Хороший удар, короче.
Только вот обещанный арбалет — еще лучше…
Арбалет станет ее — если она до самого конца первой осенней луны будет вести себя так, как подобает настоящей принцессе. Как ведет себя та же Атенаис, к примеру. Отец обещал. И она — обещала.
А принцессы не втыкают кинжалы в горло чужим слугам и не бьют их деревянными башмаками. Пусть даже слуги очень мерзкие. Невозможно представить себе, чтобы старшая дочь короля Аквилонии в кого-нибудь вонзила кинжал. Или — того хуже! — ногой ударила. Совершенно невозможно. Атенаис — настоящая принцесса. Такая, что даже противно! Недаром ее все время в пример приводят.
Что бы сейчас сделала Атенаис?
Лайне нахмурилась, прикидывая так и эдак. Обхватив себя за плечи, ходила по комнате, стараясь согреться хотя бы движением, раз уж ни жаровни, ни теплых одеял в этой комнате нет.
Атенаис наверняка бы попыталась очаровать тюремщика. И у нее бы получилось. Она умеет. Поморгала бы дивными глазками, повыпячивала бы пухлые губки. А потом — опущенные ресницы, горестный вздох, пара слезинок — и обед готов, извольте кушать! Сколько раз за последние пару зим Лайне видела это на примере юных отпрысков отцовских друзей. И даже на самих отцовских друзьях, почтенных и убеленных сединами — сестрица, войдя во вкус, пробовала свои чары на всех вокруг, до кого могла дотянуться хотя бы взглядом. Даже на сороказимних! А старость, как оказалось, вовсе не спасает от глупости.
Нет, пожалуй, у Лайне так не получится — хихикнет в неподходящий момент и все испортит. Придется ограничиться послушанием и благодарностью.
Противно, но не смертельно. Придется как следует пореветь, размазывая слезы и сопли по лицу и одежде (если повезет — не по своим). Калечить ее не станут и слишком сильно бить тоже не должны — иначе у отца могут возникнуть неприятные вопросы.
Она все продумала и ничего не боялась. Но почему-то вздрогнула от грохота отодвигаемого засова…
Засов громыхнул вторично. Так похоже, но все же иначе — освобождая…
Лайне подтянула ноги к груди, стараясь закутаться в обрывки платья. Прижалась голыми плечами к холодному камню стены. Долго так сидеть нельзя, можно застынуть насмерть, но как же приятно холодит камень воспаленную кожу, обожженную плеткой.
Сидеть не больно, платье Эцхак разорвал только по вороту, скорее пугая, нежели действительно собираясь обнажить всю спину целиком для порки. А такую парчу что там плетка, копье — и то, пожалуй, не всякое пробьет!
Так себе порка была.
Куда больше крику и глупых угроз с клятвами на зуагири. Чтобы маленькая дурочка крепко-накрепко запомнила, от кого ее спасут. Этот своей страшной плеткой больше по стенам бил да по деревянной скамейке, словно промахивался. Ха! Промахнется такой, пожалуй.
Лайне подыгрывала, как могла — взвизгивала и дергалась на каждый удар, словно вовсе и не промахнулся он, испуганно хныкала и поскуливала. По-хорошему сейчас следовало бы поплакать — пусть любуются. Только вот…
Противно.
Лайне шмыгнула разбитым носом, размазала жестким рукавом по лицу подсыхающую кровь. По носу этот ее случайно задел, и даже вроде бы сам испугался, когда она, завыв тоненько и мотнув головой, оросила веером горячих красных капель и его самого и ближайшую стену. Нос — слабое место, много крови от малейшего удара, наградили же боги! Раньше ее это злило, а теперь вот — пригодилось. Потому что этот продолжать наказание не стал и почти сразу ушел. Вместе со своей плеткой. И теперь наверняка наблюдает за примерно наказанной пленницей через какую-нибудь смотровую дырку. Вместе со своим повелителем и господином. Разноглазых изображений Бела на стенах не было, и потому Лайне не определила пока, где же именно эта самая смотровая дырка находится. Но в том, что такое отверстие обязательно есть, не сомневалась ни одного удара сердца.
И потому, если не хочет она дальнейших неприятностей, стоит постараться…
Кровь из носа щекотала опухшие губы. Лайне опять отерла ее рукавом и попыталась захныкать — жалостливо и запуганно.
Вышло плохо.
— Плохо работаешь!
Эцхак вздрогнул, стараясь выказать всем съежившимся телом как можно более полную картину раскаяния. Селиг бегал по мягкому ковру, скрадывающему звуки шагов. Услаждать свою печень принесенными расторопными рабами винами и фруктами он не желал. А желал чего-нибудь разбить. И лучше всего — если будет это чем-нибудь редким и немыслимо дорогим.
Но Эцхак, наученный горьким опытом и молча оплакавший осколки кхитайских чаш, старался более не искушать судьбу — вся посуда на подносах была исключительно серебряной и золотой. И потому молодому королю пришлось удовольствоваться швырянием в стену блюда с вареными в меду фруктами.
Двое рабов немедленно бросились собирать раздавленную липкую мякоть обратно в немного помятое блюдо. Удовлетворенно оглядев их съежившиеся спины, Селиг слегка остыл и продолжил уже почти спокойно:
— Она глупа, не забывай. Очень глупа. Она не понимает твоих угроз. Посмотри! Она даже не плачет. И крови почти нет, кожу не рассек даже, какой же ты после этого злобный дикарь-кочевник? Пусти ей кровь! Заставь плакать! Или я заставлю плакать тебя.
Лайне напряглась. Всхлипнула.
Поморщилась.
Если она сама себе не верит — как можно рассчитывать, что поверят похитители? Надо стараться!
Засов скрежетнул на этот раз как-то робко. Да и шаги совсем другие. Еще не оборачивая головы, Лайне знала уже, что это не продолжение наказания. Жаль. Может быть, будь боль посильнее — ей удалось бы заплакать.
Это была служанка-рабыня. Молоденькая и перепуганная чуть ли не до потери чувств. Она принесла простую деревянную миску с каким-то варевом и четверть хлеба. Тонкие детские руки, держащие еду, дрожали так, что будь миска не такой глубокой или похлебки в ней чуть побольше — давно бы всю расплескала. Положив хлеб и поставив миску прямо на пол в шаге от пленницы, рабыня шарахнулась из комнаты, словно все демоны нижних преисподних кусали ее за пятки.
А Лайне вдруг вспомнила, что последний раз ела вчера.
Подтянула к себе миску, понюхала. Пахло вполне съедобно. Какая-то крупа, разваренная до полной неузнаваемости. Кажется, овощи — в таком же состоянии. Ни соли, ни специй, но и без них очень даже ничего, на голодный-то желудок. Хлеб, правда, совсем черствый, не вчерашний даже, а, скорее, недельной давности, но сейчас это тоже неплохо, поскольку столовых приборов пленницам дикарей-зуагиров не полагается. Лайне и не заметила, как доскребла остатками хлеба с донышка миски последнюю жижу.
Опять вошла перепуганная рабыня, принесла кувшин с водой и два протертых до дыр одеяла. Забрала пустую миску.
На Лайне она старалась не смотреть. Но той, сытой и преисполненной решимости, было наплевать.
— Эй! Ты!
Собственный голос неприятно поразил — оказался хриплым, больше похожим на карканье. Не удивительно, что рабыня только вздрогнула и еще сильнее втянула голову в худенькие плечики, чуть не выронив пустую миску.
Глава 42
— Да-да, ты! Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! Какой сегодня день? Ну?!
Какое-то время служанка молчала, хотя и подняла послушно на Лайне затравленные и полные близкими слезами глаза.
Эти полные слез глаза взбесили Лайне больше всего. Нет, ну боги свидетели, пакость какая! Тут изо всех сил пытаешься заплакать, потому что очень нужно, стараешься, тужишься — и ничего не выходит. А у этой — вон, и стараться не надо! Того и гляди потоком хлынут!
К тому же смотрит с таким ужасом, что вряд ли сумеет толком ответить, даже если и не забыла все даты с перепугу. Сначала Лайне не поняла причины этого ужаса, а потом вспомнила про изодранное платье и разбрызганную по стенам кровь. Да и на лице уже должна была спечься весьма эффектная корка, любой напугается.
— День сегодня какой? — повторила уже мягче.
Губы рабыни дернулись, лицо задрожало. Слезы хлынули неудержимым потоком — а вместе с ними столь же неостановимо и безудержно полились слова, цепляясь и мешая друг другу, словно перепуганные овцы в узком горном ущелье:
— Последний день второй декады, госпожа, второй декады первой осенней луны, вчера как раз был праздник Больших Осенних Костров, их ведь аккурат на предпоследний день второй декады делают, значит, сегодня последний, а завтра — первый день неполной последней декады будет, тоже праздник, храмовый, очень важный, праздник Воссоединения! Весь город праздновать будет, все свадьбы обязательно на эту декаду, весь год ждут, потому что удачно, потому что сами боги, великая праматерь со своим божественным супругом именно в этот день, и всем людям тоже заведено, если хотят праведно чтобы, а сегодня праздников нет, совсем-совсем никаких праздников, вот вчера — да, был, Большие Костры, очень-очень большие, все жгли, что не нужно, и радовались, хороводы вокруг, через огонь прыгали, нам полдня свободных дали и вина, чтобы тоже праздник, хотя храмовый жрец и говорит, что это вовсе не праздник, его только деревенские празднуют, потому что глупые, раз — за городом, в полях, а не в храме, значит — не праздник! Но что он понимает, жрец этот, а друиды так красиво пели, какой же это не-праздник, когда так красиво поют, полдня отдыхать и даже вина дали? А сегодня никаких праздников, если не считать того, что у зунгахиевой кобылы жеребенок народился, да такой славненький, сразу на ножки встал…
— Свободна. Ступай.
Рабыня замолчала буквально на полуслове. И за дверь юркнула, как юркает в спасительную норку перепуганная полевка, завидев охотящегося хорька.
Лайне сгребла солому в более или менее ровную кучку, постелила сверху одно одеяло, во второе закуталась сама. Прилегла на бочок, старательно показывая осторожность движений и страдальчески морща личико. Пусть все желающие видят, как ей больно. Закрыла глаза.
Двадцатый день первой осенней луны…