Касательно Эдгара По есть несколько моментов, по которым наблюдается единодушное согласие, например его природная изысканность, красноречие и красота, которая, как поговаривают, в известной степени была предметом его тщеславия. Его манеры, причудливая смесь достоинства и грациозной деликатности, были пропитаны уверенностью. Выражение лица, походка, жесты, посадка головы – все это, особенно в его лучшие дни, указывало на избранника судьбы. Все его естество дышало какой-то проникновенной торжественностью. Он и в самом деле был отмечен природой, как фигуры тех прохожих, которые приковывают к себе взор стороннего наблюдателя и занимают его ум. Даже едкий педант Грисуолд, и тот признал, что, придя к По и увидев его бледным, больным, еще не оправившимся после болезни и смерти жены, он был крайне поражен не только совершенством его манер, но также аристократическим обликом и благоухающей атмосферой квартиры, обставленной, впрочем, весьма скромно. Грисуолду неведомо, что поэту больше, чем любому другому мужчине, была присуща волшебная, свойственная испанкам и парижанкам способность сотворить наряд из ничего, и что По изобрел искусство преобразовывать хижину во дворец совершенно нового типа. Разве он, проявляя неслыханную любознательность и оригинальность мышления, не разрабатывал проекты меблировки? Разве не вынашивал планы строительства деревенских домов, разбивки садов и переделки ландшафта?
Существует очаровательное письмо мадам Фрэнсис Осгуд, которая, будучи одной из подруг По, сообщает нам самые любопытные подробности о нем как личности, о его привычках и о том, какие порядки были заведены у него дома. Эта женщина, которая сама была незаурядным литератором, смело опровергает порочность и все лживые упреки в адрес поэта.
«С мужчинами, – говорит она Грисуолду, – он, по всей видимости, был таким, каким описываете его вы, и, как мужчина, вы, возможно, правы. Однако я утверждаю, что с женщинами он был совершенно другим и никогда женщина не могла узнать г-на По, не проявив к нему глубочайшего интереса. Я неизменно воспринимала его образцом элегантности, изысканности и благородства…
Впервые мы увиделись в Эстор Хаус. Уиллис передал мне за столом «Ворона», по поводу которого автор, как мне сказали, желал знать мое мнение. Таинственная, сверхъестественная музыка этой причудливой поэмы проникла в такие сокровенные уголки моей души, что, когда я узнала о желании По быть мне представленным, меня охватило странное чувство, больше напоминавшее собой трепет. Он предстал предо мной – с красивой, горделивой головой, с темными глазами, излучавшими какой-то особенный свет, свет чувства и мысли, со своими манерами, представлявшими собой необычную смесь непередаваемого достоинства и утонченности. Он поклонился мне – степенно, спокойно и почти даже холодно – но за этой холодностью вибрировала столь ярко выраженная симпатия, что я не могла удержаться и поддалась тому глубокому впечатлению, которое он на меня произвел. С этого момента и до самой его смерти мы были друзьями… и я знаю, что в его последних словах была часть воспоминаний обо мне и что перед тем, как дух его был сброшен с царственного трона, он предоставил мне высшее доказательство своей верности в дружбе.
Характер Эдгара По представал предо мной в лучшем свете в первую очередь в его интерьере, одновременно простом и поэтичном. Веселый, живой, одухотворенный, то добрый, то злой, как избалованное дитя, он, даже с головой погружаясь в утомительные литературные труды, всегда находил для своей юной, нежной, обожаемой жены, а также для тех, кто к нему приходил, доброе слово, благожелательную улыбку, элегантный и вежливый знак внимания. За своим столом, под портретом любимой, ушедшей из жизни Ленор[43], он проводил нескончаемые часы – неизменно прилежный, неизменно безропотный и запечатлевающий на бумаге своим восхитительным почерком блестящие фантазии, возникавшие в его удивительном мозгу, всегда пребывавшем в состоянии бодрствования. Помню, как однажды утром я увидела его более бодрым и радостным, чем обычно. Вирджиния, его кроткая жена, попросила меня зайти к нему, и я не могла не выполнить ее просьбу… Я увидела, что он работает над циклом статей, впоследствии опубликованных под общим названием «Literati of New York»[44]. «Взгляните, – с триумфальной улыбкой сказал он, разворачивая передо мной несколько небольших рулончиков бумаги (он писал на узких полосках, по-видимому, чтобы рукопись соответствовала ширине колонки в газете), – посредством разницы в их длине, я хочу продемонстрировать вам различную степень уважения, питаемого мной к каждому члену вашей литературной братии. Каждый из этих рулончиков надлежащим образом обсуждает и треплет по головке одного из вас. Подойдите сюда, Вирджиния, и помогите мне!» И они по очереди развернули их все. Последним был рулончик, казавшийся поистине нескончаемым. Вирджиния, чтобы его развернуть, отошла в один конец комнаты, ее супруг – в другой. «Кто же он, – спросила я, – этот счастливчик, которого вы посчитали достойным столь безбрежной радости и удовольствия?» – «Поглядите на нее, – воскликнул он, – можно подумать, что ее тщеславное сердечко не сказало ей, что это она сама!»
Когда мне пришлось уехать, чтобы поправить здоровье, я регулярно переписывалась с По, уступив настоятельным просьбам его жены, полагавшей, что я могу оказать на него благотворное влияние. Что же касается любви и доверия между ними, которые для меня были зрелищем восхитительным, то с какой теплотой, с какой убежденностью я о них ни говорила бы – этого было бы мало. Я опущу несколько поэтических эпизодов, связанных с его романтическим характером. На мой взгляд, она была единственной женщиной, которую он когда-либо по-настоящему любил…»
В рассказах По никогда не было любви. По крайней мере ни «Лигейя», ни «Элеонора» по сути своей не являются историями любви. Любовь в них является лишь фундаментом, на котором возводится совершенно иная надстройка. Возможно, он считал, что язык прозы совершенно не подходит для этого странного и почти непередаваемого чувства, ведь поэзия его, напротив, пропитана им буквально насквозь. Эта божественная страсть проявляется в ней дивной, небесной и неизменно подернутой дымкой неизлечимой меланхолии. В своих статьях он иногда говорит о любви, порой даже как о чем-то таком, что повергает перо в трепет. В «Поместье Арнгейм» он будет утверждать, что четырьмя ключевыми условиями счастья являются: жизнь на природе, любовь женщины, отказ от любых амбиций и сотворение новой Красоты. Что свидетельствует в пользу слов м-м Фрэнсис Осгуд о рыцарском уважении По к женщинам, ведь, несмотря на его изумительный талант к литературе гротеска и ужаса, во всем его творческом наследии нет ни одного отрывка, который носил бы оттенок похотливости или даже чувственных наслаждений. Созданные им женские портреты словно окружены нимбом, они сияют в ореоле сверхъестественного тумана и выписаны в патетической манере обожателя. Что же касается романтических эпизодов, то стоит ли удивляться, что порой столь впечатлительная натура, главной чертой которой, пожалуй, была жажда Красоты, со страстью и пылом проповедовала галантность, этот вулканический, надушенный мускусом цветок, для которого кипучий разум поэта является предпочтительной сферой обитания?
Общие представления о внешней красоте Эдгара По разум может составить, призвав на помощь все туманные, но вместе с тем характерные понятия, содержащиеся в слове «романтизм» – слове, которое обычно используется для передачи жанров красоты, сводящихся главным образом к выразительности. У По был широкий, властный лоб с характерными выпуклостями, выдававшими его исключительные способности, которые они призваны представлять, – созидание, сравнение, сопоставление причины и следствия; чело, на котором в горделивом спокойствии властвовало ощущение идеальности – ощущение главным образом эстетическое. Тем не менее, несмотря на все эти привлекательные стороны, а может быть, даже в силу его выдающихся талантов, профиль его вряд ли можно было назвать симпатичным. Как и везде, где наблюдается избыток чего-то одного, дефицит чего-то другого может являться результатом изобилия, а бедность – следствием узурпации. У него был мрачный, но в то же время наполненный светом взор, темные, неопределенного цвета глаза с фиолетовым оттенком, благородный, основательный нос, тонкие, грустные, но в то же время неуловимо улыбчивые губы, смугловатый цвет кожи и, по обыкновению, бледное лицо, выражение которого было рассеянным и слегка подретушированным привычной меланхолией.
Речь его была более чем отличительной и в высшей степени богатой. Он не относился к числу тех, кого принято называть краснобаями и кто представляет собой явление поистине ужасное. К тому же слово его, как и перо, испытывало страх перед банальностями и условностями. Но обширные знания, огромный словарный запас, упорная учеба и впечатления, собранные им в самых разных краях, превращали это слово в лекцию или урок. Его красноречие, по сути своей поэтическое и размеренное, но вместе с тем выходящее за рамки любой известной размеренности, арсенал образов, извлекаемых из мира, порой посещаемого толпой призраков и духов, удивительное умение извлекать из очевидных и вполне допустимых предпосылок новые, подспудные мнения и суждения, открывая удивительные перспективы, – одним словом, искусство увлекать, заставлять мечтать и задумываться, вырывать души из тисков рутины – вот в чем заключались блестящие способности, воспоминания о которых сохранили очень многие. Но порой случалось – так, по крайней мере, говорят, – что поэт, поддавшись какому-то пагубному капризу, своим удручающим цинизмом, убивающим на корню всю его духовность, внезапно заставлял друзей спуститься с небес на землю. К тому же следует заметить, что он не особо утруждал себя выбором слушателей, и, на мой взгляд, читатель без труда отыщет в истории немало других великих гениев и оригиналов, для которых была хороша любая компания. Некоторые умы, одинокие в толпе и кормящиеся монологами, отнюдь не нуждаются в деликатности на публике