– Да, у нее и правда проблемы, – говорю я. – Вообще-то, мне надо отвезти ее домой. Ты не могла бы…
– Возьми мою машину, – предлагает Эйжа, – надеюсь, с ней все будет хорошо.
Я с тоской представляю, как могла бы сейчас читать с ней книжки о клубах нянь и пить горячий шоколад, забравшись в уютную кровать.
– Спасибо, – говорю я, – ты лучшая.
А когда обнимаю ее, на моей щеке остается немного ее маски из алоэ. Но я не имею ничего против и увожу этот домашний аромат с собой в ночь.
Мы катим по пустыне, рядом сидит Джек. Меня не отпускает ощущение, что время сошло с проторенной колеи. В призрачном свете приборной доски профиль сестры уже не кажется мне таким тощим. Нам словно опять по семнадцать лет, и мы возвращаемся… Непонятно только откуда, ведь по тем временам мы очень редко выезжали из Сандайла.
«Напрягу все силы, – обещаю я себе, украдкой поглядывая на Джек, – буду выбираться домой, чтобы чаще видеться с ней и помогать с ребенком. И тогда в нашей семье опять все наладится».
– Тебе больше нельзя принимать наркотики, – говорю я, – ты и сама это прекрасно знаешь.
– Знаю, – отвечает она, – но не перестану, и это мне тоже хорошо известно.
Когда я выхожу из машины и хлопаю дверцей, к нам бежит Мия. На ее руках грязные перчатки – наверное, была в теплице.
– Как ты могла так с нами поступить, Джек? – На ее лице застыло горе. – Со мной, с отцом? Он же везде тебя ищет.
Ни слова не говоря, Джек проходит мимо нее и направляется к дому.
Мия подносит руки ко рту, закрывает глаза, глубоко вздыхает и только после этого смотрит на меня.
– Привет, Роб, я тебе звонила. Уже и не помню, сколько раз.
– Я знаю.
– Ты одна?
– Да, – отвечаю я, – ты была права, с Ирвином у меня ничего не получилось.
– Вот и хорошо, – согласно кивает она.
Больше ничего к этому не добавляет, за что в этот момент я ее просто обожаю. Потом толкает тяжелую дубовую дверь Сандайла, широко ее распахивает, и воздух доносит до меня знакомый запах кедра.
– Зайдешь? – спрашивает Мия, приподняв бровь.
– Нет, – говорю я, но сама не двигаюсь с места.
Лишь гляжу на машину Эйжи и думаю, сколько она для меня всего сделала – вроде по мелочам, но для меня это оказалось очень и очень важно. Размышляю о ее дружбе. Я даже не знала, что в мире есть что-то настолько веселое и хорошее. В голове также кружат мысли о том, что в последние месяцы было сделано мной самой в стремлении добиться независимости. Телефон, свидание. Не так уж много, зато мое. Вспоминаю мои планы стать учительницей английского и познакомиться с симпатичным парнем, похожим на Роберта Редфорда. И думаю о Колли, которая, как я теперь понимаю, стала главным приключением всей моей жизни.
Потом перевожу взгляд на затененный вход в Сандайл и возвращаюсь мыслью к монстру, поселившемуся в душе Джек, его мрачному, гнетущему голосу по ночам. Рядом с ней у меня никогда не будет своей жизни. Я просто превращусь в собственное привидение, а то и того хуже. Джек ведь как горящая спичка, обращающая в пепел все, к чему прикасается. Оставшись, я могу этого не пережить. Просто сгорю, и все.
В детстве, помнится, Джек меня всегда утешала. Вплоть до того, что придумала мне мать, считая, что я в ней нуждаюсь. В юности мы отдали бы друг за дружку жизнь. Даже сейчас она остается моим сердцем, вылетевшим из тела.
Я мчусь по круглому холлу, пролетаю коридор и несусь по лестнице, даже не слыша, как Мия закрывает за мной дверь. А когда распахиваю дверь нашей комнаты, вижу, что у кровати стоит Джек, не сводя с дверного проема глаз. Все это время она меня ждала. Я заключаю ее в объятия, она тоже обнимает меня своими тонкими ручками.
– Я остаюсь, Кэссиди, – шепчу я ей на ухо.
По шее катятся ее слезы, собираясь лужицей в ключичной впадине. Мою сестру всю трясет.
– Ты в порядке? Тебе плохо?
В моих жилах ревет пылкая любовь, вместе с которой тут же приходит страх.
– Это от облегчения, – говорит она, – я боялась, что ты уже никогда не вернешься.
– Так ты приехала за мной?
Она кивает, скривив мокрый от слез рот.
– Без тебя, Санденс, у меня ничего не получится. О господи, – добавляет она и закрывает рукой рот, сдерживая позыв к рвоте.
Я помогаю ей дойти до ванной.
– Что поделать, беременность… – мрачно произносит она. – Может, еще и не стошнит, надо просто немного посидеть. К тому же здесь прохладнее.
На выложенном плиткой полу ванной мы сидим до тех пор, пока Джек не начинает клевать носом. Я помогаю ей лечь в постель, жду, пока она не уснет.
Затем я закрываю за собой дверь в ванную и извергаю из себя содержимое желудка, пока не освобождаюсь до конца от прошлого и всего, что с ним связано. А чуть погодя обнаруживаю, что по утрам нас с Джек тошнит в одно и то же время. Поскольку после этого она всегда отдыхает, сохранять все в тайне мне гораздо легче.
Наутро я первым делом убираюсь в нашей комнате, снимаю жуткие зеркала, сую их в большой черный пакет для мусора и срываю с окон приклеенный скотчем темный картон. Джек лежит в постели и смотрит. В ярком свете, хлынувшем в комнату, ее лицо кажется пергаментным.
– Я не могу спать, когда меня окружает вся эта хрень.
Оправдательные нотки в собственном голосе выводят меня из себя.
Джек пожимает плечами и говорит:
– Мне они больше не нужны. Ты же вернулась.
На абажуре розовой лампы с изнанки выжжено пятно, но выбросить ее у меня не поднимается рука. Тем более что этой ночью Джек без нее не обойтись. В ближайшие несколько месяцев ей понадобится вся помощь, которую только можно оказать. Я мысленно делаю зарубку съездить завтра в магазин и купить новый абажур.
В комнате есть и другие вещи, внушающие мне беспокойство. Небольшой череп то ли оленя, то ли теленка с блестящими вороньими перьями в глазницах. Экземпляр «Чувства и чувствительности» Джейн Остин с аккуратно обведенными красной шариковой ручкой «Р», «О» и «Б». Нога манекена в кеде, покрытая каким-то липким веществом со сладковатым запахом. Я с опаской ее нюхаю. Меласса. Стоит мне ее поднять, из сломанной лодыжки мириадами сыплются муравьи. Я с содроганием швыряю ногу в мусорную корзину и спрашиваю:
– Это еще что за хрень?
– Магия, – отвечает сестра.
– Давай-ка ты завязывай со всей этой дурью.
– Дурь не дурь, а сработало.
Когда все это наконец отправляется в помойку, комната приобретает почти нормальный вид.
– Отлично, – говорю я.
– Может, пойдем проведаем собак? – спрашивает Джек, теребя прядку волос.
– Если хочешь, иди сама, у меня еще есть одно дельце.
С этими словами я выдвигаю ящичек и начинаю методично шарить в ее нижнем белье.
– Что ты делаешь?
– Лучше сразу скажи мне где, – говорю я, – так будет гораздо быстрее.
Она молча закусывает прядку волос и складывает бантиком губы, которые теперь похожи на маленькое сердечко.
На мой вопрос она ничего не отвечает, но я в конечном итоге все же его нахожу – небольшой пакетик, примотанный скотчем к днищу комода. Белый порошок из него отправляется в пакет для мусора. Муравьи от него буквально сходят с ума. Я жду, что Джек устроит мне из-за него скандал, но она лишь смотрит на меня своими беличьими глазами, плотно сжав губы, словно их соединили стежком.
Мы с сестрой расположились у загона для собак. Сейчас, в конце апреля, пустыня уже превратилась в раскаленную печку, и Джек, стоит ей пошевелиться, тут же начинает тошнить, поэтому мы удобно лежим на заднем дворе под старым пляжным зонтом, который нам принес Павел, потягивая охлажденный чай. На нас ношеные полосатые пижамы Фэлкона и большие солнцезащитные очки. Нам весело. Порой мне кажется, что последних двух лет не было вообще.
Псы лежат в тени дерезы и часто дышат, высунув языки.
– А где Келвин? – неожиданно спрашиваю я.
– Умер, – отвечает Джек.
В ее голосе действительно промелькнула нотка радости или это лишь шутка моего воображения?
От печального известия о Келвине меня разбирает тоска. Хороший был пес, очень хороший. Я вспоминаю его улыбку и пышный султан хвоста.
– Что делать, он уже был старик, – твердо заявляю я, надеясь, что от этих слов мне станет чуть лучше.
– Это точно, – отвечает Джек, – что да, то да.
В ее голосе явно что-то пробивается, какой-то маленький острый шип. Я с опаской поглядываю на нее. Теперь, в отсутствие чудовищно расширенных зрачков, ее глаза вновь обрели насыщенный светло-голубой цвет. Каждое утро я обшариваю нашу комнату, но ничего не нахожу.
Джек этого, похоже, еще не осознала, но свою задачу я вижу совсем не в том, чтобы ее обхаживать. В рамках моей роли я должна стать человеком, не внушающим ей ничего, кроме ненависти, и отказывающим в том, чего ей так хочется. Только потому, что никто другой, кроме меня, делать этого не станет. Я собираюсь защитить как ее саму, так и ее ребенка, и, может, потом она много лет не будет испытывать ко мне за это никакой благодарности, но в конечном итоге все же поймет. Хотя, может, и нет. Сил все это вынести мне придает бесценное сокровище, прячущееся в самых глубинах сердца, – мой незыблемый и такой замечательный секрет. Порой мне кажется, что Джек обо всем догадалась. Я перехватываю ее взгляд, она смотрит на меня, спрятав в тени лицо.
– Дай мне ту штуку, – говорит Джек.
Моя гигиеническая помада превратилась для нее в навязчивую идею.
Я передаю ее сестре. Она обладает приторным запахом, а на вкус отдаленно напоминает лимон. На тюбике изображен бегемот, над ним бегут два слова – «Пинкопотамус Цитрон». Эта помада – один из трех предметов, которые я захватила с собой, когда три недели назад уезжала из кампуса. Делиться ею с Джек мне представляется совершенно правильным, но в груди все равно всплывает знакомый пузырек обиды. У нее давно вошло в привычку претендовать на половину того, что есть у меня, даже если речь идет о самой малости.
Я так думаю, мне еще повезло, что Джек зациклилась именно на помаде, а не на машине или на зеленом мобильном телефоне. Впервые он сердито заверещал на следующее утро после моего отъезда. Я отстучала Эйже сообщение: «В семье ЧП, машину верну при первой же возможности». Потом выключила телефон и вместе с ключами от автомобиля зашвырнула подальше в ящичек.