де Виктор в 1814 году поступил в Лицей Людовика XIV. К этому времени относится его первое впечатление о России, точнее, о русских казаках, которых он увидел в Париже после того, как русские войска 31 марта 1814 года во главе с императором Александром I триумфально вступили в Париж. Парижане, обработанные наполеоновской пропагандой, были смертельно напуганы встречей с этими ужасными «варварами Севера», однако, увидев русских, они испытали настоящий когнитивный диссонанс, настолько их страхи расходились с реальностью. Казаки, расположившиеся лагерем на Елисейских полях, стали объектом всеобщего любопытства. Подросток Виктор Гюго, видевший все это собственными глазами, вспоминал впоследствии, что казаки «оказались кроткими, как агнцы».
В первые годы Реставрации Париж был охвачен настоящей александроманией и модой на все русское. Это отразилось и на творчестве начинающего поэта. Вместе с братьями Абелем и Эженом в 1819–1821 годах он издает журнал «Литературный консерватор», публикуя там свои стихотворения. В одном из них он обращается к истории России, создавая настоящий панегирик императору Петру Великому в духе Вольтера: «Смотрите на царя, славного своей мужественной энергией. Петр для того, чтобы просветить свои невежественные народы, спустился до их уровня, смешался с их рядами. Невзирая на свое величие, он учился сначала сам тем искусствам, которым он собирался их научить. Его видели поочередно то деспотом, то плотником, оставляющим дворец для работы на верфи, пьющим с моряками, пожимающим руки государей и обогащающим свои владения искусствами Европы».
Он даже связывает с Россией надежды на обновление старой Европы: «Сегодня Франция, Англия и Россия — три европейских гиганта. После недавних потрясений в Европе каждый из этих колоссов ведет себя по-своему. Англия держится, Франция оправляется, Россия просыпается. Эта империя, еще совсем юная посреди старого континента, в этом веке растет с невероятной быстротой. Ее будущее окажет огромное влияние на наше развитие. Не исключено, что придет день, когда ее варварство придаст новый импульс нашей цивилизации».
Мать Гюго умирает в 1821 году. В этом же году на далекой Святой Елене уходит из жизни Наполеон Бонапарт. И в душе Гюго постепенно начинает происходить поворот в сторону романтизма: в 1825 году он пишет лирическую поэму «Два острова», в которой Наполеон предстает в образе романтического героя, а спустя два года публикует уже настоящий политический манифест — «Оду Вандомской колонне». Ода стала ответом на происшествие в австрийском посольстве: четыре французских герцога, пришедшие на прием, не были представлены в соответствии с их титулами, поскольку они были получены по названиям мест, где Наполеон разгромил австрийцев. Гюго воспринял это как оскорбление, нанесенное памяти его отца. Ода имела огромный общественный резонанс, став гимном «несокрушимому трофею», выполненному из металла австрийских и русских пушек, взятых Великой армией в Аустерлицком сражении.
В России имя молодого поэта Гюго в это время было уже известно, но не сказать что популярно. Например, А. С. Пушкин, зорче других присматривавшийся к европейским литературным новинкам, едва ли читал ранние оды Гюго. Одно из первых упоминаний о нем в России — заметка в «Вестнике Европы» за 1824 год «О новых одах Виктора Гугона и о поэзии романтической».
Лишь с конца 1820-х в России начинают ближе знакомиться с творчеством Гюго. К этому времени он признанный лидер либерально-романтического движения во Франции, носящего не только художественный, но и общественно-политический характер. В 1829 году выходит в свет повесть «Последний день приговоренного к смерти», в которой Гюго выражает свой протест против смертной казни. Эта вещь произвела особое впечатление на русского читателя, возможно, и потому, что в обществе были еще живы воспоминания о казни декабристов. Но особый успех в России имел роман «Собор Парижской Богоматери», опубликованный в 1831 году на волне дискуссии о том, как поступить с ветшавшим собором — то ли его снести, то ли перестроить. Именно успех этой книги склонил чашу весов в пользу сохранения собора.
Между тем во Франции в это время уже был новый режим — либеральная Июльская монархия, возникшая в ходе Июльской революции 1830 года. Как уже отмечалось, под влиянием событий Июльской революции вспыхивает восстание в Польше. Для среднестатистического француза поддержать восстание в Польше и благоприятствовать развитию демократической идеи в своей стране являлось одним и тем же делом. И чем большей мученицей казалась Польша, тем большей мучительницей выглядела в глазах европейцев Россия, особенно если европейцы смотрели на это противостояние сквозь оптику романтизма.
Как и многие французы, романтик Гюго исполнен живого сострадания к Польше и ненависти к самодержавной России. Это проявляется в стихах, посвященных наполеоновской легенде, и в сборнике «Les feuilles d’automne» («Осенние листья»), увидевшем свет в 1831 году, где в стихотворении «Sous un ciel inclément, sous un roi meurtrier» («Под хмурым небом, под властью короля-убийцы») можно увидеть завуалированные нападки на императора Николая I и намеки на декабристов. Императора Николая в Европе тогда сравнивали с Аттилой, а русских — с гуннами, готовыми заполонить Европу. Для Гюго в то время, как и для знаменитого поэта П.-Ж. Беранже, Россия все еще была страной «казака», этого «потомка Аттилы», хотя, как мы видели, ничего плохого о реальных казаках Гюго вспомнить не смог.
Конечно, это не значит, что на любого русского Гюго смотрел как на представителя страны ужасных казаков, вовсе нет. Тем более что эти самые «варвары Севера», стоило им оказаться в Париже (при императоре Николае I это было сделать не так просто — он опасался, что его подданные подчинятся «тлетворному влиянию Запада», говоря словами шефа Третьего отделения графа А. Х. Бенкендорфа), стремились увидеть своего кумира. Таков был, например, приехавший в Париж в 1835 году Василий Петрович Боткин (1810–1869), будущий друг Белинского, Огарева, Бакунина, И. С. Тургенева. Восторженный поклонник романа Гюго, он взобрался на Нотр-Дам с томиком в руках, а потом, найдя в адресной книге место проживания писателя, осмелился просить его о встрече. Прием в квартире на одной из самых красивых площадей Парижа, площади Вогезов, к которому Боткин готовился как к паломничеству, оказался весьма кратким и официальным. Он увидел перед собой человека «невысокого роста, с полным, здоровым лицом, волосами, почти белокурыми, лежащими просто. Он стал извиняться, просить меня войти в гостиную и подождать, пока кончится обед… Первым вопросом его было, дозволены ли его сочинения в России? Потом поинтересовался он знать, с какой точки смотрят у нас на „Notre-Dame de Paris“, спрашивал о народной нашей поэзии. Я говорил ему о народных песнях наших, старался объяснить характер их, о бродячих семьях наших цыган, их странном быте. Последнее, казалось, очень занимало его. Вообще он дает России высокую поэтическую будущность. Не более получаса длился наш разговор». Гюго был вежлив, но не более того. Рассказы же о русском народе и народных обычаях французов в целом не особенно интересовали. Когда в 1837 году французский граф Поль де Жюльвекур, несколько лет проживший в России, женившийся на русской, опубликовал сборник русских народных песен и стихотворений под названием «Балалайка», книга не вызвала восторженного приема и большого интереса. Да и в целом какого-то пристального внимания к русской литературе во Франции в это время не было, хотя Эмиль Дюпре де Сен-Мор (1772–1854) еще в 1823 году опубликовал первую на французском языке антологию современной русской литературы и первым познакомил французского читателя с именем А. С. Пушкина. Только в середине века популярность русской литературы начинает возрастать, и связано это будет, прежде всего, с именем И. С. Тургенева.
Для Гюго Россия и «русская тема» были «экзотикой», близкой всякому романтическому сердцу, точно так же как «экзотическая тема путешествия» была почти обязательной для французского романа эпохи романтизма. Об экзотичности и загадочности России очень точно высказался Ф. М. Достоевский в 1861 году: «Если есть на свете страна, которая была бы для других, отдаленных или сопредельных с нею стран более неизвестною, неисследованною, более всех других стран непонятою и непонятною, то эта страна есть, бесспорно, Россия для западных соседей своих. Для Европы Россия — одна из загадок Сфинкса. В этом отношении даже Луна теперь исследована гораздо подробнее, чем Россия».
Но вернемся к политическим воззрениям Гюго. В конце 1830-х годов Европа оказалась взбудоражена событиями Восточного кризиса: конфликт между турецким султаном и пашой Египта решался за столом переговоров в Лондоне. Восточный кризис спровоцировал резкую напряженность во франко-российских отношениях: Лондонская конвенция 15 июля 1840 года была подписана без участия Франции (по ее собственной вине), однако французы обвиняли в своей изоляции именно Россию. Кроме того, Восточный кризис спровоцировал во Франции широкое движение за отмену ненавистной французам Венской системы и возродил надежды на «естественную границу» Франции по Рейну. Это привело к Рейнскому кризису — напряженности во франко-немецких отношениях. И вот в разгар кризиса, в июле 1841 года, Виктор Гюго откликнулся на эти события публицистической работой «Рейн». Но он, напротив, проявил себя сторонником союза с германскими государствами, а главную угрозу видел в растущем могуществе Великобритании и России.
Франция и Германия, по его мнению, составляют суть цивилизации. Германия — сердце, Франция — голова, Германия чувствует, Франция мыслит, и все вместе это составляет цивилизацию. Именно в союзе двух стран он видел защиту от угрозы со стороны России и Великобритании, занявших, по его мнению, лидирующее положение в Европе вместо Османской империи и Испании. При этом если Англия, по словам Гюго, совсем не похожа на Испанию, то Россия на Турцию очень похожа. Россия — это Азия, варварство и деспотизм.