Началось все с зубных щеток, но совсем скоро мы перешли на лаборантку Кэтрин. Ирвин работает допоздна. Мне это без разницы. Допоздна работает и лаборантка. Кэти, как он ее называет, пользуется духами «Сеншнт». Мне об этом известно потому, что ими провонял не только его костюм, но и весь шкаф.
Я шипела, сжав в кулаки руки и полыхая глазами. У меня так перехватило горло, что слова просачивались из него, будто желчь.
Ирвин уже стал тыкать. Он меня никогда даже пальцем не трогает – только тычет. Его острый палец трепещет в дюйме от моего лица, подрагивая в такт словам: «Когда мы познакомились, ты этого и хотела. А теперь, добившись своего, только то и можешь, что ныть».
Обычная грязь взрослой жизни, в которую два человека погружаются по самое не могу, а вина становится гобеленом, сотканным настолько плотно, что его даже нельзя распустить.
Я пытаюсь читать, но вскоре слышу на втором этаже плач Энни.
– Нет, – всхлипывает она, – нет, нет!
Я открываю дверь. Они с Колли дерутся, вырывая друг у друга какой-то предмет. Это розовая звездообразная лампа. Энни запрокинула голову назад, от горя ее ротик превратился в черное «о». Колли лишь закусила нижнюю губу, в остальном ее лицо больше не выражает никаких эмоций.
– Отдай, – сдавленным голосом произносит она, – иначе кое-кто умрет.
– Я ненавижу тебя, Колли, – говорит Энни, – тебя ненавидит Бог.
И бьет сестру рукой в варежке.
Я их растаскиваю. Лампа каким-то чудом остается невредимой. Я выхватываю ее из влажных, цепких рук Колли и ставлю на подоконник подальше от дочерей, где она будет в безопасности. Один только бог знает, зачем она понадобилась Колли.
– Мам, – говорит та, – не отдавай ее ей!
– Она меня обижает!
– Господи боже ты мой! – ору я. – Угомонитесь! Обе! Каждая в руки по книжке и читать!
Ирвин сидит на кухне, закинув ноги на стул. Я подавляю вспыхнувший в груди приступ гнева. Ему прекрасно известно, как я терпеть не могу видеть его грязные ноги на моих замечательных стульях.
Кухню я люблю больше всего. В свое время мне пришлось здорово попотеть, выбирая древесину для мебели, и теперь я никогда не забываю натирать ее мастикой по воскресеньям. Узор керамической плитки на полу – спирали нежной серо-голубой глазури – был выбран тоже мной. Я же смастерила полку и стол. Если не торопиться, плотницкое дело не составляет особого труда. Потом развесила там сковородки с медным дном – по восходящей, от самой маленькой до самой большой.
На кухонной стойке стоит миска с чем-то рыхлым. Посередине, на самом почетном месте.
– Что это? – спрашиваю я, направляясь к буфету за аспирином. Не для Энни, для себя.
– Да вот, решил сварганить пудинг с изюмом, – отвечает Ирвин.
Готовить он не любит, но при этом гордится своими пирогами и пудингами – пересыщенными крахмалом безвкусными английскими блюдами, которые готовят на пару. Считает их стильными.
– Попробуй, Роб, – говорит он, – если мало изюма, скажи, я доложу.
Этого мне хочется меньше всего, но я, в который раз не желая ругаться из-за пустяков, беру ложку, с тоской думая об Энни и Колли. Они ведь так хорошо дружили и всегда вместе играли. Это можно было бы списать на трудный возраст Колли, беда лишь в том, что для нее любой возраст трудный.
Я сую в миску ложку, даже не глядя на то, что в ней. И тут же кричу, не в состоянии сдержаться, хотя и знаю, что он только того и ждет.
Ирвин хватается за живот и хохочет так, что начинает задыхаться.
– Видела бы ты сейчас свое лицо!
– Кошмар! – дрожащим голосом говорю я. – Поступать так с другими просто ужасно.
– Мне надо было их немного разогреть, – спокойно отвечает он, – завтра мы с Джоном идем на рыбалку.
Теперь я ощущаю смрад опарышей – кислую, аммиачную, гнилую вонь. Эту наживку Ирвин в больших количествах хранит в холодильнике в гараже. Надо было сразу сообразить: раз я не пустила их на вечеринку, то возмездия за это мне не избежать. Разогреваемые в миске опарыши шевелят своими крохотными тупыми головками. Туловища у них красные, как кровь.
Я полагаю, что у каждого есть история, способная в полной мере его объяснить. Моя сводится к следующему.
В два годика Колли была трудным ребенком. Заговорила поздно, ее постоянно переполняла безмолвная ярость. Даже тогда с ее лица никогда не сходила злобная гримаса, исчезавшая, только когда она смотрела на отца. В таких случаях за ее чертами проступала робкая улыбка, и я видела перед собой лишь ребенка.
Ко всему прочему она демонстрировала талант человека, способного избавиться от любых оков. Умела открывать двери, буфеты, ящички, как и обращаться с ручками и замками, бросавшими вызов ее крохотным ладошкам.
В тот день Ирвин должен был вернуться домой после конференции. Колли всю ночь не спала. Она никогда, ни разу в жизни не уснула в отсутствие папы. У меня совсем не было сил, воздух казался мне таким плотным, будто его набили ватой. Усадив ее на детский стульчик для кормления, я пошла в ванную. Клянусь, что меня не было всего тридцать секунд. А когда я вернулась, она, наполовину вывалившись из стула, уже успела засунуть руку по самое плечо в измельчитель пищевых отходов и, сосредоточенно глядя перед собой, тянулась другой рукой к кнопке включения на стене.
Я подбежала, с силой прижала ее к себе и закричала:
– Никогда в жизни больше так не делай!
Она удивленно подняла на меня глаза и широко открыла рот. Затем заревела, вонзая мне в сердце иглы.
Чтобы уложить ее обратно в кроватку, потребовался не один час. Мир содрогался вокруг меня, как желе. Я опустилась на диван и на несколько мгновений уснула.
А проснулась от того, что меня гладила рука. С высоты своего роста неподвижными, темными глазами на меня смотрел Ирвин.
– Колли вела себя просто кошмарно, – сказала я.
– Спасибо, со мной все в порядке, – кисло произнес он, – конференция прошла лучше некуда.
– Я даже не думала, что так может быть. Сомневаюсь, что я ей нравлюсь.
Уловив в своих словах плаксивые нотки, часть меня сама себя возненавидела.
– Она всего лишь ребенок. Постарайся посмотреть на происходящее под другим углом.
В его голосе звучали незнакомые модуляции. У меня ухнуло сердце. Еще одна. Запав на очередную женщину, в их медовый месяц Ирвин перенимал ее манеру речи.
Я встала и подалась вперед, будто собираясь его поцеловать. От его дыхания несло виски.
– А была ли она вообще, эта твоя конференция? – спросила я, удивляясь собственной прямоте.
Он взял большим и указательным пальцами прядку моих волос, потянул так, что у меня на глазах выступили слезы, и сказал:
– Господи боже ты мой… Пойди лучше посмотри, как там дочь.
Потом выпустил мои волосы и отряхнул руки, будто желая избавиться от чего-то противного.
Я встала с дивана, однако к Колли не пошла. Меня переполняла ярость, готовая вот-вот выплеснуться наружу.
– Так больше нельзя.
Здравость собственных слов меня немало удивила.
– Я ухожу. Ирвин, нам надо развестись!
Все казалось подлинным откровением, будто сполох молнии. Но потом я увидела выражение на его лице и убежала.
Немного оправившись от изумления, Ирвин последовал за мной. Я помчалась по дому, хватаясь за дверные косяки, так и норовившие выскользнуть из рук. В какой-то момент произошло ужасное. Тело вспомнило бег, страх и преследующую по пятам опасность. Неожиданно вернувшееся воспоминание схватило меня за горло. Думаю, именно поэтому я совершила следующий шаг. Открыла входную дверь. Полуденный воздух был глотком свободы. Но бежать дальше не стала. Подождала, когда сзади подойдет Ирвин, вышла на крыльцо и с силой захлопнула за собой дверь, хряснув по протянутой ко мне руке. Отчетливо услышала хруст, за которым последовал крик боли. Отвернулась. После чего подумала: «Никто и никогда больше не сотворит со мной такого».
Я прошла по палисаднику перед домом, еще представлявшему собой голую землю. Превратить его во что-то стоящее у нас не было времени. «И что теперь делать?» – пронеслось в моей голове. Ни работы, ни друзей у меня не было.
На склоне, на бордюрном камне виднелся какой-то силуэт. Сначала мне показалось, что это подушка или скамейка для ног, которую бросили здесь, чтобы ее мог забрать тот, кому она больше нужна. Такое порой случается, даже если вокруг живут такие замечательные люди, как здесь. Но это оказалась Колли, устроившаяся чуть ли не на проезжей части в своей серой пижамке с розовыми слониками.
Я подбежала к ней, мое тело превратилось в плотный сгусток страха.
Девочка подняла на меня свои большие глаза, все еще опухшие от слез.
– Бледная, – сказала она, поглаживая сухую, бурую травинку, пробившуюся сквозь трещину в асфальте.
На кончике стебелька виднелся небольшой бутон. Я села рядом с ней, в одночасье почувствовав себя совершенно опустошенной, и сказала:
– Мне жаль, солнышко.
И тут же поняла, что никуда не уйду. Ее вины в этом не было даже близко.
Я подхватила ее на руки. На этот раз она не стала брыкаться и лишь положила мне на плечо голову. Мы медленно вернулись в дом. Я уложила Колли в постель и сказала:
– Обещаю, у тебя будет свой сад.
После чего поцеловала в лобик. Может, она и не позволит мне ее любить, но заботиться о ней мне никто не помешает.
У Ирвина посинела вся рука, но обошлось без перелома, поэтому я положила на нее лед, и мы уселись за покоробленную пластиковую стойку, обессиленные и притихшие после ссоры. «С кухней надо что-то делать», – подумалось мне. Она выглядела голой и меблированной донельзя убого; под ногами хрустел линолеум, безбожно протекал кран. Я представила, как увешаю ее красивыми сковородками с медным дном, уставлю цветочными горшками, а может, даже обзаведусь полкой для пряностей.
– Возвращаться домой поздно ты больше не будешь, – сказала я Ирвину, в действительности имея в виду не столько поздний вечер, сколько раннее утро и привычку говорить в манере очередной пассии. – Договорились?