— Я освободилась, — сообщила она, не переступая порога выделенной ему спальни. — Можем идти.
Со смерти графа и его супруги ещё не прошло три дня — срок этот истекал после полуночи, ближе к рассвету, — но пока они спускались по лестнице, Морен наблюдал, как служанки убирают с картин и зеркал чёрные полотна, приводя комнаты в порядок. Когда же под стянутой тканью обнаруживался портрет, его снимали со стены и уносили куда-то.
— Я приказала навести порядок в спальне моих родителей, — обратилась к нему Ирина, заметив, куда именно направлен его взгляд. — Мне доложили, что сегодня вы вновь осматривали её, и я решила, что больше нет смысла хранить следы былого.
— Вы правы.
— Всю мебель оттуда выкинут, окно заменят уже завтра. Не хочу, чтобы хоть одна вещь в доме напоминала о произошедшем. Я хотела, чтобы картины убрали ещё вчера, но потом поняла, что погорячилась… и дала слугам возможность отложить это дело до следующего дня. Всё же мне бы не хотелось, чтобы они по ошибке сняли ткань и с зеркал.
— Разве выжидать принято не три дня?
— Верно. Но я не хочу ждать так долго.
Морен промолчал. Казалось, случившаяся накануне сцена сильно повлияла на Ирину и теперь она пыталась очиститься. Даже её платье больше не было траурным: вновь чёрное, но украшенное золотыми и красными нитями да рубиновыми бусинами в вышивке. Они красиво сверкали в лучах исчезающего солнца, которое беспрепятственно пробивалось в дом, освещая его оранжевым и алым. Когда со стен сняли чёрные ткани, комнаты словно наполнились воздухом и светом, а с ними и жизнью. Даже Морен ощущал, сколь легче ему дышится.
Они только и успели, что спуститься, когда на порог усадьбы ворвался запыхавшийся Якуб.
— Графиня! Нечистый! — прокричал он, цепляясь за дверь и пытаясь отдышаться. — В амбаре! Я прям из села, мужик туда прибежал, говорит, еле ноги унёс.
— Что же вы стоите? — Ирина вскинула осуждающий взгляд на Морена. — Вы обещали мне поймать его! Так делайте свою работу.
— Да, разумеется.
Морену не нравилось происходящее. Якуб не выглядел напуганным, когда говорил о проклятом, а глаза его были пусты, словно подёрнутые хмельной дымкой. Но выпивкой от него не пахло, и Морен кивнул ему, выражая готовность ехать немедленно. Якуб кинулся во двор, не оборачиваясь. Морен же оглянулся на графиню, но не успел встретиться с ней глазами — Ирина уже направилась в глубь дома по своим делам.
К тому моменту, когда они добрались до зерновых амбаров, солнце скрылось уже окончательно и миром завладевали сгущающиеся сумерки. Якуб остановил свою пегую лошадь, когда они ещё даже близко не подошли, и указал на закрытые двери амбара.
— Тама тварь. Внутри она. Я ближе не подойду.
Взгляд его всё ещё оставался пустым, но делать выводы Морен не спешил — не так хорошо он знал этого человека, вполне могло статься, что Якуб просто-напросто плохо видел. Однако происходящее нравилось Морену всё меньше, и он позволил обстоятельствам вести его за собой, только чтобы посмотреть, что произойдёт дальше. Спустившись с лошади, он отдал Якубу поводья и вытянул из ножен короткий меч.
— Не пускайте никого внутрь, пока я не выйду, — предупредил он плотника.
Пока они были в пути, Якуб рассказал ему: мужики, возвращавшиеся мимо амбаров в село, услышали шум. Заглянули внутрь, увидели его, да и бросились наутек сломя голову. Но притом двери амбара не остались распахнуты настежь — убегая, кто-то прикрыл их и лишь засов опускать не стал. Вряд ли перепуганное мужичьё озаботилось бы тем, чтобы проклятый не сбежал, пока Якуб или кто другой из деревни не приведёт подмогу. Происходящее нравилось Морену всё меньше и меньше.
Закрома встретили его тишиной и теменью — даже голуби, обычно выбирающие хранилища зерна своим уютным домом, не вспорхнули к потолку при его появлении. Вероятно, их, как и людей, распугал тот, кто должен был ждать его внутри. Морен ступал тихо, мягко, не создавая шорохов, пристально вглядываясь в окружающую его серость. В сумерках всегда видно хуже, чем в самой непроглядной тьме, но ещё было слишком рано, чтобы заходящее солнце сгустило краски до черноты. Глаза не хотели привыкать к меняющемуся освещению, да и его собственное Проклятье никак не пробуждалось. Потому что Морен не боялся темноты, а больше здесь бояться было нечего.
Он вслушивался, всматривался, ждал… Но ничего не происходило.
«Неужели ушёл?» — стоило подумать об этом, и один из мешков зерна рухнул наземь, просыпая своё содержимое. Морен живо обернулся на звук — всего в пяти шагах от него, мешок не мог упасть сам, значит, проклятый подобрался очень близко. Почему же он до сих пор не чувствовал страха, почему до сих пор не чувствовал его?
С другой стороны зашуршало, привлекая внимание, но когда Морен перевёл взгляд, то увидел лишь хвост, скрывшийся в тени ларей. Тварь кружила вокруг него, не решаясь напасть, выжидая. Морен поднял ногу и пнул туго набитый мешок. Ему не хватило сил, чтобы опрокинуть его и стоявшие за ним, но он поднял шум, вспугнувший зверя. Тот выпрыгнул из своего укрытия, стремглав перебравшись в другое. Морен и разглядеть его толком не успел, лишь отметил, что проклятый не крупнее здоровой собаки.
«С таким проблем не возникнет».
Он свистнул, привлекая внимание твари, и громко обратился к ней, осторожно ступая ближе:
— Выходите! Если вы разумны, мы можем поговорить.
Ответа не последовало. Но когда Морен подошёл достаточно близко и до мешков, за которыми затаился проклятый, осталось лишь несколько шагов, раздалось рычание. Зверь предупреждал, что к нему подходить не стоит. Ещё шаг, и он выпрыгнул из своего убежища прямо на Морена.
Белёсые клыки распахнутой пасти целились точно в лицо. Морен ударил мечом — острое лезвие, наточенное так, чтобы рубить кости, полоснуло проклятого по верхней челюсти. Тварь пронзительно взвизгнула и завалилась набок, перекувыркнулась и поднялась на лапы. Верхняя челюсть осталась лежать на земле, а проклятый поднял на Морена обрубок морды, скуля и задыхаясь от боли.
У Морена же перехватило дыхание. Перед ним был не проклятый, а обыкновенный пёс. Глаза его не горели в темноте, а сердце рядом с ним не билось в неистовстве. Разве что колотилось в ужасе от осознания произошедшего. Прикрыв на миг глаза, Морен замахнулся мечом, вкладывая в рубящий удар всё своё бессилие. Милосерднее было добить пса, и именно это он и сделал. Меч отсёк собачью голову, и скулёж наконец-то затих.
Амбар погрузился в тишину. Солнце к этому часу окончательно скрылось, утянув за горизонт последние лучи, и глаза Морена медленно привыкали к темноте. Проведя ладонью по лицу, пытаясь привести себя в чувство, он взглянул на убитое им животное и обомлел. Пса словно бы обмакнули во что-то вязкое — чёрная смоляная дрянь, под которой и шерсти-то не видно, — а сверху осыпали вороньими и куриными перьями. На передние когти нацепили железные крючья, что значительно удлинило их, но вряд ли самому псу было удобно с ними. Всё это походило на какой-то подлог, и Морен прекрасно знал, кто его устроил.
К горлу подкатил гнев. Выругавшись, он швырнул меч на землю, бросив в сердцах:
— Она издевается!
Это не могло быть простым совпадением. Неужели его принимали за ребёнка, которого можно обмануть трюкачеством с монеткой?! Даже если и так, он сам в этом виноват, потому что поддакивал, делая вид, что верит каждому слову графини. Но, как бы то ни было, сейчас он по-настоящему разозлился.
Его терпению пришёл конец. Больше он не собирался терять время, отплясывая под чужую дудку.
Морен вернулся в усадьбу, только когда минула полночь. Перемазанный в земле, оставляя за собой грязные следы и комья глины, он направился прямиком в покои Ирины. Ему было наплевать, что в такой час она, скорее всего, глубоко спит. Но когда он поднялся по лестнице, то услышал разговор или, точнее, женский голос, который звенел от гнева. В одной из комнат что-то разбилось, и Морен поспешил на звук.
Со стен уже сняли большинство картин, и остались лишь те, на которых были изображены незнакомый Морену темноволосый мужчина да маленькая девочка в пышных платьях. Ни одной картины, ни одного портрета графа Агния или его супруги так и не попалось ему на глаза. Только маленькая Иришка да, вероятно, её дедушка, на некоторых картинах сжимающий плечо своей некогда живой супруги, улыбались ему с портретов.
Дверь в покои Ирины была приоткрыта. Оттуда лился слабый свет и раздавались голоса, что и привлекли Морена. Решительно толкнув дверь, он ворвался в комнату, сжимая рукоять меча, пока ещё таящегося в ножнах.
Ирина стояла у постели в своём чёрном платье, не успев даже причёску распустить ко сну, и истошно кричала на служанку. Всё ту же, чьё имя Морен так и не узнал, но которую невозможно было спутать с другими из-за округлого живота. Та сидела на полу у ног графини и, пытаясь закрыться ладонями, стенала:
— Прошу вас… Ваш отец…
— Держал тебя только потому, что ты раздвигала пред ним ноги!
Ирина замахнулась. Морен поймал её руку и сжал, отводя назад. Вот только ему едва удавалось сдерживать её: в этой хрупкой девушке проснулась невиданная сила, и она крепла тем больше, чем сильнее он сжимал её кисть.
— Что вы делаете? — спокойно спросил её Морен, заглядывая в глаза.
Сердце его неистово билось, точно он только что вступил в бой.
— Она отказалась набрать мне ванну! Сказала, что не хочет таскать воду, потому что носит в себе выродка!
— Я всего лишь попросила вас! — служанка зачем-то подала голос, срываясь на истеричный крик.
Морен опустил на неё взгляд. Глаза девушки покраснели и опухли от слёз, но он обратил внимание не на размазанную по лицу влагу, а на длинные порезы от когтей на её правой щеке. Тонкие, но слишком глубокие, чтобы их могла нанести уличная кошка. Но самое главное, они не были свежие и уже покрылись кровавой корочкой.
— Да как ты смеешь… — Ирина задыхалась от гнева.
Морен крепче сжал её запястье, надеясь привести в чувства, и, кивнув на дверь, обратился к служанке: