Сна как не бывало. Я лежу с открытыми глазами и смотрю, как мне кажется, долгими часами, как она гладит воздух, будто он живой.
Джек вот уже третий день подряд не ходит доить коров, поэтому забота о них обеих ложится на мои плечи. Я мрачно упираюсь в бок Элси, которая без конца то поворачивается, то брыкается, и дергаю ее за сосцы. Отнеся молоко на кухню, возвращаюсь в загон и какое-то время сижу рядом с Ниневой. Она, похоже, меня любит, и я всегда знаю, где ее найти, чего совершенно не могу сказать о некоторых людях. Дыхание Ниневы отдает теплой травой весенним днем. Она склоняет голову и тычется ею в мою ладошку. Я чешу ее темечко, что ей очень нравится, но в конечном итоге надоедаю и ей. Она неторопливо направляется в тень дерезы, на ходу тихонько позвякивая колокольчиком.
Я бреду вдоль границы нашей территории, не сводя глаз с серых Коттонвудских гор. Вокруг суетится и полнится звуками пустыня. Хлопает ветер, шелестит камень, трепещет чешуя. Меня пустыня напрочь игнорирует. Я, похоже, в принципе не умею приятно проводить время. Без Джек мне попросту скучно.
На периферии зрения вихрем проносится темная полоса. Я вижу Мию, которая стоит, прямая как столб, у большого, обнесенного проволокой западного загона. Чуть поодаль от нее, дрожа от удовольствия, сидит Двадцать Третья.
Мия направляется к собаке. В руках у нее пульт управления, большой палец давит кнопку «Сидеть». Каждый ее шаг вздымает небольшое облачко пыли. Двадцать Третья часто дышит. От коричневых отметин над ее глазами, доставшихся ей от ротвейлера, мне всегда кажется, будто она смотрит на меня каким-то двойным взглядом.
Мия становится перед псиной на колени, пристально на нее смотрит и хмурится. Потом внимательно разглядывает бугорок на ее черепушке, закрепленный на кости и похожий на шишку из желтовато-серой замазки. Из него в просверленные в голове собаки отверстия идут проводки, заканчивающиеся крохотными электродами, аккуратно вживленными в значимые центры мозга.
– Можно мне посмотреть?
Мия вздрагивает и поворачивается. У нее открытое, ошарашенное лицо, не лишенное толики рвения. Это мило и немного жалко, как когда лузерша радуется, что крутая девчонка сказала ей: «Привет!» – такое вполне могло бы случиться в Бингли-Холле. Я чувствую легкий укол вины. Почему мы с Джек к ней так плохо относимся?
– Ну конечно, – отвечает она, – садись. Здесь у нас лучшее зрительское место.
Я отпираю ворота и выхожу. Границы Сандайла остаются позади. Вокруг простирается пустыня. Меня охватывает странное чувство. Обычно нам с Джек не разрешают покидать территорию Сандайла. В старом арройо, где когда-то жили Лина и Берт, теперь обретаются какие-то уроды. Я сажусь в паре футов за спиной Мии и скрещиваю ноги.
– Я затылком чувствую на себе твой взгляд, – говорит она.
– Прости, – отвечаю я и отсаживаюсь чуточку дальше.
– Так-то лучше, – продолжает она, – мне сейчас нельзя отвлекаться.
– Ну и каково это? – спрашиваю я. – В смысле ее контролировать?
– Примерно то же, что стрелять из карабина, – отвечает Мия. – Женщинам не часто дано познать такую власть, понимаешь, о чем я?
Двадцать Третья отбегает от нас. А когда Мия нажимает на пульте управления кнопку, резко поворачивает влево. Затем еще раз. Потом снова и снова, описывая идеальный треугольник. Я наблюдаю за ней, жмурясь от полуденного солнца.
– Хорошая девочка, – говорит Мия и подходит ближе, дабы в награду дать ей немного любви.
Сама того не желая, я размышляю о том, что Двадцать Третья могла и по собственной воле без конца поворачивать в одну сторону, выписывая фигуру в виде прямоугольника. Или, может, ей внушили мысль, что за это ее будут обнимать.
– И как это работает? – спрашиваю я, стараясь говорить с интересом.
Мне ведь тоже известно, как добиваться расположения окружающих.
– Ну… Они, конечно, не роботы, – отвечает она. – Я посылаю с пульта в центры наслаждения импульсный сигнал частотой 800 герц. Я могу сделать так, чтобы вычерчивание ногами этого прямоугольника доставляло ей жуткое удовольствие. Она хочет делать это, потому что от этого ей хорошо. Но мне приходится учить ее улавливать эту волну наслаждения, направленную в мозг, улавливать посылаемые мной команды. Знаешь, такого рода обучению поддается далеко не каждый пес. В этом смысле я уже терпела неудачи.
Я киваю, вспоминая тот год, когда мы перестали давать собакам клички. Какое-то время мы обе молчим. Корица. Джетро. Джинкс.
– Мы извлекли уроки, – говорит Мия, – и теперь у нас все по-другому.
Медиальные ветви молочной железы, задний гипоталамус, поля Фореля, медиальная петля… Названия для меня звучат, как цветы. Иногда я представляю эти электроды в виде светящихся тычинок, сияющих глубоко в собачьих умах.
Двадцать Третья лижет Мии руку и ложится.
– Это ты ее заставила? – спрашиваю я.
– Я послала нисходящий импульс, доставивший ей удовольствие, под влиянием которого ей захотелось лечь. А лизнуть меня в руку – это полностью ее инициатива.
Она глядит с высоты своего роста на Двадцать Третью и улыбается. Собака поднимает глаза и в припадке любви неистово машет хвостом.
– Некоторые из них с нами уже так долго…
Систему электродов и небольшие шляпки из зубного цемента Мия изобрела сама. Пробовала самые разные варианты до тех пор, пока собаки не перестали подхватывать инфекции и умирать.
Мия вздыхает и легонько проводит рукой по моей щеке – незаметно для меня на моем лице, должно быть, отразилось какое-то чувство.
– Мир, в котором мы, Роб, живем, далек от совершенства. Ты и сама знаешь, откуда у нас эти псы.
– Со щенячьей фермы, – говорю я. – История, которую рассказывает Павел, соткана не только из вымысла. После приезда полиции вы спасли оттуда щенков.
– Да, они и правда стали первыми нашими собаками, – отвечает Мия. – Скверное было местечко. Мы просто хотели дать им шанс. Несколько других достались нам после закрытия проектов в Принстоне и Лэнгли. Людям надо бы за многое ответить – вживив электроды, они проделали далеко не лучшую работу. Нам пришлось немало потрудиться над их заменой и восстановлением здоровья собак, чтобы им больше ничего не угрожало. Потом у нас появились такие псы, как она.
С этими словами она показывает на Двадцать Третью.
Я всегда стараюсь не смотреть на ее хвост. Это поистине ужасно, потому что ты, сам того не желая, понимаешь, какой кошмар ей пришлось пережить, чтобы он таким стал. Он у нее не купирован и длиннее, чем обычно у ротвейлера. Но его кто-то отрезал. Лысые проплешины на шкуре показывают, где это пытались сделать в первый раз. И попыток таких было немало.
Никто и никогда, даже Мия, в жизни не прикасаются к хвосту Двадцать Третьей.
– Знаешь, – после небольшой паузы продолжает она, – если тебе действительно интересно, ты можешь принять в этом более активное участие. Тебе можно выделить нового пса, которого ты будешь тренировать…
– А койота можно? – осторожно спрашиваю я.
– Тебе этого правда хотелось бы? – спрашивает Мия. – Если да, считай, что договорились.
Мы обе стараемся проявлять сдержанность и спокойствие. Стена рухнула. Мия вытирает лицо, будто ей залил глаза пот.
– Мия, – говорю я, – тебе здесь одиноко?
Она смотрит на меня задумчивым взглядом, словно в самом деле размышляет над моим вопросом. Она не говорит: «Какая глупость, ведь здесь вокруг полно людей». В отличие от большинства взрослых, Мия не пытается отделаться от тебя или одурачить.
– Иногда да, – отвечает она, – но часто я чувствую себя очень счастливой. Думаю, в качестве компенсации это вполне себе ничего.
Она кладет пульт управления на выжженную землю, достает из кармана широких рабочих брюк желтый мяч, обращается к собаке и говорит:
– Давай, девочка, сегодня ты вполне заслужила немного поиграть.
Двадцать Третья садится, навострив уши. Мия с силой бросает мяч. Собака распрямляется, как пружина, прижимает уши к голове и несется за ним. Мия поднимается и мчится за ней. Ее можно принять за самую обычную женщину, которая ясным днем забавы ради резвится со своей собакой только из желания весело провести время. Двадцать Третья галопом летит обратно к Мии, сжимая в зубах мяч. Затем падает на передние лапы, будто собираясь помолиться, и замирает у ее ног. Мия треплет ее по загривку и швыряет мяч опять. Я пытаюсь приглядеться к Мие – именно приглядеться, а не скользнуть взглядом, будто на вещь из числа тех, которые окружают нас каждый день.
Она высокая, сил ей явно не занимать. Лицо как у миловидной лошадки – удлиненное, с тонкими чертами и с большими глазами. Она шествует по миру с таким видом, будто он ей принадлежит. И даже в самых обычных джинсах и футболке всегда добавляет какой-нибудь цветной мазок в виде красных шнурков на кроссовках, серебряного гребешка в волосках или сережек в форме длиннохвостых попугаев, которые выделяются на ее темной коже ярким зеленым пятном. Это что-то вроде тайного знака, напоминания о том, что без нее Сандайл просто немыслим. По Мии сразу видно, что в жизни она повидала немало. Но в двадцать лет она отказалась от всего, что только можно, обосновалась в пустыне с четой вдвое старше ее и их вечно обиженными близняшками, чтобы изучать собачье дерьмо.
Пульт управления покоится на земле у моей левой ноги. Я легонько пинаю его носком кеды. На нем шесть кнопок. Это базовые команды. Лучше всего собаки откликаются на самые простые. «Налево», «направо», «ищи», «сидеть», «ко мне» и «взять».
Кнопка «взять», расположенная в левом верхнем углу, раскрашена в красную и зеленую полоску, как леденец. Я тяну к ней палец, но не нажимаю. Достаточно и того, чтобы задержаться в этом моменте, когда можно сделать, а можно и нет. «Взять». Мия никогда не умела добиваться от них выполнения этой команды. Слишком уж она для них сложна.
– Хочешь попробовать? – с улыбкой спрашивает она. – Такое упражнение может пойти ей на пользу.
– Давай!
Помимо моей воли меня охватывает возбуждение. Обычно Мия, пытаясь приучить собак к команде «взять», нас на пушечный выстрел не подпускает.