Мы несемся к дому. Из входной двери на крыльцо и деревянную вывеску «СОБАКАМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН» выплескивается желтый свет. Я запрыгиваю на заднее сиденье маминой машины, сама она со стоном садится за руль, но никак не может вставить дрожащими пальцами ключ.
– А двери ты запирать не будешь?
– Брось, – нетерпеливо отвечает мама, – это всего лишь дом.
А когда двигатель с ревом оживает, добавляет:
– Ну слава богу.
Когда мы, накренившись набок, рвем с места, из-под колес летит грязь. Как бы мне сейчас ни было страшно за Энни, я все равно оглядываюсь назад и последний раз смотрю на Сандайл, где теперь мирно покоится в земле Бледняшка Колли. Мне никогда не приходило в голову задуматься, каким образом ей удалось поехать со мной, если учесть, что у меня нет ее косточек. Все потому, что ее косточки – это я сама. Она внутри меня. По крайней мере, была раньше. Я знаю, что больше никогда ее не увижу.
Младшую сестренку всегда надо защищать. Это одна из прописных истин, которые мама вбила мне в голову. А Энни такая маленькая и милая. Я с самого начала знала, что в специальных приютах, куда отправляют трудных детей, ей долго не протянуть. И поэтому, когда застала ее в тот день с щенком Дампстером, вырвала у нее клятву ничего никому не говорить и сама тоже сохранила все в тайне. Бедный Дампстер. Я велела ей покончить с ним как можно быстрее, хорошо видя, что он уже достаточно намучился.
А потом постоянно пыталась ее остановить, но это просто невозможно. Такова ее сущность.
Помогать бледняшкам я умела всегда. В отличие от других, меня они не боятся. Я принимаю их такими, какие они есть, не пытаясь превратить во что-то другое. Первым, что мне запомнилось в жизни, стал засохший, мертвый цветочек на бордюрном камне, на который упал мой взгляд. Я понятия не имею, где и когда это случилось, вероятно, была совсем маленькая, но могу точно сказать, что от него отделился крохотный серебристый цветочный призрак и без следа растворился в воздухе. Потом выяснилось, что, если хранить косточки животных и стебельки цветов, они остаются со мной и о них можно заботиться. Поэтому, когда Энни доводит начатое до конца, косточки, которые после этого остаются, я беру себе. Если после смерти зверушки хотят уйти, я отпускаю их на все четыре стороны. Если же нет, я составляю им компанию и дружу с ними, чтобы им не было грустно. Большего сделать я не в силах.
Родители считают, что дети не замечают их ссор, но они заблуждаются. Лежа в тени, отбрасываемой абажуром розовой лампы, мы с Энни слушали, как они змеями шипели друг на друга. Когда в доме выключают свет, я, зная, что она не любит ночей, иногда украдкой пробираюсь в ее комнату. Думаю, в это время ее одолевают дурные мысли. Вероятно, в ночные часы у нее появляется слишком много времени размышлять о собственной сущности. Я держала Энни за руку. В те ранние осенние дни стояла жара, и окна были открыты нараспашку. Время от времени в антимоскитную сетку с глухим стуком бился жук или мотылек.
– Мама с папой разведутся, – сказала Энни.
– Придумаешь тоже, – возразила я.
– Нет, правда. Папа крутит любовь с нашей соседкой Ханной.
– Зови ее миссис Гудвин. Так или иначе, это неправда.
– Я сама их видела. Они думали, что я у Марии, но мы перенесли встречу на другой день. Папа ведь никогда не смотрит в календарь.
– Тсс… – цыкаю на нее я. – Лучше не думай об этом, чтобы лишний раз не волноваться. – О папе и миссис Гудвин я уже и так все знала. – Просто он у нас такой.
Папа находит новую женщину, пару месяцев крутит с ней роман, потом бросает, и жизнь возвращается в прежнее русло, по крайней мере, до следующего раза.
– Бог хочет, чтобы она умерла, – говорит Энни. – А ее косточки ты бы могла повесить на стену. Вот было бы здорово!
– Ты не сделаешь этого, Энни. Я не шучу. Тебя поймают. Знаешь, что тогда будет?
– Знаю, Колли, тюрьма для малолетних преступников. Как же с тобой скучно. Я могу подстроить все так, будто это она сама. Взрослые порой так делают.
Она протянула руку и погладила пальчиком розовую лампу в виде звезды.
– Колли, ты знала, что в ней есть тайник? Лучше всего, если в этот момент мамы не будет дома, – задумчиво сказала она. – А то она вечно не спускает с меня глаз, ведь я у нее в любимчиках.
– Ладно тебе, – говорю я, желая ее отвлечь, – давай лучше придумаем какую-нибудь историю о принцессах, они ведь так тебе нравятся.
Пытаться Энни от чего-то отговорить – занятие далеко не лучшее. Она начинает злиться, а этого и врагу не пожелаешь. Я несколько раз пыталась отнять у нее розовую лампу в форме звезды, но успеха так и не добилась – мама всегда ее ей возвращала.
На какое-то время меня охватило ощущение, что Энни обо всем забыла. Решительно занялась любимым делом и почувствовала себя счастливой. Бродячий котенок, суслик, пара белок. Она тайком выбирается из дома и бродит по окрестностям в поисках больных или раненых зверушек. Некоторые окрестные жители разбрасывают на своих участках что-то вроде пестицида, от которого мелкое зверье слабеет и становится медлительным. Я об этом читала. По возможности я помогала ей прятать тела, а косточки забирала себе, чтобы им не было одиноко.
– Их в любом случае ждет смерть, – постоянно твердит Энни, – я просто отправляю их на небеса чуточку раньше.
Ветрянку Энни, надо полагать, подцепила в доме миссис Гудвин, когда каким-то образом пробралась туда, чтобы осуществить задуманное. Но в тот раз, похоже, что-то пошло не по плану.
Увидев, что она сняла варежки, я примотала их обратно.
– Ты себя всю расцарапаешь, Энни. И у тебя до конца жизни останутся шрамы. Это тебе совсем не понравится. – В моем голосе пробивалось раздражение. Она прекрасно знала, что не должна была их снимать. – К тому же мама просто взбесится, а виновата во всем, как водится, окажусь я.
В итоге Энни провернула дело так, что всех собак мама действительно повесила на меня, – а я даже помогла ей в этом. Что именно она сделала, я поняла только тогда, когда мама нашла в моем тайнике в полу крышечку от пузырька. Мне и в голову не приходило, что Энни вообще знает о моем тайнике.
Значительно позже я тайком прокралась к ней в комнату.
– Энни, – прошептала я, – ты все подстроила так, будто это я стащила папино лекарство, а потом им тебя отравила. К тому же теперь она думает, что со зверушками все это творю я.
– И согласись, Колли, я сделала по уму, разве нет? Даже проглотила несколько дражешек «Тик-Так», чтобы меня стошнило и все выглядело так, будто ты скормила мне его таблетки. Хотя на самом деле приберегла их для Ханны.
Ума ей действительно не занимать. И спланировала она все самым тщательным образом.
– Не Ханны, а миссис Гудвин. Ладно тебе, Энни, не говори глупостей. Ты же не хочешь сказать, что все это взаправду?
– Конечно, взаправду, – ответила она.
– Тогда мне придется обо всем рассказать маме, – сказала я и попыталась представить, как ее можно было бы за это наказать. Но так и не смогла решить, что в этой ситуации было бы уместным. Все в одночасье приобрело гораздо более серьезный характер, и мне требовалась помощь взрослого, способного подсказать, как поступить.
– Если ты ей скажешь, я вместо Ханны подсуну таблетки маме. К тому же она все равно тебе не поверит.
Взвесив все варианты, я решила, что пусть мама лучше думает, что все это сделала я, включая и историю со зверушками. Благодаря этому у Энни будет время остыть. Если оставить ее в покое, она порой и правда остывает. Мне казалось, что, пока она лежит больная в постели под присмотром кого-то из взрослых, а миссис Гудвин дома не одна, а с мистером Гудвином и их мальчиками, Энни вряд ли сможет что-то сделать. Но теперь я опасаюсь, что ошиблась в своем выборе.
Смайлик в виде орущей мордашки.
С такой скоростью мама на моей памяти еще не ездила.
– Ну почему, почему я не догадалась? – снова и снова твердит она. – Почему?
Щенок Дампстер сделался совсем маленьким и юркнул ко мне в рукав. Я боялась, что потеряла его вместе с Колли, но он приковылял на своих трех лапах в тот самый момент, когда мы сели в машину. Поскольку где-то там покоится его косточка, думаю, какая-то его частичка навсегда останется в Сандайле.
– Как бы нам не опоздать, – говорю я, почти уверенная, что так оно и будет. – Как бы она уже не скормила Ханне лекарство.
– Миссис Гудвин, – на автомате поправляет меня мама, несколько раз зажмуривая и открывая глаза, будто ей мешают контактные линзы. – Успеем. Она не станет этого делать… Энни сама не понимает, что делает. Она очень умна… Сообразительная девочка…
Мама без конца себе таким вот образом противоречит, каждой следующей фразой перечеркивая предыдущую.
Я вспоминаю картину, озаренную светом Бледняшки Колли. Два борющихся силуэта. Плоть против плоти. И молниеносно захлопываю свой разум. БОЛЬШОЙ КРАСНЫЙ КРЕСТ.
– Мам?
– Что, Колли?
– Я и в самом деле обалденно провела в Сандайле время. Только ты и я – это было здорово.
Она слегка смеется сквозь слезы.
– Ты самая странная девочка на всем белом свете, – говорит она, – в точности как твоя мама.
В ее больших глазах стоит блеск. Она вытирает рукой щеку и говорит:
– Я тоже отлично провела время.
– А если мы опоздаем? – спрашиваю я. – Что с ней будет? В смысле с Энни?
– Мы ее защитим.
Ее губы сжаты в невидимую линию.
– Но как?
– Не знаю. Я что-нибудь придумаю.
Мама права. Если мы не защитим Энни, в конечном итоге она окажется в тюрьме для малолетних преступников, и мне ее будет страшно не хватать. Я уже сейчас чувствую боль от расставания с ней. Если ее упекут за решетку, она может умереть. И наверняка будет много плакать. Стоит мне только об этом подумать, как у меня у самой щиплет в глазах, а сердце в груди грозит вот-вот разорваться. Тюрьма для Энни точно не вариант.
Защищать ее нам придется до самого конца. У меня никак не идут из головы мысли о продолжительности человеческой жизни. Когда-нибудь умрет мама, и я останусь с ней совершенно одна. Сколько лет мне суждено будет переживать за Энни и постоянно ее опекать, следя за тем, чтобы она никому не причинила зла? Я уже так устала, а ведь мне только двенадцать. Какая-то частичка моего разума вспоминает о вставке, жалея, что мама от нее избавилась. Вполне возможно, что Энни она бы помогла. Получается, я плохой человек, ведь сестренку надо принимать такой, какая она есть.