юго».
Действительно, под давлением общественного мнения французское правительство склонилось в пользу Гартмана. Он был освобожден 7 марта и тотчас же отправлен французским правительством в Дьепп, откуда перебрался в Лондон. Вскоре в радикальных парижских органах под заголовком «Врагам выдачи» появилось открытое письмо русских эмигрантов-революционеров, посвященное всем французам, которые поддерживали и защищали Гартмана, в том числе и Гюго. Последний также опубликовал в газетах письмо к президенту Французской республики Жюлю Греви с поздравлениями по поводу принятого французским правительством решения.
Спустя год русские эмигранты обращались к Гюго за содействием в деле Геси Гельфман, арестованной через два дня после смертельного покушения на императора Александра II 1 марта 1881 года. Она была приговорена к смертной казни через повешение, однако исполнение приговора замедлилось по причине ее беременности. Неизвестно, дошла ли просьба до Гюго, но сам факт обращения к нему показателен.
В 1882 году Виктор Гюго возвысил свой голос в связи с «процессом двадцати» народовольцев, из которых десять человек были приговорены к смерти. В марте этого года Гюго напечатал в газетах открытое письмо-протест под названием «Крик Виктора Гюго», тут же переведенное на русский язык:
«Происходят деяния, странные по новизне своей! Деспотизм и нигилизм продолжают свою войну, разнузданную войну зла против зла, поединок тьмы. По временам взрыв раздирает эту тьму; на момент наступает свет, день среди ночи. Это ужасно! Цивилизация должна вмешаться! Сейчас перед нами беспредельная тьма; среди этого мрака десять человеческих существ, из них две женщины (две женщины!) обречены смерти, и десять других должен поглотить русский склеп — Сибирь. Зачем? Зачем эта травля?.. Я прошу милосердия для народа у императора! Я прошу у Бога милосердия для императора».
В этих строках Гюго предстает как гуманист, выступающий одновременно против и деспотизма, и нигилизма. И то и другое — зло. Он вновь возвращается к теме борьбы за отмену смертной казни, которую он поднял еще в 1829 году. Что характерно, русскими революционерами это воззвание было воспринято как «лживое произведение», свидетельствующее «о все прогрессирующем падении гения писателя».
Император Александр III, возможно, в том числе и под влиянием воззвания Гюго, согласился помиловать пять человек. Когда это известие по телеграфу было передано Гюго, находившемуся на банкете, он встал и произнес тост: «Пью за царя, который помиловал пять осужденных на смерть и который помилует и остальных пятерых».
Виктор Гюго умер 22 мая 1885 года. На его смерть откликнулось множество органов русской периодической печати. В Париже похороны «поэта-солнца», как его называли, превратились в настоящую политическую манифестацию. Проводить Гюго в последний путь вышел почти весь Париж, 1 миллион человек.
За 45 лет до этого парижане впервые увидели общенациональную церемонию такого масштаба: этим самым путем по Елисейским полям через Триумфальную арку проследовал катафалк с гробом великого императора Наполеона Бонапарта. Когда-то Гюго был ее свидетелем и летописцем, а теперь в последний путь по Елисейским полям провожали его.
Великий поэт и писатель-романтик, защитник всех слабых и угнетенных, Виктор Гюго симпатизировал и российским «борцам с режимом», революционным демократам. Однако, истинный гуманист, солидаризироваться с террористами он не желал, считая деспотизм и нигилизм силами тьмы. Наверное, именно это стремление к справедливости, милосердию, доброте, состраданию и видят русские читатели романов Виктора Гюго, а нашими любимыми героями по сей день остаются Козетта, Гаврош и Жан Вальжан…
Историк-пропагандист Жюль Мишле: «Россия — это холера»
Французские историки романтического направления, создавая историю европейской цивилизации, исключали из нее Россию, формируя тем самым ее образ как образ анти-Европы. Историк, конечно, должен заниматься наукой, но порой он может превратиться в пропагандиста, для которого истина уже не имеет никакого значения. Подобные метаморфозы случались со знаменитым французским историком Жюлем Мишле (1798–1874). Его именуют «отцом исторического знания» и «творцом истории Франции». Именно Мишле ввел в научный оборот термин «Ренессанс» для обозначения целой эпохи в развитии европейского общества и культуры.
Другой не менее известный историк XIX столетия, Ипполит Тэн, назвал Жюля Мишле не просто историком, но одним из величайших поэтов Франции, а стиль его описаний — «лирической эпопеей». Чувства сострадания и жалости, очень рано пробудившиеся в Мишле, сохранились в нем навсегда. Он страдал вместе с жертвой и ненавидел гонителя. Его отзывчивость к чужим страданиям была столь велика, что он не мог оставаться беспристрастным свидетелем современных ему событий. Текущая политика так сильно захватывала его, что он переносил на изучаемое прошлое свою гражданскую позицию.
Как и многие французские политики и общественные деятели, Мишле всегда симпатизировал полякам. Как и в случае с Гюго, любовь к судьбе несчастной Польши имела обратной стороной ненависть к ее «угнетательнице» России, что наглядно проявилось в публицистических статьях Мишле, которые он начал писать в 1851 году, а три года спустя опубликовал в сборнике «Демократические легенды Севера». Эти статьи были написаны под влиянием работы Александра Ивановича Герцена «О развитии революционных идей в России», в 1851 году изданной на французском языке. Это сочинение Мишле назвал «героической книгой великого русского патриота». Правда, самому Герцену такая интерпретация его идей пришлась не по душе. Он даже был вынужден написать опровержение: сразу после знакомства с первыми статьями Мишле осенью 1851 года Герцен опубликовал в Ницце брошюру под названием «Русский народ и социализм (Письмо к Ж. Мишле)».
Какой же образ России создал историк Жюль Мишле? И насколько этот образ имеет отношение к историческому исследованию? Или перед нами пропагандист, политически ангажированный автор, создававший крайне неприглядный образ нашей страны, точнее, Врага в условиях начавшейся Крымской войны, в которой Россия и Франция выступили антагонистами?
Мишле не оригинален: как и многие авторы, до него и одновременно с ним писавшие о России, он заново открывает европейцам нашу страну, подчеркивая, что до 1847 года «Россия, настоящая, народная Россия, была известна в Европе ничуть не больше, чем Америка до Христофора Колумба». При этом он подчеркивает, что прочел «все более или менее значительные сочинения о России, опубликованные в Европе», которые его мало чем обогатили. Но почему? Потому что в большинстве своем эти сочинения, внешне серьезные, внутренне являются легковесными и «описывают платье, но не человека». Мишле же попытался создать психологический портрет русских, вложив в эту работу всю мощь своего эмоционального темперамента.
Портрет получился запоминающимся: Мишле буквально истекает ненавистью к русским. Нельзя не согласиться с мнением известного французского исследователя русско-французских связей Шарля Корбе, отметившего, что Мишле ненавидит русских на физиологическом уровне, ненавидит буквально само их физическое существование. Мишле входит в состояние транса от одного упоминания России; это слово для него является синонимом Сатаны. В своей «Истории Франции» он называет Россию «холодным полуголодным гигантом, пасть которого всегда разинута в сторону богатого Запада». Не только русские внушают ему физический страх, но и сама Россия.
В годы войны важно создать крайне неприглядный образ противника. Мишле постарался на славу и, надо полагать, делал это искренне. Он дегуманизирует русских, отказывая им в праве быть не только нацией, но людьми как таковыми: «Глядя на русских, ясно понимаешь, что это племя пока не развилось до конца. Русские — еще не вполне люди. Им недостает главного свойства человека — нравственного чутья, умения отличать добро от зла…» Русские для него — это какая-то природная стихия: «Душа русского — стихия более природная, нежели человеческая. Добиться, чтобы она застыла, практически невозможно; она текуча, увертлива».
Русские для Мишле — это «переменчивые обитатели океана северной грязи, где природа без устали соединяет и разъединяет, растворяет и разлагает на составные части, русские, кажется, и сами состоят из воды <…> Глаза их, удлиненные, но никогда не раскрывающиеся полностью, — не такие, как у остальных людей. Греки называли русских „людьми с глазами ящериц“ (Здесь Мишле опирается на Кюстина, который ошибочно возводил слово „сарматы“, или „савроматы“, к греческому „савро“ — „ящерица“. — Н. Т.); еще лучше выразился Мицкевич, сказавший, что у настоящих русских „глаза насекомых“ — они блестят, но смотрят не по-человечески».
Мишле задается вопросом: «Что же такое русский народ? Сообщество людей или еще не организованная природная стихия? Может быть, это песок, летучая пыль?.. Или все-таки вода?..» Русские — это даже не песок и не вода: «Нет, песок куда надежнее, чем русский народ, а вода далеко не так обманчива».
Мишле не отрицает, что у русских есть множество превосходных качеств: «Они кротки и уступчивы, из них выходят верные друзья, нежные родители, они человеколюбивы и милосердны. Беда лишь в том, что они напрочь лишены прямодушия и нравственных принципов. Они лгут без злого умысла, они воруют без злого умысла, лгут и воруют везде и всегда. Ложь — это главное свойство русских и собственно русской жизни»:
«В России все, от мала до велика, обманывают и лгут: эта страна — фантасмагория, мираж, империя иллюзий». Перед нами устойчивый стереотип, что у русских нет нравственной основы и поэтому они, в отличие от европейцев, лишены моральных качеств, отсюда их тотальная ложь. В данном случае Мишле идет строго по следам маркиза Астольфа де Кюстина.
Что отличает Мишле от Кюстина, так это тот факт, что в основу русской жизни Мишле ставит «коммуну» или «общину», и тут очевидно влияние Герцена: «Русская жизнь — это коммунизм», — делает вывод Мишле. Но дальше он с Герценом расходится, поскольку община в России, как и все остальное, ложная. А вот с Кюстином Мишле сближает то, что община для него — это тоже смерть: «общинный коммунизм, способствующий рождаемости, несет в себе также начало совершенно противоположное — влекущее к смерти, к непроизводительности, к праздности. Человек, ни за что не отвечающий и во всем полагающийся на общину, живет, словно объятый дремотой, предаваясь ребяческой беззаботности…»