стать частью глобального мира, – вот формула предстоящего нам сложного и неоднозначного пути.
В чем опасность национализма, особенно когда он захватывает большие народы, заранее понятно. Россия – страна многонациональная и многоконфессиональная; российский ислам, в отличие от ислама европейского, – явление не новое, а веками укорененное в государственной русской традиции, и русский национализм с его обязательной православной окраской вызовет болезненную реакцию других национализмов: татарского, башкирского, ингушского и т. д.; внутреннее политическое напряжение в результате может резко возрасти. Беда еще и в том, что сравнительно массовый национализм численно доминирующего этноса запросто может толкнуть элиты навстречу к одержимому фашизму. При малейшем неблагополучии в экономике, при первом же заметном провале в политике умеренный этнический национализм, как джинн, выпущенный из бутылки, может приобрести угрожающие, насильственные формы.
И в то же самое время на первом этапе формирования исторической нации именно национализм обостряет чувство принадлежности к единому народу, единому языку, к упованию на единую историю. Он окончательно отменяет имперскую идентичность, готовит психологическую почву для массового понимания, что есть свои национальные чувства и у других народов. И что причастность общей земле, общей истории предполагает наличие ценностного единства страны поверх этнических различий. Если с обостренным национальным чувством грамотно работать, не эксплуатировать его в ближайших политических целях, а локализовать и медленно перенаправлять в другое русло, оно может преобразоваться из опасного вируса в культурную прививку от шовинизма, в необходимый лечебный штамм.
Точечный авторитаризм
Заранее нельзя сказать, какое из двух неразделимых начал национализма возьмет верх в России XXI века; случится ли фашизация массового сознания, а соответственно, и политики, или произойдет наднациональное соединение большинства ради повторного обретения родины – на новых основаниях. Это зависит от силы исторической инерции, от кропотливой и ответственной работы интеллектуалов, но также это зависит от напряженной работы правящей элиты. Куда она повернет – и сможет ли, захочет ли предпочесть легкой дорожке, эксплуатации оскорбленного чувства национального достоинства – тяжелый и опасный путь постепенного обретения гражданской нации?
В любом случае миновать этот этап рискованного развития нам уже не удастся. Так что, повторю еще и еще раз, вопрос сейчас заключается не в том, будет выплескиваться наружу русское национальное чувство или нет, а в том, в каких формах это будет происходить, как минимизировать риски и по возможности гармонизировать общественную ситуацию. А также в том, сумеем ли мы сохранить верность главной, ключевой цели: постепенному переходу от торжествующего чувства национальной принадлежности к торжествующему чувству общегражданской солидарности.
Иными словами, как заметил как-то Александр Аузан, за что, на пару со мной, заслужил от Валерия Панюшкина аттестат пособника националистов, нам предстоит стать русскими не в том смысле, в каком русскими называли себя черносотенцы, а в том смысле, в каком все мы оказываемся русскими, как только попадаем за рубеж. Всякий, кто приехал из России и говорит здесь по-русски, – русский. Будь он татарин, еврей, удмурт или бурят. Никого это не задевает и не обижает, потому что общий смысл термина понятен – и в принципе устраивает всех. Если в России все будет складываться благополучно, то через полвека именно этот смысл восторжествует над узкоэтническим толкованием и слово «русский» станет прилагательным, не перестав быть существительным. Если же все будет складываться неблагополучно – мало никому не покажется.
Так что самые серьезные и по-настоящему судьбоносные проблемы российского будущего решаются сейчас не там, куда обращены взгляды прагматичных наблюдателей. По крайней мере, не только там. Не в экономике как таковой. А вновь, как это было в начале XX столетия, они решаются в сфере культуры. В области массовых представлений о мире, человеке, стране, нации. Успеем ли мы мирно преобразовать постимперскую культуру – в культуру одновременно локальную, национально окрашенную, и глобальную, открытую? Или опять упустим исторический шанс и нас окончательно снесет на обочину мировой истории, откуда можно, конечно, отстреливаться ракетами типа «Буран» и где можно защищаться новыми вакуумными бомбами, но откуда нет пути вперед, в будущее?
Если мы успеем, а я надеюсь на это, и будут сформированы – с учетом имперской традиции – общенациональные, общегражданские ценности новой исторической нации, то и задача адаптации мигрантов к условиям и принципам российской цивилизации станет в принципе решаемой. И тогда можно будет поручить главному, самому мощному и самому успешному «плавильному котлу», средней общеобразовательной школе, работу по формированию российского и русского (в том особом значении слова, которое было оговорено выше) сознания у детей мигрантов и детей из смеша