— Вот что значит молодость! — сказал он благодушно: с высоты его шестидесяти с большим лишком лет мои тридцать, очевидно, ему рисовались ранней юностью. — Да разве вам не известно, что тут в этом обвиняют всех? Меня самого многие твердо зачислили в жидомасоны. Что поделаешь, для известного рода монархистов все люди с образованием выше гимназического — жидомасоны. А у нас с вами ведь высшее. Я порой думаю, что я потому вас так люблю, что мы с вами питомцы одной alma mater, славного Петербургского университета… Ну, а если вы боитесь враждебного приема со стороны аудитории, — по-моему, впрочем, совершенно напрасно, — то я вам напомню, что политический деятель должен уметь выступать перед всякой аудиторией, не только перед дружеской. Помню, в мои студенческие годы…
Как все люди его возраста, Вадим Александрович любил поговорить; но, надо отдать ему справедливость, его рассказы и воспоминания бывали всегда исключительно интересны. Мы просидели вместе часа четыре, выпили по такому случаю пару бутылок вина, и оно, может быть, способствовало отчасти тому, что я твердо обещал Скавронскому, что приду и выступлю на его собрании.
Когда я переступил порог большого зала Societcs Savantes[26], меня поразили царившие там шум и оживление. За более, чем полгода, я отвык от атмосферы политических собраний, когда-то бывшей для меня повседневной. Но и действительно, на этот раз сборище было многолюдным: Скавронский сумел его толково подготовить.
Множество знакомых, один за другим, весело подходили ко мне здороваться, и мне стало казаться, что мои опасения были сильно преувеличены. Похоже, что тут и думать забыли о подозрениях против меня.
На трибуне появился между тем Скавронский и начал речь. Говорил он, как всегда, мастерски. Я заслушался, и меня поразило неожиданностью, когда он, кончив вступительное слово, назвал меня в качестве первого оратора.
Едва я взошел на эстраду, мною овладело вдруг то чувство, которое я испытывал всего раза три в жизни и которое не могу назвать иначе, как вдохновением. В такие моменты слова льются сами собою, безо всякого усилия или колебания, и каждое падает точно, куда должно было упасть. Наступает вдруг полная связь с публикой, словно держишь ее душу в руке, и уверенность, что она тебя понимает. Несколько раз меня прерывали аплодисменты, а когда я кончил, последовало нечто похожее на овацию. К концу собрания я был чуть ли не единогласно избран в комитет новой, создавшейся тогда монархической организации, и несколько заслуженных политических деятелей в теплых словах подчеркнули мои заслуги перед царем и народом. Все это не было для меня новостью: бывало такое и прежде. Но все же я возвращался к себе в сильно приподнятом настроении.
Под мою дверь была подсунута какая-то записка. Я заметил отпечатанный на машинке адрес и почувствовал некоторое недоверие. Уж не повестка ли в полицию за нарушение каких-нибудь неведомых правил? Или не требование ли денег в уплату Бог весть какого налога?
Однако, конверт таил в себе совсем другое. Это было официальное уведомление французского Научно-Исследовательского Центра, что, согласно состоявшемуся постановлению ученого совета, мне предоставляется на годовой срок (с возможностью дальнейшего продления) стипендия для продолжения научной работы… стипендия, сумма которой поразила меня своей неожиданной величиной…
Было странно подумать, что этот клочок бумаги не только начисто отметал все мои ежедневные заботы о мелком приработке, о грошовых ежедневных расходах и о расплате со срочными долгами, но и открывал передо мною путь к академической степени и в будущем те возможности, о которых я когда-то мечтал, но потом и думать забыл.
Многие скажут, что в минуты горя предпочитают оставаться наедине, никому не показывая свои страдания. Но радость — это уж свойство человеческой натуры — всякому хочется разделить с другими: нельзя веселиться без людей. Я почувствовал, что невозможно было бы провести этот вечер среди четырех стен моей комнатушки.
На собрании я купил номер «Русской Зари» и сейчас с нетерпением его развернул; мне не пришлось искать долго: ранней осенью, в начале сезона, в субботу и воскресенье, всегда где-нибудь да есть бал или спектакль. Так и сегодня, в русской гимназии должна состояться какая-то вечеринка молодежи.
Не умея танцевать, я нередко бывал прежде на балах и вечеринках. Самый вид молодежи, ребят и девушек, с их веселым доверием к жизни, с их инстинктивным дружелюбием, всегда радовал меня, придавал мне энергию, которую, наоборот, пребывание среди старых политиканов словно бы высасывало.
Правда, у меня на душе шевелилось в такие часы щемящее чувство, что для меня эта пора жизни безнадежно кончена; но все равно я шел на эту боль.
На этот раз я скоро поймал себя на том, что мой взор невольно следует без отрыва за одной из девушек среди всех тех, которые кружились в танцах, перебегали через зал, сидели в уголках и болтали, стоя в оживленных группах. Ее гибкая, подвижная фигура и падавшие на плечи каштановые кудри привлекли мое внимание еще прежде, чем она обернулась и я увидел лицо с тонкими, нервными и умными чертами. Они не были особенно правильными, но в ее больших живых глазах сияла радость жизни, сразу меня покорившая.
Наши взгляды встретились, и я, чувствуя, что пунцово краснею, поспешно отвернулся. Никакой враг не смог бы мне сказать и половины вещей, которые я себе говорю в подобных случаях! Что я уже слишком стар, чтобы думать о любви, что я никогда в жизни не имел успеха у женщин и что не теперь мне на него надеяться, да еще у девушки, которая принадлежит к совершенно иной среде, где я всегда останусь нежелательным чужаком… Мною овладело желание незаметно уйти, и я выбирал момент, когда будет удобно протолкаться между танцующими парами и теснящейся у стен публикой.
В этот момент женский голос подле меня назвал мою фамилию.
Передо мною стояла элегантная дама лет сорока, которая, широко и приветливо улыбаясь, смотрела на меня большими темными глазами.
— Вы меня не узнаете, а мы виделись с вами сегодня, всего несколько часов тому назад: я была на вашем докладе. И мне хочется вас за него поблагодарить: вы знаете, у меня такое чувство, будто я всегда думала то же самое, что вы сказали.
— Сударыня, — смущенно поклонился я, — если бы вы могли себе представить, какая радость слышать подобные слова! Так часто кажется, будто работаешь совершенно зря, среди всеобщего полного равнодушия. И если бы не такие люди, как вы, насколько было бы еще тяжелее. Но, конечно, я вовсе не заслуживаю…
— Вы заслуживаете и большего, — ласково сказала моя новая знакомая, — только я не умею лучше выразить мои мысли… А, и ты здесь? — бросила она через плечо. — Мсье Рудинский, позвольте вас познакомить с моей дочерью Мариной.
Рядом с ней стояла девушка, от которой мой взгляд и мысли не могли оторваться весь вечер… Ес смеющиеся глаза смело встретили мои, когда она протянула мне свою узкую руку: затем она опустила длинные ресницы с улыбкой, от которой зал для меня вдруг озарился тысячью огней…
Любовь — путь к страданию. Но как прекрасны бывают всегда ее первые мгновения! Это ослепительное чувство, будто стоишь на вершине, с которой изо всей прошлой жизни видишь лишь то, чем можешь гордиться, и то, о чем радостно вспоминать… это ощущение, что в душе просыпаются, словами Лермонтова, «силы необъятные»… вдруг приливающая уверенность, что можно добиться всего, что все трудности преодолимы, что будущее не сулит ничего кроме хорошего…
Когда, проводив домой Марину и ее маму, простившись с ними у подножья их лестницы и получив приглашение зайти в ближайшие дни, я вернулся в свою комнату, под ярким светом электрической лампочки, я, оглядевшись кругом, отдал себе отчет в том, что в ней за последнее время произошла какая-то перемена, перемена к лучшему… Все вещи, как будто, были на прежних местах, но отчего в ней стало словно бы светлей и просторнее?
Не формулируя в словах, я в сердце нашел правильный ответ: демон меня окончательно покинул…
ВОЛШЕБНЫЙ АБАЖУРСказка
Child of the pure unclouded brow
And dreaming eyes of wonder!
Though time be fleet, and I and thou
Are half a life asunder,
Thy loving smile will surely hail
The love-gift of a fairy tale.
— Шурик, Ирочка! He убегайте так далеко вперед! И смотрите, не промочите ноги!
Две белокурые головки мелькали среди черных стволов и тонких веток обнаженных кустов, проворные ножки шуршали по густому слою желтых листьев; оставшись позади, графиня Людмила Степановна ловила слухом звонкие голоса, но крупные капли то и дело падали с сучьев; Булонский лес весь был полон меланхолической грусти, невольно передавшейся молодой женщине.
Мысли вновь скользили по ставшему привычным кругу. Дети — это такое счастье. Но сколько из-за них забот!
Последнее время все складывалось так неудачно: болезнь и смерть ее матери потребовали таких расходов на лечение и похороны, и потом все время возникали непредвиденные новые траты, которые жалование мужа не могло покрыть. А тут еще эти неприятности с квартирой — то, что сейчас ее больше всего беспокоило. Владелец павильона, где уже много лет жил граф Загорский с семьей, задумал выселить всех жильцов, перестроить здание и использовать его по-новому. Жившие в нижнем этаже русские уже выехали; Загорским надо было искать новую квартиру, а это было настолько трудно в Париже! Даже для того, чтобы оттянуть переезд, нужно было заплатить адвокату, а после этого ничего не осталось бы на ежедневные надобности…
— Мама! — донесся до ее ушей крик семилетнего Шурика, — иди сюда! Погляди, что мы нашли!
Людмила Степановна с удовольствием стряхнула с себя надоевшие мысли и с улыбкой пошла на голос сына. В нескольких шагах от аллеи дети обнаружили большую и глубокую яму, казавшуюся совсем свеже вырытой, и с любопытством стояли на самом ее краю, разглядывая кучу черной земли, в беспорядке раскиданной по сторонам.