– Как случилось, что ваша жена Даниэль в коляске?
Вопрос застал меня врасплох. Спрашивать об этом вот так, без преамбул и извинений… Максимально кратко и сухо я дал ответ, ожидая изъявлений сочувствия, которые и жена, и я сам терпеть не можем, но они не были произнесены. Юки просто улыбнулась (улыбка была совсем некстати – подумал я) и кивнула, как если бы диагноз (рассеянный склероз) подтвердил ее предположения.
– Когда она умрет?
Второй вопрос поразил меня до такой степени, что я даже не обиделся. Я пробормотал что-то неопределенное, чувствуя вину за то, что вообще отвечаю.
Потом Юки произнесла:
– Пожалуйста, можно мне еще спросить?
– Прошу.
Я приготовился к новому вторжению в личную жизнь.
– В вашем саду есть озеро. Можно мне гулять вокруг него?
– Конечно.
Помимо маленького пруда рядом с коттеджем, у нас есть еще и озеро, подпитываемое ключами.
– Больше вам спасибо, Уэстон-сан! – И она вежливо поклонилась.
Расценив этот жест как намек, что пора убираться с ее территории, я откланялся.
Я довольно долго возвращался в мыслях к странному поведению Юки, вспоминая, как бесцеремонно она поинтересовалась состоянием моей жены и при этом спросила разрешения гулять по нашей земле около озера. Очередное подтверждение того, что «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись». Я заметил и еще одну странность: Юки сняла со стены зеркало в большой комнате, а вместо него повесила несколько японских театральных масок, вылепленных и раскрашенных очень искусно. Одна из них показалась мне почти точной копией лица Юки, разве что цветом чуть побелее. Улыбка, ямочки на щеках были совершенно те же, но пустота на месте глаз придавала маске неприятно расплывчатое выражение.
Меня самого раздражало, что Юки не выходит у меня из головы. Заметив, что снова о ней думаю, я отбрасывал эти мысли, но она вызывала столько вопросов, на которые не было ответа. Я даже купил в букинистическом магазинчике японский разговорник, чтобы хоть немного понимать ее язык. Даниэль я книжку не показал, зная, что она не одобрит это приобретение. Часто я ловил себя на том, что смотрю в окно, из которого хорошо был виден коттедж Юки, но большую часть времени шторы были задернуты.
Озеро на нашем участке лежит у подножия склона, на котором раскинулся наш сад, и обрамлено зарослями ольхи и ивы. Его хорошо видно из нашего дома, но не из коттеджа. По берегу я выкосил тропу и в погожие деньки, когда под ногами сухо, вывожу туда Даниэль в коляске.
Обычно я встаю рано, чтобы побыть наедине с собой, прежде чем начать ухаживать за Даниэль. В этот тихий ранний час я гуляю вокруг дома, кормлю кошку Лауру и отдергиваю занавески, впуская день. В это время я забываю об инвалидности Даниэль – да и она, по-своему, забывает о ней, пока спит.
Как-то утром я, помнится, стоял у окна гостиной, откуда открывается дивный вид на озеро. Солнце только вставало и еще не высушило росу, которая тускло поблескивала на траве. Над озером протянулись нити тумана. У воды я увидел женщину, стоявшую спиной ко мне. Она была обнажена, и кожа ее в утреннем свете была белой, будто лист бумаги, так что я даже засомневался, не мираж ли это. Длинные распущенные черные волосы с тонкой белой прядью падали, закрывая ее тело до самых ягодиц, так что тонкая талия была почти не видна. Это была Юки. Уверенной, неторопливой поступью, словно жрица, выполняющая ритуальное погружение, она сошла в озеро. Вот она окунулась по бедра, лишь чуть всколыхнув воду. Еще несколько шагов, и волосы черным веером разошлись по поверхности. Когда вода поднялась ей до пояса, Юки плавно подняла руки и поплыла брассом, все так же мягко, почти не тревожа гладь воды, если не считать немногих тихо расходящихся кругов.
Я не сводил с нее глаз, твердя себе, что озеро, в конце концов, принадлежит мне, а значит, я имею право смотреть спектакль. Кроме того, как мне казалось, мои чувства и переживания в эти мгновения были далеки от сексуальных. Меня переполняло желание обладать ею, но в том смысле, как может человек захотеть обладать какой-то изящной вещицей – например, статуэткой из слоновой кости, которую увидел в витрине антикварной лавки.
То утро было поразительно тихим, и в полном безмолвии я, кажется, слышал, как кровь бежит по венам, а сердце отстукивает барабанный ритм. Лаура, утолив голод, подошла и стала тереться о мои ноги. Я не шевельнулся и продолжать смотреть.
Между тем Юки, заплыв на глубину, нырнула, не потревожив воду, похожую на темное, без единого пятнышка зеркало. Она не поднималась на поверхность пятнадцать секунд, потом тридцать, так что я начал сомневаться, не привиделась ли она мне.
Тридцать секунд превратились в минуту, а мои сомнения – в лихорадочное возбуждение. Я был готов нестись к озеру и спасать ее. Наконец, она вынырнула и тихо поплыла в мою сторону. Странно, но она позволила мокрым волосам целиком облепить лицо, так что я не мог его разглядеть. Когда она вышла на берег, вода стекала, казалось, облегая ее, как вуаль. В какой-то момент она вдруг резко остановилась и вскинула голову, по-прежнему со всех сторон закрытую волосами. Невольно напрашивалось сравнение со зверьком, внезапно почуявшим опасность – я был уверен, что она как-то поняла, что я за ней наблюдаю. Порывисто – с проворством, в котором тоже было что-то от животного – она присела и отвернула от меня лицо.
Выпрямившись, она повернулась ко мне спиной, сжимая в руке что-то белое. Это была одежда – или, может быть, полотенце. Накинув его на плечи, Юки так припустилась бежать по берегу, по траве к своему коттеджу, словно за ней гнались семь бесов. Я отвернулся от окна, не желая быть замеченным и уличенным. Я успел увидеть ее груди: маленькие, но совершенной формы, а соски, как и губы, были цвета спелой малины.
В последующие несколько дней я всячески избегал общения с Юки. Я пытался занимать себя работой: писал заметки для торгового журнала и тому подобное. Даниэль, наблюдательность которой от болезни не притупилась, а, наоборот, обострилась, сразу заметила мое необычное, рассеянное состояние. Как ни старался я скрыть его, это мне не удалось. Острый, интуитивный ум Даниэль подсказал ей способ встряхнуть меня и помочь успокоиться. Она предложила созвать гостей и напомнила, что мы собирались познакомить друзей и соседей с нашей очаровательной квартиранткой Юки. Я согласился, понимая, что любые возражения с моей стороны тут же возбудят новые подозрения.
В деревне порой можно привязаться к людям довольно заурядным просто потому, что они живут по соседству и при этом достаточно симпатичны и милы. Так что мы пригласили Гавардов и Спенсов. Я назвал их заурядными, но, положа руку на сердце, не могу не признать, что мы с Даниэль и сами с годами стали ничуть не менее заурядными, чем они. Выбор гостей был почти неизбежным, потому что, помимо прочего, мы сами не раз пользовались их гостеприимством. Было довольно трудно найти свободного мужчину в пару Юки, но Даниэль со странным упорством настаивала, что за столом должно быть четыре пары. В конце концов, чтобы соблюсти все приличия, мы пригласили Джастина.
Джастин жил в нашем городке в небольшом домике, он был художником. Точнее было бы сказать, он что-то малевал и называл себя художником, но я ни разу не слыхал, чтобы кто-нибудь купил хоть одну его картину. Жил он за счет полученного в наследство небольшого состояния. В общем и целом, его образ жизни мне импонировал. В отличие от многих художников он никогда не жаловался, что его гений недооценен – вероятно, по той причине, что никогда не пытался навязать его окружающим. В то же время я уважал его за то, что он обрел цель жизни. Джастину было лет пятьдесят. Высокий и худощавый, он был не лишен привлекательности, но слишком застенчив, чтобы волочиться за женщинами. Его отличала та легкая небрежность, что нередко бывает свойственна холостякам не первой молодости. Он был неглуп – по крайней мере, в наших краях подобных необычных людей скорее принято считать интересными.
Юки прибыла первой. Был теплый июльский вечер, и мы решили подавать напитки на террасе, с которой открывался вид на озеро. Мы с Даниэль сразу отметили, как улучшился за прошедшие две недели английский нашей квартирантки. Странно, но из-за этого она лишь казалась еще более экзотичной, еще более японкой, поскольку ей удавалось переводить церемонные обороты своего языка на не менее церемонный английский. Войдя в дом, Юки сначала вручила Даниэль карликовое деревце-бонсай в горшочке, потом протянула мне что-то, завернутое в черную шелковую бумагу.
– Это имеет отношение к театру и будет интересно вам как знаменитому и популярному артисту, – сказала она.
Я и раньше сталкивался с подобными неоправданно-льстивыми оборотами японцев и понял, что не нужно отнекиваться, уверяя, что никогда не был ни знаменитым, ни популярным. Мы оба знали, что это чепуха, просто часть игры.
Развернув бумажный сверток, я обнаружил внутри книгу «Старинные пьесы японского театра Но в переводе Госпожи». Томик, датированный 1867 годом, был переплетен в джутовую ткань и напечатан на бумаге, по всей видимости, изготовленной вручную. Книгу украшали полностраничные черно-белые иллюстрации. Я рассыпался в благодарностях за столь необычный раритет, а Юки в ответ отвесила мне поклон. Она пояснила, что отыскала книгу в местном букинистическом магазине. Следующим гостем был Джастин с лохматым букетом цветов из своего сада, который он презентовал Даниэль. Оделся он в типичной для себя манере: рубашка и пиджак выглядели почти щегольскими, зато джинсы, в которых он явно работал, сплошь перепачканы красками. Юки, казалось, была смущена этим проявлением британской эксцентричности.
Эгоисты, подобные Джастину, могут быть невероятно обаятельными, и в течение примерно двадцати минут он демонстрировал нам троим свои лучшие качества, но, как только появились Спенсы и Гаварды, полностью переключил внимание на Юки. С этого момента и до самого конца вечера он, можно сказать, монополизировал ее. Трудно сказать, он ли заворожил ее или она его, но между ними определенно проскочила искра взаимной симпатии. Должен признаться, что поначалу это меня задело, однако я ничего не предпринимал, чтобы помешать им – в некоторой степени из-за того, что мое вмешательство возбудило бы подозрения Даниэль. Кроме того, я никак не мог решить, как именно поступить: предостеречь Джастина относительно Юки или наоборот.