Ирвин смерил меня взглядом, кивнул на посиневшую руку и сказал:
– Ты уже созрела просить меня об одолжениях?
Мне надо было все как-то исправить, чтобы отношения между нами стали хотя бы терпимыми. Я нерешительно накрыла ладонью его здоровую руку и сказала:
– Колли выучила новое слово.
Потом поведала всю историю, смеясь, но вместе с тем и пустив слезу.
Он улыбнулся, я чуть было не лишилась сил от того, что прощена, и вместе с тем испытала острый прилив гордости за то, что произнесла она его не ему, а именно мне. В этот момент до меня дошло, что нам надо делать.
– Давай заведем еще одного, – сказала я. – В смысле ребенка.
– Хорошо, – ответил он.
Когда от его одобрения меня вновь окутало тепло, я чуть не разрыдалась. Если детей будет двое, он, может, и пожертвует мне частичку их любви.
С тех пор я без конца думаю, с какой стати он тогда согласился. На тот момент его отец потерял еще не все. Думаю, Ирвин надеялся на мальчика. Полагал, что, когда родится внук, старик станет щедрее. Что же до меня, да поможет мне бог, то мне просто тоже хотелось иметь кого-то для себя. Колли всегда принадлежала только Ирвину. Хотя, когда решают завести ребенка, обычно не руководствуются столь эгоистичными соображениями.
Мое желание исполнилось. Когда родилась Энни, когда она открыла свои голубые глазки, я сразу почувствовала, как по мне словно прошелся теплый луч. Она была моей и с самого начала не доставляла никаких проблем. Мы прекрасно ладили, каждая из нас была частью другой, чего с Колли у нас сроду не было.
Но идея сработала не до конца. Дети все больше вытесняли Ирвина из центра вселенной. А болтаться где-то на заднем плане ему совсем не нравится. Мальчика, на которого его отец мог бы выписывать чеки, мы тоже так и не родили. Но я держусь, потому что благодаря этому у детей есть два заботливых родителя; дом, наполненный цветами и светом; и благоухающий сад с поросшей травой лужайкой, по которой можно гулять. Держусь даже тогда, когда Ирвин вновь и вновь начинает задерживаться допоздна.
Все это ради них, но также и ради меня. Сандайл, Фэлкон, Мия, история с Джек – все это выстроило между мной и другими стену, и я до сих пор испытываю жгучую потребность слиться с окружением. Раствориться в безликой массе домохозяек из пригорода, просто учить в школе детишек и не лелеять больших амбиций. Что до Колли, то она моя дочь, я ее люблю и никогда ни намеком не дам ей понять, что порой она мне не нравится. Но как же упорно мне иногда приходится трудиться, чтобы ее любить.
Вот такой вот я человек. По крайней мере, сейчас. Есть и другие истории, насчитывающие больше лет, но все они о той Роб, которая умерла, и теперь ее больше нет. Я наглухо замуровала ее во тьме. Может, она сдохла там с голоду. Многообещающий ребенок, погребенный в пустынных песках. Возможно, оно и к лучшему. Потому как в этой семье места ей точно нет.
Только гораздо позже до меня дошло, как странно слово бледная прозвучало в устах двухлетнего ребенка. Я до сих пор ломаю голову, почему она произнесла именно его.
Поток моих мыслей прерывает звонок в дверь – пронзительный и резкий. Я сижу на диване в гостиной, на коленях раскрыт блокнот. Мне надо было сделать несколько пометок по поводу урока по творчеству Марка Твена, запланированного на следующую неделю (боже правый, каким только ужасам мы не учим наших детей), но вместо этого рука сама почему-то выводит «Эрроувуд». В углу комнаты рисует Колли. Сколько времени мы вот так уже сидим? Доктор Джун называет это диссоциацией, но я – благословенной передышкой. Звонок повторяется вновь.
– Ты не откроешь? – с кислой физиономией спрашивает Колли, не отрывая от бумаги глаз.
Я нервно встаю, а когда блокнот падает на пол, подхватываю его и сую в карман. Торопливо шагая к холлу, слышу скрип почтовой щели. На ней давно надо смазать петли.
– Эй! – зовет кто-то снаружи.
Внутри у меня все сжимается, как у маленькой мышки, но я надеваю улыбку, хотя она пока и не может меня видеть. Если не улыбаешься, это можно услышать по голосу.
– Ханна, – отвечаю я, – как ваша вечеринка?
Глаза Ханны Гудвин – две голубые луны в обрамлении золотисто-каштановых ресниц. При взгляде на меня они чуть прищуриваются в уголках. Сегодня не только я напяливаю фальшивую улыбку.
Мои ноги останавливаются в паре футов от входной двери.
– Ближе подходить не стану, – говорю я, – лучше поберечься, чем потом жалеть.
И в этот момент замечаю, что все еще в халате. Со всеми этими утренними событиями у меня даже не было времени одеться.
– Как ты себя чувствуешь?
– Со мной полный порядок, – отвечаю я, – у нас заболела только Энни, но мы подумали, лучше поберечься, чтобы потом не жалеть.
– Бедная Энни! Нам вас всех очень не хватает. Нет, в самом деле! Слушай, там у вас на дорожке лежит зверек. Трупик. Думаю, суслик. Его, наверное, притащила какая-то кошка. Я бросила его в мусорный контейнер, но там все равно осталась жуткая грязь. Может, велишь потом Ирвину полить дорожку из шланга? Сделаешь, принцесса?
Это мы так между собой шутим, называя друг друга ласковыми прозвищами и копируя старомодный акцент кинозвезд 40-х годов.
– Хорошо, – отвечаю я.
– Ты точно в порядке?
В ее глазах плещется озабоченность.
– Чтобы наверстать упущенное, Роб, нам с тобой надо будет выпить по приличному коктейлю.
Каждое ее слово отбивает хрип джазового тромбона, доносящийся из соседнего дома.
– Давай как-нибудь выберемся куда-то на выходные. Мои мальчишки до сих пор талдычат о том Дне поминовения, который мы отметили тогда в пустыне.
Я позволяю себе самодовольно улыбнуться в душе. Однажды нам довелось позвать их в Сандайл, и теперь Ханна усиленно набивается на новое приглашение. У Гудвинов во Флориде есть какой-то летний домик. Это как раз то, что нравится ее мужу Нику, хотя у самой Ханны более утонченные вкусы. Для нее куда предпочтительнее рассказывать о пустыне на своих занятиях йогой. В этой Мохаве заключено столько духовности. Там ты действительно возвращаешься к себе.
– Роб?
– Прости, я просто выпала из реальности.
– Тебе что-нибудь нужно? Если что, я могу сбегать…
– Ты сущий ангел, – отвечаю я, – не стоит, мы в норме. Вчера нам как раз доставили из магазина продукты, так что у нас всего полно.
У нее опять чуть сужаются глаза.
– Ну хорошо, мой телефон у тебя есть, если что – звони. В прошлом месяце Сэм тоже болел ветрянкой, и это был сущий кошмар.
– Я помню.
В прошлом месяце, а если быть точной, то двадцать два дня назад, Гудвины вернулись домой из Австралии. А назавтра их Сэм слег с ветрянкой. Поэтому Ханну мы некоторое время не видели. Я, по крайней мере.
– Я принесла вам небольшой гостинец. Оставлю на крыльце, куколка моя!
– Ты мое сокровище! – отвечаю я. – Позвони мне чуть позже.
Обычно мы с Ханной болтаем раз или два в неделю по вечерам. И если бы не жили по соседству, а наши дети не были ровесниками, нам вряд ли удалось бы стать подругами. Слишком уж мы разные. Но мучительное изнеможение родительскими обязанностями, постоянное балансирование между смехом и слезами, томительная любовь к детям, укоренившаяся глубже некуда, кроме которой у тебя больше ничего нет, связывают людей незримыми узами. Мы с Ханной сблизились. Она мне нравится. Как раз о такой подруге я мечтала в молодости, пока не поняла, что на самом деле представляют собой друзья.
Теплым вечером, когда дети уже спят, мы сидим на качелях, и она искоса бросает на меня свои взгляды, я почти верю в то, что это я и есть – учительница Роб, живущая в пригороде с красивым преподавателем-мужем, посвятившим себя науке, которой, как минимум, удалось найти подругу, способную ее понять.
Не знаю, заслуживает ли она с моей стороны этих жестоких мыслей в свой адрес. В Сандайле ей, похоже, понравилось. В тамошних краях есть особая притягательность, которую многие чувствуют, но почти никто не понимает. И это хорошо.
Убедившись, что она ушла, я осторожно открываю входную дверь. На дереве в палисаднике Гудвинов трепещут праздничные флажки. Из глубины дома доносятся звуки вечеринки, в которых все больше пробивается гам хорошей попойки. В холодном воздухе витает легкий аромат табака.
На крыльце у моих ног лежит лимонное безе. Чуть дальше, на дорожке за ним, виднеется липкое, скользкое пятно, оставшееся от трупика суслика. Такое ощущение, что мои ноздри улавливают вонь мертвой плоти, лежащей в мусорном баке.
Дабы отыскать для этой дорожки черный известняк по цене, которую мы могли себе позволить, мне понадобилось несколько месяцев. Мне нравится его текстура и то, как он хранит солнечное тепло, постепенно возвращая его босым ногам. Чтобы уложить его не по прямой, а по пологой кривой, ведущей к двери, я пригласила ландшафтного дизайнера. Летом ее обрамляют кустики розмарина, тимьяна, лаванды и шалфея, кое-где разбавленные причудливыми пятнышками красной лобелии. Ох, и намучилась же я, пока подобрала цветовую гамму.
Теперь, глядя на мою замечательную дорожку, я вижу лишь поблескивающую на солнце кровь и смерть.
И в этот момент ощущаю спиной чье-то присутствие. Мне даже не надо оборачиваться, чтобы понять, что это Колли. На сладости у нее прямо-таки нюх. Я наклоняюсь, поднимаю с крыльца безе, закрываю дверь и говорю:
– Но только вечером, после ужина.
– Папа только что ушел, – говорит она. – Через заднюю дверь.
Ну конечно ушел, кто бы сомневался. Тоже мне неожиданность. Я грузно опускаюсь на пол и прислоняюсь спиной к парадной двери. По лицу стекают горячие слезы. Вскоре у меня уже перехватывает дух, и я хватаю ртом воздух. Нос словно забит бетоном. Лицо опухло и скукожилось, как у пластмассовой куклы. А слезы все текут и текут.
– Мам?
О господи, Колли. Нет, надо собраться. Я стараюсь выровнять дыхание, чтобы не так сильно ее пугать. Хотя мне и не понятно, боится ли Колли. Она не такая, как другие. Когда сидишь в неуклюжей позе на полу в холле, словно олененок, и рыдаешь в присутствии дочери, у которой вот-вот начнется переходный возраст, в голове рождаются самые странные мысли.