. В целом это что-то вроде братства, основанного на презрении.
Как бы там ни было, о его пристрастии к алкоголю, которое возносят на щит и ставят в упрек с настойчивостью, наводящей на мысль о том, что, за исключением По, все американские писатели являются просто ангелами трезвости, мы должны поговорить. На этот счет существует множество версий, и ни одна из них не исключает другую. Прежде всего, я должен заметить, что, по утверждениям как Уиллиса, так и мадам Осгуд, даже минимального количества ликера или вина было вполне достаточно для того, чтобы полностью выбить его из колеи. К тому же нетрудно предположить, что человек столь одинокий и глубоко несчастный, нередко считающий все общественное устройство парадоксом и ложью, человек, безжалостно преследуемый судьбой и постоянно повторявший, что общество представляет собой не что иное, как толпу негодяев (об этом говорит Грисуолд, возмущаясь с видом человека, который думает точно так же, но никогда не осмелится этого высказать), – вполне естественно, говорю я, предположить, что сей поэт, с измученным тяжким, упорным трудом мозгом, совсем ребенком брошенный в пучину превратностей вольной жизни, порой стремился к неге забвения в вине. Злоба литераторов, головокружение на краю бесконечности, семейные горести, оскорбление нищетой – все это По топил в черных глубинах опьянения, словно в преддверии могилы. Но каким бы хорошим ни выглядело это объяснение, мне оно не кажется достаточно исчерпывающим и не вызывает доверия по причине своей простоты, достойной лишь сожаления.
Я знаю, что он пил не как гурман, а как варвар, по-американски энергично и экономя время, как будто совершая смертоубийство, словно в нем было что-то, подлежащее уничтожению, a worm that would not die[45]. К тому же рассказывают, что в день, когда По сочетался вторым браком (о свадебной церемонии было объявлено заранее, и, когда его стали поздравлять с супружеством, предоставлявшим высочайшие возможности для счастья и благополучия, он сказал: «Объявления о бракосочетании вы, может, и читали, но зарубите себе на носу: я не женюсь!»), напившись в стельку, он привел в возмущение близких той, которая собиралась стать его женой, прибегнув таким образом к своему пороку, чтобы не совершить клятвопреступления по отношению к несчастной покойной, так восхитительно воспетой им в «Аннабель Ли». Поэтому в очень многих случаях я считаю удостоверенным и доказанным поистине бесценный факт предумышленности подобных действий.
С другой стороны, в «Саузен Литерари Мессенджер» – той самой газете, с которой начиналась его судьба, – я читал, что от этой его пагубной привычки никогда не страдали ни ясность и совершенство стиля, ни чистота мысли, ни рвение в работе; что написание большинства его изумительных фрагментов либо предшествовало очередному подобному кризису, либо следовало за ним; что после публикации «Эврики» он самым плачевным образом принес жертву своей пагубной страсти и что в Нью-Йорке в то самое утро, когда вышел в свет «Ворон» и когда имя поэта было у всех на устах, он пересекал Бродвей, угрожающе раскачиваясь из стороны в сторону. Заметьте, что выражения «предшествовать» и «следовать за» подразумевают, что хмель мог в равной степени служить средством как успокаивающим, так и возбуждающим. Но ведь нет никаких сомнений в том, что в хмельном упоении есть не только вереница грез, но и цепочка умозаключений, для воспроизведения которых требуется породившая их среда – в этом оно напоминает собой те мимолетные, поразительные впечатления – наиболее поразительные в своем повторении, когда они становятся самыми мимолетными, – которые порой являются реакцией на некий внешний фактор, например на колокольный звон, музыкальную ноту или забытый аромат, за которыми следует событие, подобное уже известному, которые занимают то же самое место в уже установленной последовательности, наподобие периодически повторяющихся видений, посещающих нас во сне. Если читатель следил за моей мыслью, не питая к ней отвращения, он уже догадался о сделанном мною выводе: я полагаю, что во многих случаях, хотя конечно же не во всех, пристрастие По к алкоголю выступало в качестве мнемонического средства и метода работы – метода действенного и пагубного, но вполне соответствующего его страстной натуре. Поэт научился пить точно так же, как скрупулезный литератор – заполнять заметками свои блокноты. Он не мог противиться желанию вновь встретиться с дивными или пугающими видениями и заново обрести тончайшее восприятие, посетившее его во время предыдущего шторма; для него это были старые знакомые, к которым его неодолимо влекло, и, чтобы вновь войти с ними в контакт, он становился на самый опасный, но вместе с тем и на самый прямой путь. То, что в его произведениях сегодня доставляет нам столько наслаждения и удовольствия, одновременно является тем, что его убило.
О произведениях этого необычного гения я могу сказать очень немногое; читающая публика вскоре увидит, что я о них думаю. Пролить свет на его приемы, объяснить его подход, особенно в тех произведениях, ключевой эффект которых зиждется на скрупулезном анализе, мне, по-видимому, было бы трудно, хотя ничего невозможного в этом нет. Я мог бы посвятить читателя в тайны творчества поэта, долго распространяться о той ипостаси американского духа, которая позволяла ему испытывать радость и наслаждение от преодоления трудностей, от объяснения загадок и тайн, от героических усилий, оборачивающихся успехом, которая побуждала его с каким-то инфантильным, почти что порочным сладострастием забавляться с миром вероятностей, догадок и предположений, и создавать сенсации, в которые его тонкое искусство вдыхало настоящую жизнь. Никто не будет отрицать тот факт, что По был поистине изумительным стихотворцем, хотя сам он больше ценил другую часть своих произведений. Мне остается лишь сделать еще несколько важных замечаний, впрочем весьма лаконичных и сжатых.
Добиться восхищения в глазах людей думающих он смог не по причине своих диковинных сюжетов, хотя те и легли в основу его славы и признания, но благодаря любви к Прекрасному и знанию гармоничных критериев Красоты; своей поэзии, глубокой, печальной, но в то же время отточенной, правильной и прозрачной, словно драгоценный хрусталь; благодаря восхитительному, чистому, необычному, выверенному, благожелательному и лаконичному, словно тесно подогнанные металлические кольца доспехов, стилю, малейшие повороты которого подталкивали читателя к желанной цели; но в первую очередь благодаря своему неповторимому гению и уникальной натуре, которые позволяли ему в безупречной, захватывающей и грозной манере описывать и объяснять отклонения от норм морали. Дидро, если взять один пример из ста, был автором кровавым; что же касается По, то его можно назвать писателем оголенного нерва, а может, даже чего-то большего, причем лучшим из всех, кого я знаю.
Каждое погружение в сюжет у него становится захватывающим, как вихрь, но лишенным всякой агрессии. Присущая ему торжественность поражает и держит ум в постоянном напряжении. И медленно, шаг за шагом, разворачивается история, вся занимательность которой зиждется на неуловимой девиации интеллекта, на дерзком предположении, на смелом вкладе Природы в амальгаму возможностей. Читатель, словно не в силах сопротивляться головокружительному урагану, вынужден следовать за сложными и замысловатыми выводами автора.
Я повторяю, что ни один человек не прибегал к таким фантасмагориям при описании исключительности Природы и человеческой жизни, свойственных выздоровлению приступов любознательности; наполненной лихорадочным великолепием смены времен года; влажной, мглистой жары, когда южный ветер успокаивает нервы, словно струны какого-то инструмента, а глаза наполняются слезами, идущими отнюдь не из души; галлюцинаций, сначала порождающих сомнения, но затем убедительных и разумных, как книга; абсурдности, поселяющейся в мозгу и управляющей им со всесокрушающей логикой; истерии, узурпирующей место воли; разногласий между эмоциями и разумом; и человека, который в своей противоречивости дошел до того, что стал выражать боль смехом. Он анализирует мимолетное, взвешивает невесомое и описывает, в своей дотошной научной манере, обеспечивающей роковой результат, тот воображаемый мир, который парит вокруг впечатлительного человека и ведет его к злу.
То рвение, с которым он погружается в гротеск ради любви к гротеску и в мистический трепет ради любви к мистическому трепету, позволяет мне удостоверить искренность его творений и то, насколько в нем уживались человек и поэт. Я уже говорил о том, что в случае с очень многими людьми подобный пыл является результатом огромного количества незадействованной жизненной энергии, в ряде случаев упрямого целомудрия, а также глубоко подавляемой внутри чувственности. Сверхъестественное сладострастие, охватывающее человека при виде ручья собственной крови; резкие, агрессивные, бесполезные порывы; громкие крики, которые его горло издает подсознательно, без всякого участия разума, – все это явления того же порядка.
Воздух в недрах этой литературы разрежен, и дух там может испытывать смутную тревогу, страх, готовый вот-вот обернуться слезами, и дурноту, обитающую на пространствах обширных и странных. Но восхищение все же сильнее, да и потом, как же величественно это искусство! И главное, и второстепенные детали здесь полностью соответствуют чувствам персонажей. Одиночество Природы или городская суета – все описывается лихорадочно, возбужденно и фантастично. Подобно нашему Эжену Делакруа, возвысившему свое искусство до вершин величественной поэзии, Эдгар По любит перемещать своих персонажей на фиолетовом или зеленоватом фоне, обнаруживающем фосфоресцирующие признаки гниения и флюиды бури. Природа, которую принято называть неодушевленной, принимает участие в жизни живых существ и, подобно им, дрожит сверхъестественной мелкой дрожью. Пространство от опиума становится глубже, оттенки приобретают магический смысл, а вибрация звуков становится более звонкой и величественной. Неожиданно посреди этого пейзажа возникают изумительные поляны, насыщенные цветом и светом, и на горизонте взору предстают затянутые дымкой восточные города и величественные храмы, на которые солнце изливает потоки золотого дождя.