отделении торакальной хирургии – эмпиеме плевры. Я поставил ему дренаж, и мы начали активно промывать полость. При введении антисептиков через дренаж он сразу начинал их выкашливать изо рта, потому что через культю весь раствор попадал в его трахеобронхиальное дерево. Делать было нечего. В слезах от кашля и с коричневым языком от повидон-йода он терпел ежедневные промывки.
Через неделю консервативного лечения температура нормализовалась. Но пациент продолжал жаловаться на выраженные боли. Я очень рано приезжаю на работу, и каждое утро он встречал меня с сигаретой во рту у приемного покоя. Лечение его было длительным и мучительным. Прошло две недели. Промывки были неэффективны, а он поймал нашу больничную синегнойную палочку. Это была пятница. Я, как обычно, принимал больных из поликлиники у себя в отделении, потому что не мог быть в двух местах одновременно, и забыл перевязать Артема. Он зашел в ординаторскую.
– Добрый вечер, – сквозь жуткие хрипы промолвил он.
– Артем! Я забыл, правда. Иди в перевязочную.
Он глубоко вздохнул, и я слышал влажные глубокие всхрипы.
– Стой, – сказал я.
– Чего? – тяжело вздыхая, тихо сказал больной.
– Давно так свистишь?
– Минут тридцать назад начал, пытаюсь откашляться, но ничего не получается.
– Ну ладно, иди, скоро подойду, – сказал я.
Я продолжил прием поликлинических больных. Ко мне забежала дежурная медсестра с криками, что пациенту плохо в перевязочной. Я ринулся в конец коридора с мыслями, что у Артема начался отек легких. Забегая в кабинет, увидел его лежащим на койке. Он вздыхал, как рыба, выброшенная на песчаный берег, из его рта и носа текла кровь – темно-алая, словно вишневый кисель. Больной продолжал кашлять и задыхаться от собственной крови. Мы сразу начали гемостатическую терапию, уложили бедолагу на каталку, повернули голову на бок, а он продолжал выхаркивать кровь с гноем в лоток. Я вез его, словно друга, на каталке в кабинет бронхоскопии, боясь потерять по дороге. Выбив дверь каталкой, я увидел Наталью, врача-эндоскописта. Без лишних слов она взяла бронхоскоп и начала исследование. Трахея и главные бронхи с обеих сторон были заполнены сгустками крови. Промыв и аспирировав содержимое, мы нашли источник: культя и, вероятнее, бронхиальные артерии. У нас не было другого выхода, кроме как установить окклюдер[89] из поролона и попытаться зажать источник кровотечения. Так было решено и сделано.
Артем отправился в реанимацию, где ему переливали кровь и плазму и молились, чтобы рецидива кровотечения не было. Он провел там пять дней, пока его не вернули в отделение. За это время повторных кровотечений не было. Но на контрольной компьютерной томографии грудной клетки его легкое было в полном ателектазе. При установке окклюдера пришлось закрывать весь главный бронх, и легкое нормально не вентилировалось. За это время сгустки крови, которые пропитали окклюдер и, очевидно, попали в остаточную плевральную полость, нагноились. Пациент продолжал кровохаркать, но без больших потерь. Он перестал вставать, ему не хватало воздуха, сатурация была 95 только при поддержке кислородной маски. Каждый вечер у него поднималась температура до чудовищных 40+ градусов. Единственным его лечением предполагалась транстернальная окклюзия[90] главного бронха вместе с резекцией легочной артерии и вен. А это значит выполнить стернотомию[91], развести грудину, вскрыть сердечную сумку и отключить все его легкое от организма. После такого мероприятия воздух перестанет поступать в правую плевральную полость. Кровотечений больше не будет, потому что артерия будет пережата далеко до места предполагаемого кровотока. Однако, учитывая низкие функциональные резервы, такая операция будет смертельна для него. Было решено продолжить лечить его консервативно.
Мы не смогли доказать, что рак прогрессирует, но это был он… Больной высыхал на глазах. Я созвонился с хосписом, объяснил докторам, что мы бессильны, и врачи паллиативной службы согласились нам помочь. Через пять дней его обещали забрать в паллиативное отделение. Я описал ситуацию как инкурабельную[92] и ждал приезда транспортировочной бригады. Я напечатал выписку и принес Артему. С ним сидела жена. В ее глазах было понимание и смирение. Присев на койку, я решил пообщаться с пациентом в последний раз.
– Ну, вы же понимаете, есть ситуации в жизни, которые остается только принять.
– Спасибо, конечно, – отводя взгляд, прошептал Артем.
– Я хочу сделать все возможное, но тут хирургия бессильна.
– Спасибо еще раз. – Он протянул мне руку, в которой сжимал денежные купюры.
– Уберите, пожалуйста, – сказал я.
– Это просто благодарность за то, что вы сделали для меня.
– А я ничего и не сделал!
Встав с койки, я ушел в ординаторскую. Меня одолевало ужасное чувство, будто я что-то и мог, но не стал. Я послушал заведующего, не стал рисковать, струсил, не взял на себя ответственность. Грустно, больно… Такие люди должны жить, но в паллиативе его будут только обезболивать и провожать в последний путь достойно. А ведь мы даже особо не поборолись. Слезы наворачивались на глаза.
– Доктор! Доктор! У него опять кровотечение!
В ординаторскую забежала его жена, ее серый пиджак окрасился в ржавый цвет от брызг крови.
Я проматерился вслух и побежал к пациенту.
– Накрывайте стол!
Мы уложили его на каталку, а он продолжал истекать кровью. Оставив на койке скомканные, испачканные кровью десять тысяч рублей.
– Дима-а-а! – кричал я анестезиологу.
– Что там? – спросил он, остановив дверь лифта ногой.
– В операционную наркоз давай, Артем, наш страдалец, умереть решил.
У меня не было времени предупреждать вышестоящее руководство и советоваться. Под общим обезболиванием был выполнен косой трехлоскутный разрез кожи в проекции предполагаемой нижней точки остаточной плевральной полости. Обнажены пятое, шестое, седьмое и восьмое ребра и межреберные промежутки. С помощью кусачек произведена поднадкостничная резекция этих ребер. Рассечена рубцово измененная, утолщенная костальная плевра[93]. Вскрыта плевральная полость. Париетальная плевра[94] утолщена до 2,5 см, серого цвета, с признаками хронического воспаления. В плевральной полости кровь с примесью гнойного экссудата, последний эвакуирован. Как описал содержимое плевральной полости анестезиолог, борщ. Кроваво-гнойное болото было эвакуировано, и я обнаружил участки гнилого легкого, у корня которого располагалась опухоль размером с грецкий орех. Из нее струей стекала кровь.
Я пытался остановить кровотечение коагуляцией[95] и прошиванием, но стало только хуже. Давление падало. В операционную привезли три пакета эритроцитарной массы и начали переливание компонентов крови. У нас в холодильнике лежали неприкосновенные запасы латексного клея для легкого, я послал медсестру принести его. Залив опухоль, я прижал ее салфеткой на пятнадцать минут. Эти четверть часа в операционной было молчание. Я стоял там, чувствуя себя беспомощным и совершенно подавленным горем. Все мы чувствовали себя потерянными, не зная, какими словами можно развеять тишину операционной. Такой близкий взгляд на смерть потряс меня сильнее, чем я мог ожидать: он заставил меня понять, насколько хрупка жизнь, независимо от того, насколько храбро или героически мы стремимся к силе каждый день. Ведь в одно мгновение все может измениться, и никто и ничто не сможет спасти от беды. Я убрал салфетку, и, наверное, в этот момент даже ветер перестал выть за окном. Сухо! Я залился истерическим смехом.
– Да! Мануальный гемостаз рулит.
Сомнений уже не было – это опухоль. Враг был слишком близко, но убрать ее невозможно. На стенках остаточной плевральной полости фибринозно-гнойный налет. Кожные края раны подшиты к париетальной плевре отдельными узловыми швами. Сформирована торакостома. Удален гнойный налет со стенок остаточной полости. Я создал огромный дефект, но Артем был жив, хоть за него и дышал аппарат. Дальнейшее лечение было в реанимации.
Заведующий был не в курсе, он уже находился дома, а я на эмоциях и забыл его предупредить. На следующий день у меня был очень неприятный разговор о моем решении оперировать пациента без какого-либо согласования. Я написал объяснительную, которую заведующий отнес главному врачу. А Артема не могли отлучить от аппарата, и на четвертый день я наложил трахеостому. Через полторы недели родственники уже попрощались с ним, со своим отцом и мужем. Его легкое гнило в полости, и я доставал секвестры каждый день. На контрольном КТ оставшееся легкое заняло собой такой объем грудной клетки, что сместило средостение почти в противоположную подмышечную впадину. Больной адаптировался дышать одним легким. Постепенно его стали выводить из медикаментозного сна. Он начал сопротивляться дыханию аппарата ИВЛ. И спустя 22 дня в реанимации его деканюлировали[96].
– Доброе утро! – тяжело дыша, поздоровался Артем.
– Привет, родной!
– Какой сейчас день недели? – уточнил он.
– Сегодня вторник. Но прошел почти месяц с момента, как мы в последний раз виделись.
– Я точно живой?!
– Вполне, – пытался подбодрить его я.
– Все тело болит. Что произошло?
– Мне пришлось немного тебя изуродовать, но так было необходимо.
– Спасибо за возможность увидеть семью. Сколько я еще проживу? – начал задавать неудобные для меня вопросы больной.
– Я не знаю, и сейчас главное не сколько, а как проживешь.
– Верно! Так хочется покурить…
– Тебя вернут в отделение, и мы обязательно еще покурим, – пообещал я.