— Папенька против, да и ему нельзя, как подмастерью, с девушками быть. Если кто нас увидит — тут же отцу доложат, а он его места лишит, а то и из деревни выгонит! А в такой ливень никто из дому нос не кажет. Не говорите папеньке, пожалуйста!
— Не скажу. Но, пожалуйста, не встречайтесь больше в грозу. Опасно это. Ни один парень того не стоит.
Девушка ответила ему лучезарной улыбкой, которая, казалось, сияет даже в темноте. Помявшись немного да отводя взгляд, она приподнялась на носочках, поцеловала Морена в щёку и мышкой убежала наверх, в свою спальню. Морен не сразу пришёл в себя, но, прежде чем уйти спать, подобрал с пола свечку и поставил на ближайшую лавку.
Утро в деревнях всегда начиналось рано, а летом так и вовсе с первыми рассветными лучами. К тому моменту, когда Морен проснулся, хозяйка дома уже накормила кур, собрала яйца, подоила корову в хлеву и теперь готовила завтрак для детей и мужа. Земля ещё не успела прогреться и воздух был освежающе холоден, но когда Морен вышел во двор, его встретили лежавшая под солнцем полосатая кошка и хмурый Брослав. Последний стоял, подперев плечом опору крыльца, и, жуя колосок, в раздумьях смотрел себе под ноги, а заметив Морена, рукой подозвал его к себе.
— Знаешь, почему эти ночи зовут у нас Воробьиными? — спросил он, смотря исподлобья и нахмуренных бровей. Морен и рта раскрыть не успел — Брослав ответил сам, поддев носком ботинка мёртвого воробья, что лежал в траве у порога его дома: — Потому что наутро после них земля полнится воробьиными трупами. Если выйти в такую ночь во двор, то можно увидеть, как эти птицы, перепуганные, бьются о стены насмерть. Дурной это знак, как и любая смерть.
— Я уже говорил вам…
— Брослав!
Закончить Морену не дали — за калитку ворвался запыхавшийся паренёк — тот самый, со светлыми усами, который доложил старосте о неприятностях в прошлый раз. Вряд ли сегодня он прибежал по иным причинам, предположил Морен — и так оно и оказалось. Задыхаясь после бега, он сообщил о новой беде.
Ночью гроза повалила тяжёлый дуб, который рос у самого дома. Упавшее дерево проломило крышу и не на шутку перепугало жильцов — им пришлось выбежать на улицу босыми и в чём были прямо под проливной дождь. Утра они дожидались у приютивших их соседей, но, пусть никто и не пострадал, идти им теперь было некуда. Староста, выслушав весть, сплюнул себе под ноги и пошёл разбираться, а Морен увязался следом.
У дома уже собралась толпа зевак, окруживших двор несчастных со всех сторон. Казалось, поглазеть на чужую беду собралась вся деревня, и особое внимание привлекало обугленное дерево — корни его так и остались в земле, но расщеплённый ствол разломился на две половины, одна из которых и упала на крышу. Пока Брослав вёл разговор с мужиками, среди которых были и знакомые Морену лица, сам он стоял поодаль, в тени рябин, и прислушивался к шепоткам, доносившимся из толпы:
— Будь то кара Божья, молния бы в дом ударила. Ведмач это, говорю я тебе! Бог их уберег, коль не погиб никто.
— А он-то пошто?
— Давеча Синка с ним к ведьмачу ходил, из-за жены ругался. И вот на тебе, вчера ругались, а сегодня вон оно!
— Так чё ж тогда не на Синку кару послал?
— Мало ли, как оно там было, мож, он за друга вступился, нагрубил, ведьмачу и не понравилось.
— Одни беды от него, грозы уж вторую неделю. Так и посевы сгниют.
— Хочет, чтоб мы с голоду к нему на поклон пошли.
— Я видела, видела, как ночью в дерево то молния ударила. Он это!
— Скиталец!
То был староста. Выйдя из толпы, он подозвал Морена грозным приказом и отвёл его в сторону. Говорил он понизив голос, но слова звучали твёрдо, давая понять, что возражений он не потерпит:
— Ведьмач должен убраться из Теменек!
— Вы тоже считаете, что это он? Ни одному человеку…
— Дерево, может, и не он повалил, — перебил его Брослав. — Сам я не видел, а бабам на слово верить — себя не уважать. Но мне он здесь в любом случае не сдался. Люди недовольны, а мне уже этого достаточно, чтобы прогнать его.
Морен не стал спорить, зная, что бессмысленно.
Пока он шёл по деревне, ему на глаза то и дело попадались мёртвые воробьи. Они лежали под заборами домов да у корней деревьев, в рытвинах от телег да под стенами хат и пристроек. Одного у обочины дороги пожирал мшисто-рыжий кот. Когда Морен проходил мимо, тот зарычал на него, защищая добычу. От вида погибших птиц холодок пробегал по коже.
Морен пересказал Каену случившееся, разговоры людей и слова старосты. Тот ожидаемо не пришёл в восторг.
— Это даже не смешно! — возмутился он. — Сдались мне их посевы! Дожди, грозы?! Сейчас середина лета!
Он расхаживал из угла в угол, сопровождая каждый шаг новыми ругательствами.
— Из принципа теперь отсюда не уеду! Да я этого Синьку в глаза никогда не видел! Пересижу дожди, и эти невежды убедятся, что я тут ни при чём.
— А если ещё что приключится?
— Да что?! Скоро Зарница — сбор урожая, — грозы вот-вот закончатся. После им уже нечего будет мне предъявить. А если уеду сейчас, то дам им возможность думать, что они были правы.
— Ты уже и так у них на дурном счету, они найдут, в чём тебя обвинить. Им повод не нужен, чтобы спустить собак, — они сами его придумают.
— Мне надоело переезжать! Каждый раз, сталкиваясь с недопониманием, я отступал, но мне надоело вести кочевой образ жизни! Может, только и надо, что проявить твёрдость?
— Каен, одумайся! — Морен и сам уже терял терпение. — Я постараюсь выбить для тебя пару дней на сборы, но, если ты упрёшься, я тебя выволоку. За шкирку, как пса.
Но Каен на это лишь фыркнул:
— Что ж, вызов принят.
Морен едва сдержался, чтобы не застонать. Пока он подбирал культурные слова, чтобы высказать своё мнение на его счёт, Каен уже занял своё привычное место за столом и упёрся в Морена взглядом, словно бы спрашивая: «Это всё, зачем ты пожаловал?» Но тот решил не возвращаться к этой теме хотя бы до завтра. Вместо лекций и наставлений он достал из внутреннего кармана плаща книгу в кожаном переплёте, размером чуть больше ладони. Старая, потёртая, с ободранными уголками и пожелтевшими от времени страницами, некоторые из которых пошли волнами от тронувшей их влаги. Увидев её, Каен в недоумении вскинул рыжие брови.
— Что это? — спросил он.
— Мой дневник наблюдений. Всё, что мне известно о проклятых, записано здесь. Когда я узнаю о них что-то новое или встречаю неизвестный мне вид, записываю об этом здесь. Иногда делаю зарисовки по памяти. Думаю, так будет проще, чем пересказывать на словах.
Он протянул дневник Каену, и тот принял его дрожащими руками. Каждый лист он переворачивал неспешно, осторожно, с трепетом прикасаясь к заметкам и угольным наброскам, точно боялся, что книжка развалится прямо у него в руках. Похоже, он видел в этой вещи даже большую ценность, чем сам Морен, ведь с каждой новой страницей взгляд его разгорался всё ярче.
Морен записывал в дневник не только особенности различных проклятых, но также делал заметки о травах, веществах и металлах, что помогали бороться с ними. Многие растения сопровождались наброском — дабы их было проще искать среди похожих — и краткой инструкцией, как лучше использовать: высушивать или выжимать сок, жечь или делать настойку, давить ли кашицу из цветков или эффективнее запихать в глотку целый корень.
Каен долго рассматривал эти рисунки, вчитываясь в отдельные записи, пока наконец не спросил:
— Оставишь до утра? Хочу изучить и, может быть, что-то выписать. Обещаю вернуть в целости и сохранности.
— Для того его и принёс.
— Примешь от меня подарок в благодарность?
Морен опешил, не зная, что и сказать, а Каен уже поднялся, подошёл к наваленным друг на друга ящикам и достал из верхнего ручной арбалет. Совсем малого размера — такой легко поместился бы в ладони, — он выглядел точной копией настоящего, разве что имел пару ремешков для крепления на руке.
— Я делал его под заказ, — объяснил Каен, протягивая игрушку Морену. — Но немного ошибся в расчётах, и он вышел слишком маленьким и лёгким. Убить таким нельзя — ударная сила не та, — но ослепить запросто. Я вчера его нашёл, смазал, настроил и проверил на работоспособность. Подумал, вдруг тебе пригодится? Буду рад, если испытаешь прямо сейчас. Можешь пострелять по голубям.
От последнего Морен отказался, но подарок всё-таки принял. От Каена он в тот день вновь вернулся только под вечер и ощутил тяжесть на сердце, едва завидел Брослава. Он чувствовал себя посыльным между двумя упрямцами, и эта роль ему совершенно не нравилась. Ведь, как Морен и предполагал, староста тоже не остался в восторге от переданных ему вестей.
— Почему я должен давать ему время? — спрашивал он. — Заселился он к нам за ночь, вот пусть за ночь и выселяется. Не хватало мне тут новых бед.
— Послушайте. Он не имеет отношения к творящейся непогоде. Это всего лишь совпадение, никакой он не чародей и магией не владеет.
Староста пристально всмотрелся в него, а потом спросил:
— Я своим глазам верю, а не его словам. Он тебе, что ль, голову заморочил?
— Скорее уж, вам, — не выдержал Морен. — Всё колдовство, что он до того творил, не более чем обманка, трюк. Я и сам могу…
— Думай, что хочешь, но с меня хватит, — перебил его Брослав. — Довольно он нам бед причинил. С его приходом они начались, и даже если не он их наслал, он их с собой привёл. С собой их пусть и забирает.
— Я обещал вам, что он уедет, так оно и будет. Я лишь прошу дать нам три дня на сборы.
Староста помолчал немного, плюнул под ноги и выдавил с неохотой:
— Ладно. Три дня. Но коли на исходе он ещё будет здесь, отправлю прошение об Охотниках по его голову. Коли ты бесполезен.
Последние слова он произнёс куда тише, но Морен всё равно услышал.
А грозы тем временем не прекращались. В ту ночь снова завывал ветер и небо освещали молнии и зарницы, а днём стояла изнуряющая духота. Погода словно шутила, обманывая теплом и чистым небом, чтобы к вечеру разразиться бурей. И снова по утру, куда ни кинь взгляд, у стен лежали погибшие птицы.