чего!
Поднялся, сжимая в руке нечто, вяло подергивающееся. Шагнул к свету.
И выругался, помянув не только преисподние Зандры, но и всех его демонов поименно.
Это не было похоже на птицу.
Это вообще ни на что не было похоже!
— Так вот он какой, Золотой Павлин Сабатеи… — в голосе Эрезарха омерзение мешалось с любопытством.
И Конан его понимал.
Если это и было похоже на какую-то птицу, то, скорее, на ощипанного и уже даже частично ошпаренного стряпухой гусенка, помершего от длительной голодовки. Перышки редкие, облысевшее розовое пузико отвисает дряблым мешочком. Ребра пересчитать можно, даже не щупая! Глазки мутные, пленкой подернутые. Перья, где и сохранились, тусклые да ломкие. От всего великолепия разве что только хвост.
Мда.
Хвост…
То перо, с как будто на самом деле живым глазом, оно ведь действительно из хвоста этой твари оказалось. Хвост у нее был воистину роскошным, из полусотни или даже более перьев, веером распушенных. И каждое — глазом увенчано.
Глаза смотрели на Конана с немым укором, временами помаргивая. Два левых крайних даже пустили вполне натуральную слезу.
И от этих пристальных неотступных взглядов ко всему, казалось бы, привыкшему аквилонскому королю делалось не по себе. Во всяком случае, взглядом с павлиньим хвостом он старался не встречаться. И то правда — чего на хвост пялиться? Лучше уж за клювом приглядывать.
Клюв действительно золотым оказался. Да вдобавок еще и усеянным множеством мелких и острых зубов, мерзость какая!
Оставленная без присмотра тварь так и норовила цапнуть за что ни попадя, и киммериец, на руках которого уже алели свежей кровью тонкие царапины, на всякий случай держал ее на весу, за горло, ухватив под самой головой. Как ядовитую гадину.
Магии в этой пакости было тоже чуть. Вот, например, когда схватил ее Конан за горло в подвале, показалось ему, что застонал кто-то. Жалобно так, но совершенно беззвучно. Стон тот не ушами воспринимался, а словно бы сразу всем телом, до костей пробирая. И столько тоски в нем было, что жить не хотелось. Даже Конан почти что разжалобился, но вовремя опомнился и взял себя в руки. А заодно и птичку — за горло и поплотнее.
Что интересно, жрецы этот стон тоже услышали. И попадали замертво, оружие побросав. Нет, не поумирали они, и даже сознания не потеряли — просто им всем тоже словно бы жить расхотелось. Так и лежали, ни на что не обращая внимания, с широко раскрытыми, но ничего не видящими глазами.
Поначалу, во всяком случае, только лежали…
— Сколько их там уже собралось?
— Почти полторы сотни. — Эрезарх поежился, скривился и покачал головой, словно удивляясь, что в его славном городе оказалось столько служителей людоедской птички.
Они начали подходить сразу же, как только Конан приволок в верхний зал несколько мягких шкур, бросил их на ступенчатый постамент в центре и удобно там расположился, одной рукой зажимая шею Золотого Павлина, а другой почесывая темечко в рассуждении о том, а что же делать дальше?
Непосредственная угроза пленением пакостной птички была устранена, но как отыскать в огромном городе маленького ребенка? Плюс далеко не маленькую женщину, которая явно не желает быть отысканной
Глава 27
Снова обыскивать все дома, прикрываясь королевским указом? Назначить большую награду? Обратиться к местному колдуну? Пусть, скорее всего., результат и будет равен предыдущему (то есть практически нулевой), но ничего не делать куда труднее, хотя и понимаешь всю бесполезность. Но надо же что-то… надо же. Хоть что-то.
Да и с тварью этой тоже что-то делать надо. Свернуть мерзкой пташке шею не поднялась рука — уж больно жалко та выглядела, и сама тварюшка, и головенка ее ощипанная, да еще глаза эти… Но и не отпускать же ее, после стольких-то хлопот? Да и людоедка все же, как ни крути, отпустишь — снова мирные шемиты пропадать будут…
Когда Конан начал склоняться к мысли, что, наверное, все же свернутая голова — самое удачное решение этой проблемы, тварь застонала еще раз. Так же беззвучно и горько.
И вот тогда-то жрецы, до того валявшиеся безучастными полутрупами по всему дому (как позже оказалось — и не только!), начали проявлять некие признаки жизни. Они вяло шевелились, поднимались и ковыляли — или даже просто ползком подтягивались — к внутренней галерее.
Стражники отбрасывали их, поначалу довольно активно, сдерживаемые лишь приказом Конана «не убивать». Жрецы не сопротивлялись. Только упрямо ползли к дверям зала, в центре которого бывший варвар из Кимерии держал за глотку их хвостоглазое божество.
Вот тогда-то Конана и осенило. Сильно так осенило.
Киммерийцу даже показалось, что треснули его довольно чувствительно чуть повыше затылка. Не иначе как кто-то из богов, раздосадованный скудоумием жалких людишек, вмешался и мысль свою вниз кинул. А она, пока с заоблачной высоты падала, такою тяжелою сделалась, что, будь на месте короля Аквилонии кто с менее крепкой головой, развалилась бы его черепушка от божественной подсказки, словно гнилой орех.
А Конану — ничего. Моргнул только.
Да приказал гвардейцам отступить внутрь зала. А сам подумал — очень отчетливо так подумал! — что если жрецы переступят порог, он свернет мерзкой птичке шею. Вот так вот просто, возьмет и свернет, слова худого не говоря. И все дела.
Новый беззвучный стон прокатился по костям неприятной дрожью. И фигуры в белых и переливчато-синих балахонах, уже качнувшиеся было вперед, остались в коридоре. Так и не переступив обозначенной мысленно границы.
Тогда Конан подумал еще. Крепко так подумал. Внятно.
О том, что он хочет говорить со всеми почитателями Золотого Павлина. Сколько бы их ни было в этом забытом всеми приличными богами городишке. И хорошо бы этим самым почитателям поторопиться, потому что терпение его не безгранично.
И стал ждать…
Они вошли медленно и осторожно, словно двигались во сне или под водой. Меньше двух десятков — в белых и синих хламидах, остальные — в повседневной одежде слуг, ремесленников и даже купцов. Лица одетых в ритуальные цвета выражали покорную обреченность, на физиономиях прочих в разных пропорциях смешались отчаяние, злость и паника. Вряд ли хоть кто-то из них оказался бы здесь, будь на то его воля. Но, похоже, противиться зову божества никто из них не мог.
И хорошо.
Потому что иначе пришлось бы опять обращаться к услугам опытного Зураба…
— Я — Конан, король Аквилонии. И я сверну этой птичке голову. А потом зажарю на медленном огне и накормлю вас ее потрохами, если мне не понравятся ваши ответы. А может быть, даже и живьем зажарю. Если случится так, что ваши ответы мне не понравятся очень.
Он обвел разношерстную толпу тяжелым взглядом, проверяя, все ли поверили. Судя по многочисленным стонам и выражению отчаянного внимания на лицах — поверили все. И это тоже хорошо. Иначе пришлось бы действительно придушить кровожадную птичку, и никакие даже самые красивые в подлунном мире глаза со всей их горестной укоризной ее бы не спасли.
— Кто из вас главный?
Вперёд вышли двое. Оба не первой молодости, оба в жреческих одеждах, только разных. Да и сами разные очень. Один — в сине-золотой хламиде с белым поясом. Горделивая осанка. Лицо, привыкшее выражать лишь высокомерное презрение, никак не могло подобрать подходящую нынешней ситуации мимику. И, возможно от этого, красиво изломанные брови все сильнее смыкались над переносицей, а красные пятна сдерживаемого гнева все ярче проступали на его острых скулах.
Второй был полной противоположностью этого гордеца. Он и стоял-то, скособочась и неловко перекосившись всем телом. И хламида его, когда-то белая, теперь была грязной и местами драной. Лицо его показалось киммерийцу смутно знакомым и внушающим непонятно чем вызванное уважение. Конан присмотрелся внимательнее.
И вспомнил.
Это был тот беспокойный, из внутреннего дворика, которого Клавий, помнится, копьем успокоил.
Ненадолго успокоил, видимо.
Один из приближенных охранителей, стало быть. Синее и белое одеяние, дневные и ночные жрецы. Двоевластие, значит, со всеми ему сопутствующими прелестями.
Понятно…
— Кто из вас знает жрицу по имени Нийнгааль?
Обладатель синего одеяния не снизошел до ответа, только еще презрительнее вздернул подбородок. Охранитель в когда-то белом осторожно шевельнул левым плечом, словно пожимая. Голос его напоминал шелест осенней листвы под ногами:
— Я не знаю такой. Может быть, это кто-то из младших, еще не прошедших ритуала окончательного посвящения… Или же она известна нам под другим именем. Многие меняют имена, приходя служить Золотому Павлину…
— Кто из вас занимается похищением жертв?
Похоже, этим вопросом Конан задел больную иерархическую мозоль — обладатель синего балахона аж взвился:
— Охотой занимаются младшие посвященные! Это их послушание, низшая ступень! Не дело высших приближенных, осиянных золотым пером, оскверняться подобным! Жертва должна быть особым образом приготовлена, прежде чем я смогу начать ритуал, а кто будет ее готовить, соблюдая все тонкости, если высшие жрецы позволяют себе пренебрегать прямыми обязанностями?! Да и жертвы… Разве же это — жертвы?! Все мельче и мельче с каждой луной! Разве этим прокормить настоящего бога?! На один клевок!..
Он фыркнул и демонстративно передернулся. На раненого собрата при этом не покосился даже. Но почему-то Конан остался в полной уверенности, что вся эта пламенная речь предназначена вовсе не задавшему вопрос Конану, а именно что обладателю грязной белой хламиды.
Впрочем, это он краем сознания отметил. Потом уже. А в первый момент все перекрыли слова о жертвах, которые с каждой луной становятся все мельче и… мельче.
— А ты у нас, значит, ритуал проводишь? — спросил Конан тихо и ласково. Очень тихо и очень ласково. И стоящий за его плечом Квентий вздрогнул, без труда опознав в этой ласковости высшую степень киммерийского бешенства. — Кормишь, значит… что же ты так плохо кормишь свое божество? Смотри, какой он у тебя… дохленький.