В комнату Колли не захожу. Раньше она была моя. Точнее, наша. Дверь в нее закрыта. Ее створка немного отличается от всех остальных в доме. Панели, из которых она собрана, подогнаны хорошо, но все же не идеально. Дерево чуть бледнее и лишено налета времени. Но дабы заметить, что она гораздо новее всех других, надо очень внимательно приглядеться.
– У тебя все хорошо, Колли? – спрашиваю я, предварительно постучав и стараясь говорить обычным голосом.
– Угу, – отвечает она.
– Нам надо двигаться дальше. Через полчаса жду тебя внизу.
– Угу.
Я беру свою бесценную ношу, иду к себе в комнату и закрываю за собой дверь.
«Закрытые двери ведут к закрытости ума», – звучит в моей голове голос Мии, и я в раздражении качаю головой. Слишком уж много здесь воспоминаний. И все тащат за собой целую когорту призраков. Голубую пластиковую коробочку я ставлю на комод. С этим можно подождать.
Потом дрожащими руками открываю жестяный ланчбокс. Вот они, странички, все еще аккуратно сложенные пополам. Перед тем как их развернуть, я несколько мгновений жду, разглаживая их на колене. А вот и строки, написанные старой синей шариковой ручкой. Как у столь разболтанного человека мог быть такой филигранный, с изящным наклоном, почерк?
Клянусь, в этот момент мне в ноздри бьет ее запах. Она всегда пахла чем-то сладким, вроде грейпфрута. Пока не стала распространять вокруг миазмы грязи.
Просмотрев листы, я сажусь и смотрю перед собой, пытаясь переварить прочитанное. Весь мир в этот момент меняется прямо у меня на глазах, ласковый и залитый светом. А может, это меняюсь я сама. Чувствую, как тают мои очертания в местах соприкосновения с воздухом, будто меня растворяют, превращая в ничто, а потом возрождают к жизни. Ощущение такое, словно я внутри хризалиды. Ох уж эти названия.
Она тоже сейчас в комнате рядом со мной – сидит, положив ладонь на мою руку. Ее голос звонок, как колокольчик. «Дети – те же зеркала, отражающие все, что с ними происходит. И надо заботиться о том, чтобы их всегда окружало только добро. Запомни это, Санденс».
По щекам катятся горячие слезы. Вариант спасти обеих моих дочерей всегда был только один.
Я осторожно открываю голубую пластиковую коробочку. Из ее щелей сыплется грязь, однако шприц в целости и сохранности. Жидкость в нем, характерного бледно-пурпурного цвета, выглядит как всегда. А такие вещи вообще портятся? У них бывает срок годности? Мои пальцы касаются поршня. Я представляю, как все глубже и глубже вонзаю иглу в плоть.
Слишком трудно. Не знаю, удастся ли мне довести дело до конца.
Ирвин звонил семнадцать раз. Я перезваниваю.
– Тебе определенно надо держать телефон при себе, – вкрадчиво говорит он. Опасность!
– С Энни все хорошо? – спрашиваю я. – Сначала ответь мне на этот вопрос.
– Ты слишком требовательна для женщины, которая бросила больную дочь, а сама отправилась в пустыню охотиться на призраков.
Я делаю глубокий вдох. Ну что ж, приступим.
– Колли я забрала у тебя навсегда, – звучат мои слова, – Энни заберу тоже. И все им о тебе расскажу, чтобы они знали, какой ты.
– Слушай, Роб, что это на тебя нашло? – В его голосе слышится страх. Иметь дело с психованной женой – это тебе не шутки. – Я что, пропустил родительский вечер или что-то в этом роде?
– Все кончено, Ирвин.
Я ненавижу себя за то, что у меня так дрожит голос. И за то, что в конце каждого предложения чуть повышаю тон, отчего мои слова больше похожи не на утверждение, а на вопрос.
– Судя по всему, ты немного на взводе, – со вздохом говорит он.
– Я решительна и тверда, как скала.
– Думаю, мне лучше туда к вам приехать.
– Не надо никуда приезжать, видеть тебя больше не желаю.
– Роб, я ведь и правда очень тревожусь. Колли сказала, что ты трясла ее за плечи.
Из моих глаз брызжут слезы вины. Когда они успели поговорить? Я опять делаю глубокий вдох и повторяю сказанное самым ровным тоном, который только могу на себя напустить.
– Мне не до шуток. Я с тобой развожусь, а детей забираю.
– Роб, ты же знаешь, что я не позволю тебе этого сделать, – произносит он, переходя на свой здравый голос.
Я даю отбой, едва заметным жестом касаясь красной кнопки, словно этим могу смягчить всю колоссальность своего поступка. В разговоре с Ирвином трубку не вешают.
– Вот ты это и сделала, Санденс, – шепчу я себе, замечая, что окружающий мир подрагивает по краям.
Я беру телефон и опять звоню Ирвину. На этот раз я настроена мирно. Плаксивые нотки в собственном голосе мне ненавистны. К глазам подступают слезы. Карусель все кружит, кружит и кружит.
Потом спускаюсь вниз, где меня уже ждет Колли.
Роб, когда-то давно
Я стою у окна, обращенного на восток, и смотрю на собачье кладбище. В моей руке письмо. Этого момента я ждала не один месяц, но теперь, когда он, наконец, наступил, чувствую себя как-то странно взволнованной.
В голове бродят мысли о Пятнадцатом, труп которого теперь выбеленными косточками лежит в земле. Я представляю жестяный ланчбокс в объятии его ребер – железное сердце в клетке из слоновой кости. Интересно, а на страницах, которые теперь похоронены под землей в этой коробке, есть что-нибудь о моей маме? Лили… Но может случиться, что это вообще полная ерунда. Тогда со стороны Джек это окажется лишь удачной злой шуткой. Воображение рисует, как темной ночью я раскапываю при свете фонаря могилу и ковыряю пальцами гниющую плоть, только чтобы отыскать на этих потрепанных листиках лимерик или какой другой прикол. Может, даже слово дура, написанное много-много раз…
Нет, секреты Сандайла я готова оставить в покое – пусть себе лежат покойниками в земле.
Я дожидаюсь ужина, когда мы все вместе собираемся на кухне за столом. Грядут зимние ночи. На окна набрасывается ветер. Сегодня у нас баклажаны и омлет из тофу. Стоять у плиты этим вечером очередь Фэлкона, а он ничего другого готовить не умеет. Баклажаны он подает в виде серой студенистой массы. Тофу крошится и слишком сухой.
– Сегодня разговор у нас начинает Роб, – произносит он.
По вечерам за столом каждый из нас по очереди поднимает потенциально интересную тему, чтобы не ужинать в полном молчании. Фэлкон и Мия обычно выбирают музыку или искусство. Им все хочется нас чему-то научить.
Я делаю глубокий вдох и говорю:
– Хочу сообщить вам, что у меня теперь есть аттестат об окончании школы. Я все делала по электронной почте. Потом подала документы в колледж, и меня приняли.
Джек медленно поднимает на меня глаза, похожие на два темных озерца. В последнее время она немного пришла в норму, хотя мы с ней почти не говорим. Большую часть времени она работает на свежем воздухе с Павлом. Ниже рукавов футболки у нее здорово загорели руки, по ночам она спит и по идее должна выглядеть хорошо, но на самом деле очень исхудала и по виду совершенно измождена.
На буклеты колледжей при подаче документов я глянула лишь мельком. Меня приняли сразу в два, но я выбрала тот, что в Сьело, потому как он согласился платить мне в полном объеме стипендию. А то, что до единственного во всей Северной Америке колледжа, выразившего готовность освободить меня от платы за обучение, от Сандайла всего три часа езды, можно считать чем-то вроде мрачной шутки.
– А где ты брала деньги? – спрашивает Фэлкон и смотрит на Мию, которая не поднимает глаз, и холодно добавляет: – Ну конечно, кто бы сомневался.
– Это ее решение, Фэлкон, – чуть ли не с вызовом заявляет та, – и ее выбор. С ней все будет хорошо. В конце концов, ей уже восемнадцать.
– Еще нет, – в раздражении бросает Фэлкон. Наш восемнадцатый день рождения будет в среду.
– У нас нет ни возможности, ни повода держать ее здесь, – строгим тоном продолжает Мия, обращаясь к Фэлкону не столько как партнер, сколько как ученый.
Лицо Джек превратилось в неподвижную восковую маску.
– Звучит здорово, – говорит она, глядя на Фэлкона. – Я хотела… Может, мне еще не поздно…?
Я чувствую в душе яростный приступ злорадства. Мне досталось то, чего так жаждала Джек.
– Сдавать экзамены и получать оценки ты уже опоздала, Джекфрут, – мягко возражает Фэлкон, – давай подождем до следующего года.
– Ну да, я и забыла, – печально произносит Джек.
Вдруг весь этот план кажется мне инфантильным и глупым. До меня доходит, что, случись какое-нибудь событие, препятствующее моему отъезду, я буду только рада. В груди рождается жуткое ощущение, что мне придется сделать так, как я сказала. Уехать из Сандайла, бросить Фэлкона, Мию, собак… и Джек. Какой вообще во всем этом смысл, если рядом не будет моей сестры?
– Мне совсем не обязательно ехать, – говорю я, – можно на годик остаться, а потом вместе подать документы в колледж.
Несколько секунд Джек смотрит на меня своими глазами, под которыми залегли темные круги. Потом опять поворачивается к Фэлкону и говорит:
– Мы с Роб не обязаны тебя слушать, ведь на деле ты нам совсем не отец.
Я закатываю глаза. Опять она пытается создать проблему. А я-то думала, что в последнее время ей удалось стать лучше. Но поскольку у Фэлкона на ее колкости всегда был иммунитет, я с надеждой жду с его стороны снисходительных возражений. Однако вместо этого повисает тишина. Мия в упор смотрит в свою тарелку.
– Во всем, что действительно важно, я вам отец, – медленно произносит Фэлкон.
Он должен был ответить не так. Он должен был слегка потрепать Джек по голове, сказать, что сейчас мы все выпьем горячего какао, пойдем на улицу и станем смотреть на звезды. Вот как Фэлкон обычно поступает с Джек, и это всегда работает. Моя грудь медленно наливается ледяной водой.
– Джек?
Сестра буравит меня холодными, мертвыми глазами.
– Ты что, ничего не заметила, когда мы были в больнице? У тебя первая группа крови, а у Фэлкона четвертая. Ты не можешь быть его дочерью. Я бы еще могла, с учетом того, что у меня вторая, но, поскольку мы с тобой близнецы, у нас должен быть один и тот же отец. Только никак не Фэлкон.