[22]. Тебе, читатель, не кажется странным это сопоставление? Почему в первой группе перечислены Кощей, Змей и Яга, а во вторую не включены колдун, черт и ведьма, которые, казалось бы, и должны подменять своих сказочных коллег? Здесь мудрость: как раз ведьм и чертей в сказках предостаточно. В афанасьевском сборнике Кощей присутствует в 6 сказках, Змей (Змей Горыныч, Змей Змеевич) — в 42, Яга (Ягишна) — в 32, тогда как колдун — в 9, черт (бес, нечистый, нечистый дух, дьявол) — в 40, а ведьма (колдунья) — в 21. Цифры вполне соизмеримые. К тому же нет доказательств, что, скажем, легендарная Яга древнее столь же легендарной ведьмы, а не наоборот. Неизвестно еще, кто кого подменяет! Ну а лешего водяного, домового в сказках и вправду мало. Но разумнее сопоставить их с функционально схожими существами: диким человеком (Медным Лбом), чудищем (Чудо-Юдо), карликом (мужичком «с ноготок»). Леший встречается в 3 сказках, водяной — в 4, домового нет вообще; Медный Лоб — 2, чудище — 7, мужичок — 4. Тоже немного. Среди «волшебных» монстров есть еще великан (5), Морозко (3), Лихо Одноглазое (1) и другие незначительные персонажи. Среди «демонологических» — мертвец (17) и упырь (2). Трудно включить в какую-либо группу аллегории стихий (Вихрь, Ветер), аллегории нужд и болезней (Нужда, Лихо), а также людей, наделенных колдовскими способностями, но не названных колдунами и ведьмами (старик, старуха, бабушка-задворенка).
Далеко не всем поклонникам сказки пришлась по душе попытка ученых «обмирщить» ее, сведя волшебство к древним ритуалам, обрядам и давно позабытым суевериям. Против аксиомы о ложности сказки выступили последователи Г.К. Честертона. «В Средние века, — писал Честертон, — людей интересовали драконы или лик дьявола вовсе не потому, что о них слагались красивые истории, а потому, что люди свято верили в их реальное существование». Однако сам писатель не признавал сказочные события истинными, но горой (в буквальном смысле) стоял за сказочную мораль. Ему все время казалось, что критики ополчились на сказку из-за ее… реализма. Милый его сердцу реализм он вменял даже детям: «Ребенок никогда не спутает факта с вымыслом — он просто любит вымысел»[23]. Под этими словами подписались бы многие фольклористы XX столетия.
Для Дж. Р.Р. Толкина «волшебные существа вовсе не иллюзорны… за „фантазиями“ скрываются вполне реальные устремления и силы, независимые от сознания и целей человека». К сожалению, фраза «устремления и силы» обезличивает сказочных существ, несмотря на их независимость от человеческого сознания (по пути обезличивания шли и другие оппоненты ученых — психоаналитики). Благословляя выдуманный мир, великий сказочник приписывает его человеческой фантазии, а та «непременно опирается на четкую картину мира реального и вовсе не склонна ее затуманивать»[24]. Толкин, как и Честертон, называвший миф при всей своей любви к нему плодом воображения[25], излишне доверяет разуму.
Да в ней намек!
«То есть мы знаем, например, что предрассудок
о Боге произошел от грома и молнии, — вдруг рванулась
опять студентка, чуть не вскакивая глазами на Ставрогина;
— слишком известно, что первоначальное человечество,
пугаясь грома и молнии, обоготворило невидимого врага,
чувствуя пред ним свою слабость…»
Геродот гораздо ближе нам, чем китаец в современном костюме,
который сидит с нами за одним столиком лондонского кафе.
Что нам, собственно, известно о наших «голых пращурах»
помимо того, что голышом они, безусловно, не ходили?
Надеюсь, Александр Сергеевич простит нам вольную трактовку второй части его фразы. Мы посмотрим, какие намеки отыскивали в сказке не моралисты, а мифологи, лингвисты, этнографы, историки. В отличие от части первой тут мы обнаружим богатейший спектр гипотез и мнений.
Начало ему было положено в XIX в. мифологической школой, представленной в основном немецкими и русскими учеными. Большинство из них — лингвисты, приверженцы теории о существовании прародины европейских языков, а следовательно, и сказочных сюжетов. По их мнению, сказка (а также миф и эпос) содержит пережитки языческих верований, отражавших взгляды первобытного человека на природу, в особенности на небесные явления.
Почему именно небесные явления? Во-первых, нельзя же считать реальным мир духов («мифологисты» разделяли идеалы эпохи Просвещения). Во-вторых, народы индоевропейского племени наблюдали одинаковые небо, солнце и облака, а значит, одинаковыми были их впечатления. В-третьих, в области языка предметы, имеющие общие признаки, часто заменяют друг друга. Если наш предок хотел описать блеск очей, он сравнивал их с солнцем, а передавая быстроту солнечного луча, обозначал его как несущегося коня. Пронесшиеся по небу метеорит или комета вызывали к жизни представление о полете рассыпающего искры дракона, а крутящийся ветер, вихрь — поверье о пляске демонов[28]. Таким образом на небо, а затем под землю и в водоемы, питаемые дождем, были помещены не только боги и герои мифов, но и персонажи сказок — богатыри и змеи, ведьмы и колдуны, великаны и карлики. Когда-то они олицетворяли небесные светила, тучи и стихии.
Пантеизм немцев (А. Кун, В. Шварц, М. Мюллер) не отпугнул православных филологов (А.Н. Афанасьев, Ф.И. Буслаев), и мифологическая школа нашла широкую поддержку в России, что видно из эпиграфа к этой главке. Афанасьев был настолько увлечен «могучими силами природы», что считал сказку чуждой всему историческому и социальному. Его аллегории доходили порой до курьезов. К примеру, он называл предания о кладах «обломками древних мифических сказаний о небесных светилах, скрываемых нечистой силой в темных пещерах облаков и туманов». Утратив со временем «живое понимание метафорического языка», народ низвел эти предания на землю и придал им значение «действительных фактов»[29]. Зачем такие сложности? Разве настоящие клады на Руси и в Европе не зарывали начиная с самой что ни на есть глубокой древности?
Буслаев впоследствии покинул мифологическую школу, подарив будущим исследователям мысль о нелепости сказки, утратившей связь с мифом[30]. Афанасьев так нипочем бы не выразился. Он романтизировал национальную старину и искренне переживал за сказку. Кровные узы, по его мнению, связывали славян с немцами и литовцами. Бережно, со вниманием относясь к германскому и балтийскому фольклору, он собрал богатейший сравнительный материал, слабо востребованный в дальнейшем. Отечественные фольклористы не смогли простить ему фразу типа: «Поэтическая обработка преданий у славян гораздо слабее, чем у германцев»[31]. В годы Первой мировой войны Д.К. Зеленин говорил, что «с мнениями Афанасьева мы вообще не считаемся»[32]. Ну а советские ученые предпочли обратиться за сравнениями к туземным племенам, а не к Германии и Прибалтике.
Ошибочно к мифологической школе относят братьев Гримм. Но братья категорически отмежевались от «мифологистов» тезисом о том, что христианство целиком впитало в себя древние верования и, хотя сохранило их в сказках, переработало и переосмыслило. Немецкая мифология — в полном смысле слова мифология христианская, а значение сказки огромно: это не развлечение, не простая поэзия, не продукт народного творчества, а национальное сознание во всех его аспектах[33]. К сожалению, такой подход мешал братьям в поисках аналогий немецких сказок у других европейских народов и поощрял нравоучительные сентенции. В России инициативу братьев подхватил А.А. Потебня. Отдав должное природным явлениям, он решил, что те давным-давно перестали влиять на сказку, будучи затемненными чертами нравственными. Сказка очень рано начала изображать отношения человека к человекообразному божеству[34].
Несмотря на интерес к сказочным сюжетам и несомненные заслуги в области их выявления и сравнения, мифологическая школа быстро утратила популярность, а после двух мировых войн и вовсе очутилась на задворках. Слова «индогерманское племя» и «арийская прародина» в наши дни многим кажутся подозрительными.
Печальная участь постигла и теорию заимствований («бродячих сюжетов»), но в этом повинны ее собственные творцы. «Мифологисты» были достаточно скромны в своих географических притязаниях. По большому счету, они ограничились одной Европой, в чем, на мой взгляд, был резон. О мифической праматери Индии вспоминали редко[35], а «брожение» сюжетов не казалось важной проблемой: какая разница, что откуда пришло, — народы-то жили рядом, да и мыслили сходно. Буслаев вообще говорил об «одинаковых началах быта и культуры, одинаковых способах жить и чувствовать, мечтать и допытываться и выражать свои жизненные интересы в слове и деле»