– Их больше нет, – говорит Павел. – Не проходит дня, чтобы я по ним не тосковал. А когда впервые сюда приехал девятнадцать лет назад, Мия меня обняла. Тогда она, разумеется, работала ассистенткой у твоего отца, но была очень добра. В тот момент ко мне впервые за много лет прикоснулся другой человек, не считая потасовок и драк. Я был страшно одинок.
– Как жаль, – отвечаю я. – А вот мне никогда не бывает одиноко, потому что рядом со мной всегда Джек.
При этом мысленно я пытаюсь представить, как это может быть. Но обнаруживаю только дыру, пустое место. Я без сестры – такой реальности попросту не существует.
– Джек я понимаю, – говорит Павел, – ей плохо.
Хотя он произносит эти слова тихим, спокойным тоном, в моей груди почему-то образуется тоненькая ледяная трещина.
– Неправда.
– Возможно, ты просто не желаешь этого замечать.
– На всем свете никто не понимает ее лучше меня.
В душе закипает ярость. Да как Павел вообще смеет так говорить? Подняв на него глаза, я вижу, что от оросительной системы его лицо все мокрое и блестит, словно его покрыли глазурью. И вдруг понимаю, что это слезы. Вспоминая прошлое, Павел порой плачет. Когда-то он занимался очень нехорошими делами, и все, кто ему был дорог, от него отвернулись. А может, умерли. Он долго сидел в тюрьме, а по выходе из нее остался совсем один. Как заново родился. Теперь мы его семья. Но, хотя на свободе он уже двадцать лет, частичка его «я» так и осталась за решеткой.
Вечером мы с Джек лежим, взявшись за руки, каждая на своей кровати. Я с силой сжимаю ее ладонь. Как по мне, так Павел вообще ничего не понимает. Джек принадлежит мне, а я ей. Вот как обстоят дела. Никто не знает нас лучше, чем мы друг дружку. А Павел может катиться к чертовой матери. Козел.
– Джек…
Сестра отвечает не сразу, и я уже не в первый раз чувствую, что ее мысли блуждают где-то далеко. Она молчит, не столько растворившись в раздумьях, сколько на чем-то сосредоточившись. Хотя нет, скорее куда-то смотрит. Проследив за ее взглядом, я вижу только белую стену напротив зашторенного окна.
– Джек… – повторяю я.
Чтобы повернуть голову, времени ей требуется чуть больше обычного.
– Чего тебе, Санденс?
В ее взгляде нет жизни. Несколько жутких мгновений мне кажется, что на меня смотрит кукла Джек. Безликое соломенное лицо. Выжженные кочергой глаза. С ней что-то не так.
Нужно храбриться. Пытаюсь представить, что бы сделала она сама, дабы мне помочь. Потом обнимаю ее.
– На что ты смотришь?
Джек чуть поворачивается ко мне, но продолжает глядеть прямо перед собой и говорит:
– Они повсюду, Роб.
Эти слова едва слышно слетают с ее губ, с самого их краешка, будто в комнате есть кто-то еще, способный нас подслушать.
– Лезут через стены.
– Кто?
– Собаки-призраки.
– Не дури, – говорю я, хотя и сама чувствую себя не в своей тарелке. По всему телу пробегает легкая дрожь.
– Смотри! – восклицает она.
В ее голосе слышится такое неистовство, что я и правда гляжу, но вижу лишь зашторенное окно и стену, на которой виднеется глубокая царапина, оставшаяся после того, как нам однажды вздумалось поиграть на ней в сквош.
– Там ничего нет, Кэссиди, – говорю я, – ничегошеньки.
– Они здесь… – отвечает она, протягивает руку и шепчет: – Корица… Ко мне, девочка. Сюда, Джинкс. И ты, Джетро. Ты же ведь помнишь их, Роб? Они были всего лишь щенками, но Мия прикончила их из своей дадашки, сказав, что они слишком больные, чтобы жить. Вот Артур. Тоже ходил у меня в любимчиках, но из-за Мии заболел клещевой лихорадкой. Только потому, что она недостаточно внимательно за ним ухаживала. Есть и другие, Роб, столько тех, о ком я ничего не знаю. Все мертвые собачки. И всех спровадила на тот свет убийца Мия.
Джек плачет и дрожит. Я в таком шоке, что в голову даже приходит мысль позвать Мию. Но вместо этого говорю:
– Посмотри на меня. Возьми за руку. Там ничего нет.
– Сколько вокруг светлячков…
Когда Джек поворачивается ко мне, я не вижу в ее глазах ни слезинки. От страха она их так распахнула, что на них даже нельзя различить век. Сестра берет меня за руку. Мне кажется, что чтобы привычно прижать ее к сердцу, но вместо этого она выкручивает ее таким жестом, будто пытается свернуть кому-то шею.
– Ай! Джек, мне больно!
– Не хочу возвращаться, – говорит она, смотрит перед собой все тем же невидящим взглядом и дергает за каждый палец, словно желая их оторвать.
– Да больно же! – опять говорю я, чувствуя, как в груди нарастает паника.
Джек опускает голову. Я с облегчением вижу, что она, как в детстве, подносит мои пальцы к губам, чтобы поцеловать.
– Не заставляй меня, – говорит она.
До меня слишком поздно доходит, что ей вздумалось сделать. Когда зубы сестры вонзаются в мой большой палец, я вскрикиваю и награждаю ее увесистой пощечиной.
Джек тупо на меня смотрит и только теперь начинает плакать. Потом поднимает куклу Роб и прижимает ее к груди. Из уголка ее рта по подбородку на голову игрушки стекает тоненькая струйка крови. И не чьей-нибудь, а моей.
– Зачем я это сделала? – шепчет она кукле в головку, в то место, где положено быть уху. – Зачем?
Колли
Мама умолкает. Выглядит исхудавшей и опустошенной – будто все это время держалась только благодаря этой истории, которую хранила в душе. А теперь, поведав ее мне, сдувается, как мяч.
– Думаю, мне надо отдохнуть, Колли.
– Надо, так отдыхай.
Интересно, чем бы здесь заняться? Телевизора ведь нет.
Мама подходит к холодильнику. Из большого полиэтиленового пакета доносится запах мяса.
– Прости, солнышко, – говорит она, – тебе это все наверняка показалось очень странным.
– Позволь мне сделать это самой, – говорю я, – в смысле мясо.
Мама, должно быть, и правда страшно устала, иначе ее разрешения мне не видать как собственных ушей.
Спорю на что угодно, что стоит забраться на западный гребень, как я увижу ее сама.
Закат того же кроваво-красного цвета, что и требуха. Я горстями бросаю мясо через забор. Стейки, уже приобретшие коричневато-пурпурный оттенок, то есть начавшие подтухать, шлепаются на землю. В руках оказывается большой кусок мяса на кости, надо полагать, баранья нога. Такая тяжелая, что мне не перебросить ее через ограду. В конечном итоге я решаю ее бросить по эту сторону, чтобы никуда не тащить. Подберу на обратном пути.
Забираюсь на западный гребень, где солнце все еще освещает вершины Коттонвудских гор. И тут же вижу ее в арройо. Вот она, щенячья ферма. Какое дурацкое название. Об этом местечке я знаю все, специально изучала, чем занимались здесь Лина и Берт.
«Может, она привезла тебя сюда, чтобы сунуть в этот питомник?» – спрашивает Бледняшка Колли, заставляя меня подпрыгнуть. В последнее время она все больше помалкивает. Может, спит?
«Заткнись, – говорю я, – его в любом случае здесь больше нет». Это для меня не секрет. Мне нравится библиотека с ее уютным шелестом микрофиш.
Возвращаясь домой, я не столько слышу, сколько чувствую за спиной какое-то шевеление. Но когда оборачиваюсь, вижу лишь длинные тени от ветвей можжевельника. Мясо за оградой исчезло. Как и большая баранья нога, которую я оставила по эту ее сторону. «Ты погляди, а, – говорит Бледняшка Колли, – надо полагать, в заборе где-то образовалась дыра».
Я бегу в полумраке, чувствуя, как по всему телу ползают мурашки.
Мама выглядывает меня в окно, наморщив лицо, в котором явно читается тревога. А когда я вхожу в дом, обнимает, чему я не противлюсь. Не хочу ее снова бесить.
– Кто-то забирается к нам через ограду, – говорю я.
Мама бледнеет и отвечает:
– Колли, ты больше не будешь выходить на улицу одна.
После чего обходит дом, закрывает двери и окна, запирает ставни.
– Пустыня может казаться безжизненной, но в действительности это совсем не так, – говорит она, качая головой, – соседей здесь предостаточно. Павел то и дело пугал нас историями о…
Мама закрывает глаза и судорожно сглатывает.
– Ладно, не бери в голову…
Выглядит она уставшей и безобидной. Но я еще помню, как у нее побагровело лицо и как она орала, будто мартовская кошка. Вечером накануне нашего отъезда ударила меня, а по приезде сюда то и дело трясла за плечи, вопила, разбила мой фотоаппарат. Да, она точно неуравновешенна.
В случае опасности вариантов реагировать только три – бежать, бороться или попытаться подружиться. Какой из них выбрать, я не знаю.
Я иду к маме в спальню и открываю дверь. Она спит. Смотрю, как она дышит, скольжу взглядом по щеке и губам. Одна ее рука чуть согнута в локте, другая свисает с кровати. Ее дыхание – тоже часы. Вдох, выдох, вдох, выдох. Я несколько мгновений к нему прислушиваюсь.
На комоде вибрирует ее телефон, урча от полученных сообщений.
Я на цыпочках подхожу и беру его в руки. «Жжжжжж», – суетится он в моей руке. Опять папа. Я спускаюсь с ним в гостиную, на поворотах лестницы ступая на цыпочках, будто фея.
Звоню папе. Он тут же отвечает:
– Роб?
Я с большим трудом узнаю этот пронзительный от злости голос. Свернувшаяся змея!
– Пап… – говорю я.
– Колли? – спрашивает он вмиг изменившимся тоном, в котором теперь чувствуется теплота. – Привет, малышка, ты в порядке?
– Думаю, да, – отвечаю я.
– А где мама?
– Хррр, – звучит мой ответ, – смайлик в виде спящей мордашки.
– Как она себя вела? – Он говорит тем настороженным, бесцветным голосом, к которому прибегает каждый раз, когда не хочет показать, что злится. – Давай, рассказывай.
– Обнаружив в чемодане ту находку, пап, она здорово меня встряхнула.
С какой стати он сказал, что будет весело?
– Ты сфотографировала ее, чтобы мы потом все посмеялись?
– Да, пап, – шепчу я.
– Вот и хорошо.
– Только все вышло совсем не так весело, как я думала. Мама бросила фотоаппарат на пол и растоптала его.