Я с нетерпением жду, когда в доме погаснет свет, чтобы рассказать Джек все о койоте. Потом пусть поделится впечатлениями от поездки в Бон. Как же волнительно, когда можно говорить о чем-то новом – новости мы потребляем крохотными чайными ложками, и поэтому им нет цены.
– Где ты была? – спрашивает меня Фэлкон. – Помочь с разгрузкой явилась только старая добрая Джек, и то только когда мы уже подъехали.
Сестра корчит рожицу. Я озадаченно смотрю на нее, ведь мне казалось, что она уехала в Бон вместе с Фэлконом.
– Нам пришлось заниматься койотом, – говорю я, – он сейчас в загоне. Где ты была? – спрашиваю Джек. – Я тебя искала.
– Нам, ребенок, совсем не обязательно делать все сообща.
– Не называй меня так.
Я чувствую себя глупо, в душе закипает злоба. Всего на четыре минуты старше меня. И никогда не отвечает на мои вопросы. Жарким приливом накатывает раздражение.
Ведра с мясом мы несем в загон. По пути я тереблю в пальцах скользкие потроха. Ощущение не из приятных. А каково это – употреблять в пищу плоть других существ? За исключением псов, в Сандайле все вегетарианцы.
Загон для собак скрывается в зарослях дерезы в двухстах ярдах от дома. Они живут вместе из-за того, что Мия изучает их групповое поведение и реакции. А может, и что-то еще.
В основном стая состоит из дворняг, но среди них затесались несколько корги, ротвейлеров и даже лабрадудель. Разного возраста, характера и размера. Общая черта у них только одна – в Сандайл они поступают бешеными, паршивыми псами. В поисках злобных собак Мия носится по всей стране. В действительности ей хочется отыскать какую-то очень специфичную генетическую комбинацию.
По ее словам, она ищет «ген убийцы-психопата». Это ее собственное выражение, хотя, разумеется, все не совсем так. Она так шутит. Есть еще какой-то ген, в котором, насколько я помню, присутствуют C и H. У гена убийцы-психопата есть и другое название – «ген воителя». Мия считает, что он помогал людям сражаться в те времена, когда в расчет принималось единственно умение драться. Именно воителем я предпочитаю видеть щенка койота. Фэлкону нравится, когда мы обращаемся к Мии с вопросами, хотя я делаю это, только чтобы сделать ему приятное. А когда она отвечает, нередко выпадаю из реальности, ведь ее слова, как правило, пересыпаны буквенно-цифровыми обозначениями. Так или иначе, но от этой генетической комбинации злобные псы становятся еще злее.
К нам они поступают свирепые и опасные. С ними творили самые скверные вещи. У кого-то остался только один глаз, у кого-то одно ухо, у кого-то даже не хватает лапы. Окончательно собачью судьбу определяют именно страдания. Поэтому я надеюсь, что в койоте заложен скверный потенциал, что его короткая жизнь была тяжела и что он в итоге сможет остаться в Сандайле.
Когда-то я читала о городе, под которым уже двадцать лет горит в земле уголь. Чтобы разжечь адский пожар, который будет полыхать еще сто лет, оказалось достаточно небольшого взрыва в тоннеле. Боль и страх тоже сродни взрыву, от которого воспламеняются гены. Я так и вижу, как собачьи души, подобно угольным пластам, тоже окутываются пламенем.
На деле я понимаю, что это всего лишь слова. То, что происходит в Сандайле с собаками, не имеет ничего общего ни с воителями, ни с горением угольных пластов. Это лишь образы, которые рисует нам ум, помогая осмыслить то, что скрывается в нашем естестве.
Мы проходим в загон. Мия остается по ту сторону забора с пультом управления в руках. И, по-моему, делает все, чтобы мы забыли о ее присутствии. Ей ведь надо не только нянчиться с нами, у нее еще куча других дел. Она делает пометки относительно питания собак, а порой даже снимает их на свою старую кинокамеру.
Свора – буйство оскаленных зубов и дружелюбных глаз. Псы волнами накатывают на наши колени. Келвин лежит особняком в углу и часто дышит.
– Привет, дружочек, – говорю ему я.
Он улыбается нам и встает. Да, я знаю, собаки не могут улыбаться, как мы, но каждый, кто хоть раз видел Келвина, не согласится с этим утверждением. Пес медленно ковыляет к нам. Шерстка вокруг его носа и глаз белая, будто припорошена недавно выпавшим снегом. Он стар и у нас уже давно. У него есть имя. Раньше, до того как Фэлкон занял твердую позицию и повесил на входной двери вывеску, мы время от времени пускали его в дом. Небольшой бугорок зубного цемента на черепе Келвина похож на игрушечную шляпу-котелок. Такие есть у всех собак. Когда мы были маленькие, Мие пришлось немало потрудиться, чтобы отучить нас гладить псов по голове. Выглядит это необычно, но они, похоже, не возражают.
– Какой славный песик.
Когда мы с Джек бросаемся его обнимать, Келвин закрывает глаза, усмехается и пытается лизнуть каждую в лицо. Я никогда не зову его порядковым номером в стае, то есть Седьмым. Нам разрешено играть с Келвином, но только с ним и больше ни с кем.
– Сидеть, – говорит Джек.
Когда-то, по всей видимости, Келвин был домашним, ведь ему известны базовые команды, такие как «Сидеть!», «Место!» и «Ко мне!». Но потом с ним, вероятно, произошло что-то еще, ведь весь этот ужас с его лапами и ушами сотворил не кто иной, как человек.
– Умри! – говорю я, и Келвин осторожно ложится на землю.
Для нас с Джек это сродни чуду. В Сандайле совсем немного собак, отзывающихся на голосовые команды. Возможно, Фэлкон с Мией делают с ними такое, что команды вылетают у них из головы. А может, их в принципе сроду никто ничему не учил.
– Ладно, – шепчу ему я, – теперь мы тебя любим.
Келвин машет хвостом, валяя его в пыли. Он у него золотисто-коричневый, густой и пышный, как знамя.
– Эге, да вокруг вас, вижу, собралась голодная публика.
В голосе Мии слышится веселье. Собаки плотной группкой сидят в центре загона. Все не сводят с нас глаз. Повизгивают и подвывают. Видно, действительно голодные.
– Господи боже ты мой, – произносит в раздражении Джек, – если они хотят, не мешай им, пусть подойдут ближе.
Мия проводит с пультом какие-то манипуляции. Собаки подходят ближе и окружают нас со всех сторон. На меня часто дышат слишком много разинутых ртов. Я улавливаю запах их дыхания, в вечернем воздухе отдающий мясом. Расталкивая остальных, вперед выходит Двадцать Третья – сука, помесь ротвейлера с кем-то еще, с плотными буграми мышц на плечах и крестце. Рычит и громко щелкает зубами на Семнадцатого, дворнягу с сонными глазами. Самая крупная псина во всей стае, огромная даже для своей породы. Джек похлопывает собак по бокам и треплет их за уши, поглядывая на море машущих хвостов. Но я чувствую легкое, как перышко, прикосновение страха. Вспоминаю золотистые глаза и маленькие смертоносные челюсти койота. Вдруг между собаками исчезает любая разница. Вокруг слишком много разинутых пастей. Я поднимаю над головой руки, тем самым подавая Мии условленный сигнал.
– Не проси ее о помощи, – шипит Джек.
– Но почему? Я всего лишь глупый ребенок.
Я пытаюсь храбриться перед Джек, но, когда собаки вежливо отступают обратно к центру загона и сбиваются в плотную кучу, из моей груди рвется облегченный вздох. Адреналин, пульсирующий в крови, медленно отступает. Когда Джек отворачивается, я слегка шевелю в адрес Мии пальцами. Она с хмурым видом изучает показания приборов и, кажется, не замечает моей маленькой благодарности.
Мы с Джек наполняем едой миски, пока собаки трепещут, сбившись в тугую, плотную свору. Проверяем, есть ли у всех вода, и убираем за ними в пластиковый мешок, со всех сторон облепленный предупреждениями о биологической опасности. Работа чуть ли не хуже разгрузки мяса. Потом выходим из загона и запираем за собой ворота.
Мия выпускает свору, которая залпом устремляется вперед – каждая к миске со своим собственным номером. Келвин за остальными не поспевает, отчего в моей душе шевелится печаль. Он такой хороший пес, и то, что ему приходится стареть, совсем не справедливо.
Псы набрасываются на еду. Воздух наполняется жадным хлюпаньем мяса и языков. Я протягиваю Мии пластиковый мешок с собачьими испражнениями. Она с отсутствующим видом его берет, все так же хмуро вглядываясь в приборы. Не знаю, что она потом делает со всем этим дерьмом.
Ненависть к Мии, похоже, отнимает у нас массу энергии. Порой мне хочется сбросить с себя эту ношу, будто тяжелый рюкзак.
В своем загоне, пошатываясь, стоит койот. Он, должно быть, сонный и растерянный, но все равно стоит, взирая на нас с видом короля, удостоившего нас своей аудиенции.
Я помню долгий разговор, когда нам было лет по семь. Мия объясняла нам генетические хитрости, благодаря которым кожа у нас не такая, как у нее, и как это может отражаться на нашей и ее жизнях за пределами Сандайла. Не думаю, что мы с Джек тогда могли взять в толк, что означает «афроамериканка». Теперь, похоже, я понимаю это чуть лучше. Как понимаю и то, почему эта уединенная, необъятная пустыня обладала в ее глазах такой привлекательностью. Здесь, вдали от больного, разбитого сердца цивилизации, царят мир и покой.
За ужином я с Джек не говорю. Острое жало обиды, как кнопка на стуле, никуда не делось и заявляет о себе каждый раз, когда я смотрю на нее или слышу ее голос. Ребенок. Когда подают десерт, Джек вываливает мне в тарелку всю свою клубнику. Эту ягоду она обожает.
– Не хочу, – говорю я.
– Знаешь, сегодня… Я назвала тебя «ребенком», считая, что это крутая кличка. Что-то вроде Санденса Кида.
– Уууух… – помимо воли вырывается у меня. Ничего не поделаешь: так случается каждый раз, когда в голову лезут мысли о Роберте Редфорде.
Как-то раз после отъезда проведшей у нас лето аспирантки на стене остался постер «Буч Кэссиди и Санденс Кид». Фильм мы никогда не видели, плакат Фэлкон вскоре выбросил, потому что не верит в подобные вещи, но было слишком поздно. Мы уже успели увидеть ЕГО.
– Ладно, – говорю я, хотя знаю, что она врет и на самом деле имела в виду глупого