На его красивом лице проступает тревога, на загорелый лоб падает серебристая прядка волос. В последнее время он выглядит очень старым. И как будто стал меньше, а может, это просто выросла я.
– Отца я боялся, – продолжает Фэлкон. – Боялся и ненавидел. В страхе ничего хорошего нет, но злость была еще хуже. Я очень хотел, чтобы ты никогда не испытывала ни того, ни другого. Мы пытались, Роб. Пытались изо всех сил.
Он с мольбой смотрит на меня – старик, упрашивающий отпустить ему грехи.
– Твой суп остыл, – говорю я.
Фэлкон пытается есть, но у него дрожит рука. Тогда я беру ложку и терпеливо кормлю его, медленно, глоток за глотком. Затем вытираю ему рот. Фэлкон вскоре может умереть. Но даже эта мысль не влечет за собой ничего, кроме слабого проблеска интереса.
– Думаю, это сработает, – произносит Мия.
Мы в собачьей лаборатории. В ярко-желтой коробке лежит шприц с характерной ярко-желтой этикеткой.
– Должно сработать, – говорю я, – если опять ошибешься, мне будет трудно справиться с желанием тебя убить.
Эти слова просто слетают с губ. Я так вымотана, что не испытываю от этого даже малейших эмоций и лишь понимаю, что они будут уместны.
У Мии бледнеет лицо.
– На этот раз все верно. Я это знаю. Новый укол устранит все проблемы, вызванные вставкой.
Когда Мия вонзает в нее иглу, Двадцать Третья под наркозом. Эта собака проводит в отключке столько времени, что я боюсь, как бы это не отразилось на результатах. Когда мы возвращаемся обратно в дом, я украдкой бросаю на Мию взгляд. Заметив его, она тут же отводит глаза, но не успевает. Я уже увидела, что в них было. Мия меня боится.
– Когда вставка дает сбой, сначала появляется страх… – говорю я. – Но, думаю, даже ты понимаешь, что потом она сжирает их заживо. Все, что только в них есть.
Мия не спорит и лишь устало говорит:
– Да, именно это страх и делает.
Лампа в виде звезды струит розовый свет. Но если раньше она создавала уют, то сейчас от нее мне повсюду мерещится кровь.
На соседней кровати лежит Джек, неподвижно глядя в потолок. Каждый вечер я расчесываю ей волосы, надеваю на нее старую футболку, а вместо пижамных брюк осторожно натягиваю на выпирающий живот широкие семейные трусы. Даже чищу ей зубы.
– Плюй, – говорю я, и она послушно выполняет приказ.
При этом она прекрасно осознает окружающий мир и понимает, что я делаю. Ей просто все по барабану.
Я достаю из-под подушки книгу, которую искала по всему дому несколько дней. Я не верила, что Джек могла ее уничтожить. А потом нашла под кипой журналов «Нэшнл Джиогрэфик» в заброшенной комнате. Представляю, как Джек в лучшие времена тайком убегала, чтобы ее почитать, и погружалась в надежный, жизнерадостный мир Бингли-Холла. В сердце вонзается тонкая игла тоски. Как же я тоскую по моей сестре.
– Почитать?
Она не реагирует, будто вовсе не слышала мой вопрос. Я начинаю читать.
Проснувшись, вижу, что Джек стоит у окна комнаты и смотрит в ночь. В руке у нее сверкает длинное лезвие ножа. Я думала, что убрала с кухни все ножи для мяса, но один, вероятно, где-то проглядела. А может, она какой-то из них припрятала – давным-давно, еще до моего возвращения. Острие подрагивает у живота Джек. Ее лицо заливает лунный свет.
– Вы не отнимете ее у меня, – шепчет она, – все, что угодно, но только не это.
Я тихонько подкрадываюсь с ней сзади, зажимаю предплечьем шею, а другой рукой хватаю нож. И пока она орет, тащу ее в постель, изо всех сил стараясь не толкнуть ребенка. Потом привязываю проводами, с помощью которых мы усмиряем злобных псов. С некоторых пор они лежали у меня наготове под матрацем. Кроме меня, в этом доме больше некому хоть немного заглядывать вперед.
На следующий день Двадцать Третья подбегает к ограде и машет своим изуродованным хвостом. Весело скалит зубы, глядя на Мию, будто ничего не происходило, будто это не она перемолола своими челюстями кости Келвина, как тоненькие веточки.
– На этот раз, похоже, действительно сработало, – говорит та, – теперь остается лишь посмотреть, как поведут себя щенки.
Ни одна из нас не произносит вслух того, о чем каждая наверняка думает. Сработать-то оно сработало, но только на данный момент. Сколько времени пройдет, пока вставка опять не начнет жадно чикать своими ножницами, заменяя старую ДНК? Узнать это можно, только когда сбой будет налицо. Когда Двадцать Третья опять кого-нибудь убьет.
– Пойдем, – говорит Мия, ведет меня в лабораторию и отпирает дверь кабинета, обклеенную красными предупреждениями биологической опасности. Клубится белый пар. В морозильнике только пластмассовая коробочка и больше ничего. Но не привычно желтая, а потрясающего ярко-голубого цвета.
– Это последняя, – говорит она, – больше я не изготавливала. Оставила про запас специально для щенков. Надеюсь, она им не понадобится. Может, с ними все будет хорошо. Но я думаю наперед.
Мие не обязательно объяснять. Она решила рассказать мне о вставке на случай, если с ней что-то случится. Интересно, кто, по ее мнению, ее с большей вероятностью убьет – Двадцать Третья, Джек или я?
– Сработало, Двадцать Третья у нас теперь опять хорошая собачка, – говорю я Джек.
А сама разрезаю провода, которыми раньше привязала ее к столбикам кровати, потому что оставляю ее так, только когда ухожу. Джек лежит неподвижно, распластавшись, как звезда, и смотрит в потолок.
– Сработало, Джек, – опять повторяю я, – теперь все будет в порядке.
Затем сажусь рядом. Как же я устала. Вдруг чувствую, что она неуверенно тянет ко мне руки, и сжимаюсь в ком, готовясь к нападению. Но сестра лишь нежно обнимает меня, пока я реву.
Рожает Двадцать Третья в сентябре. С самого утра тяжело дышит. Я кричу Мие, которая усыпляет ее из карабина. Подождав, когда подействует анестезия, мы уносим ее в лабораторию. Кесарево сечение проходит гладко, без инцидентов.
На свет появляются пять щенков, похожих на черные копошащиеся колбаски. Мы кладем их рядом со спящей Двадцать Третьей, чтобы они могли поесть, и ждем за большим стеклом. В голову лезут мысли о ее мощных челюстях на их младенческих шейках. Но нам надо доподлинно знать, как она с ними поступит. Равно как и то, что собой представляют они. Вколоть Джек новую версию вставки можно будет, только когда псы подрастут. Поэтому мне придется оставаться здесь столько, сколько потребуется.
Пробуждается Двадцать Третья медленно, словно из глубокого сна. А увидев потомство, протяжно скулит и старательно каждого из них облизывает. Они возятся и пищат. Двадцать Третья опять ложится, у нее больше нет сил.
Щенки растут и учатся ходить. Рычат, как львята, и шуточно друг с дружкой дерутся. Мы отнимаем их от груди, переводим на рубленое мясо и заменители молока. Каждый из них просто прелесть, но мы не даем им кличек и не присваиваем номеров. Ночи становятся все холоднее, Двадцать Третья спит в своем загоне, щенки жмутся к ней, чтобы было теплее, скулят и сучат лапками, охотясь во сне на какую-то дичь.
Я впускаю в свою душу надежду.
Когда Джек приходит время рожать, я тоже это чувствую.
Стоит холодный, промозглый день. Я иду в теплицу набрать на ужин помидоров и перца. И хотя мысли мои далеко-далеко, ни рассеянность, ни неспешный шаг выполнению этой задачи ничуть не мешают. Мозг отстраненно фиксирует приятный хруст, когда плод отделяется от стебля, и тихий шелест, с которым он ложится в корзину, висящую на моем локте. От загона для собак в мою сторону медленно бредет Джек.
– На ужин у нас чили, – кричу ей я, стараясь вложить в голос побольше бодрости, и склоняюсь за очередным помидором. Вдруг по моей спине пробегает дрожь, будто она покрылась холодным потом.
– Постой, а как ты развязала провода?
Ответа я не ожидаю, поэтому, когда она говорит, чувствую на пояснице прикосновение все того же ледяного пальца.
– Перегрызла, они же из пластмассы. – От долгого молчания голос Джек звучит хрипло. – Мне надо было кое-что сделать.
– Ты говоришь! – Все лучше, чем эта мертвая тишина. – Погоди, так ты и металлические жилки перегрызла?
В этот момент на меня что-то обрушивается, словно далекий грохот или выстрел. На ногу в сандалии что-то льется. Опустив глаза, я вижу, что мои пальцы ног покрыты чем-то блестящим и красным. Рука тисками сжимает помидор. Сквозь сжатые в кулак пальцы брызжут мякоть и семена, с кровожадным бульканьем падая на цементный пол. Потом приходит боль. Все, началось.
– Иди домой, Джек, – говорю я.
Круглый холл заливает свет, струящийся сквозь стеклянную крышу, падающий на Джек там, где она стоит, хватаясь за свой пульсирующий живот. Думаю, она скрывала это от нас уже несколько часов. Мия ведет ее, держа под локоть.
– Говорила я тебе съездить к врачу! – ору я Джек. – Нам надо срочно в больницу!
– Никаких докторов… – стонет Джек, отпихивая меня слабой рукой. – Или ты, может, и сейчас привяжешь меня к кровати?
– Идиотка! – буйствую я, но в этот момент меня хватают чьи-то сильные руки и уводят от нее.
– Не сейчас, Роб, – говорит Мия, – ступай на кухню. Когда успокоишься, можешь вернуться, но не раньше.
Во взгляде Мии читается понимание. Я срываюсь и наказываю тех, за кого боюсь. Кого люблю. Хотя, может, и не я одна.
В конечном итоге все разрешается, когда я стою спиной и ищу на кухне лавандовое масло, которое, по словам Мии, утолит боль Джек, хотя та сейчас от этого, похоже, бесконечно далека.
– Я не могу его найти, – раздраженно бросаю я.
В этот момент в круглом холле слышится крик. Когда я поворачиваюсь, она уже выскользнула из материнской утробы и появилась на свет. Бросаюсь к ним.
Когда дочь Джек открывает глаза, мою грудь переполняет любовь. Она машет маленькими кулачками с таким видом, словно злится на весь мир.
– Хорошая девочка, – говорю я, – хорошая. У тебя есть полное право сердиться.
Мия пытается отдать ребенка Джек, но та даже не шевелится и только смотрит перед собой.