Когда детские пальчики вырастут и научатся осторожности, возьмут ли они на себя страшный риск каждое яблоко делить поровну?
Зенитная батарея в окрестностях Ханоя. Густая зелень прикрытия, словно железные стволы орудий проросли и из них выросла роща. Из рощи выходит невероятно красивый юноша.
Ке мне говорит:
— Вот один из славных защитников неба. Угадайте, сколько он сбил американских самолетов?
— Сколько самолетов, не знаю, но не меньше чем в дюжину девичьих сердец он попал.
— Жена очень ревнива, — отвечает юноша с чертовщинкой в уголках глаз и показывает глазами на зенитную батарею.
— Мое имя Чыонг Чунг Фат, 21 год. Мой самый счастливый день, когда меня приняли солдатом в противовоздушную оборону Ханоя. Моя часть сбила шесть неприятельских самолетов. Пока. Самое большое сражение мы вели 16 июля 1966 года. На нас шло несколько волн самолетов. Мы взяли их на прицел. Преступники в небе, гнев — в сердце. Головной самолет группы сбит. Мы попали в него с первого выстрела. Пилот выпрыгнул. Мы на посту днем и ночью, но мы не одни. Жара сушит наш камуфляж, и он желтеет. Крестьяне непрестанно срезают нам свежую зелень. Женщины приносят нам горячий чай, так как здесь очень хочется пить. Ведь ближе всего к огню! Была одна слепая старушка. Она пришла и захотела руками нас ощупать, поглядеть, что это за мальчики, которые побеждают летающих драконов. Ее сын погиб. Сказала, что сейчас мы — ее дети.
Если народ любит своих солдат, это самое сильное подкрепление.
Надо опереться на землю, чтобы противостоять небу.
На моих глазах происходит чудо. Маленький человечек, отторгнутый от родной земли, выхваченный из огня, привезенный на другой конец света, не знающий с новыми людьми ни одного общего слова, не попробовавший ни одного нового кушанья, незнакомый с окружившими его новыми предметами обстановки, окруженный незнакомыми деревьями, быстро ориентируется на этой новой планете, роднится с вещами, общается с деревьями и людьми, целыми днями рыскает по нашим домашним закоулкам и находит вещи, которые мы ищем уже десять лет и считаем безнадежно потерянными.
Каждый выход на улицу — исследовательская экспедиция.
— Почему старичок кричит: «Покупаю старые вещи», когда в магазине много новых?
1968. Ха пьет воду в софийском парке.
— Почему машины «Скорой помощи» воют сиренами, как во время тревоги? Почему так много больных они возят, если нет войны?
Всех больше ее поразили толстые люди. Для нее толстая женщина — значит будет ребенок.
Трамвайные рельсы — это «тропинка трамвая».
Из крашеных яиц должны вылупиться пестрые цыплята — значит не следует ими чокаться.
Ха родилась неподалеку от моря, в Хайфоне, но впервые увидела море в Варне. Война отняла у нее море. Смотрит, уставившись на него, и кричит: «Конец земли!»
Однажды утром стоит на морском берегу. Никаких волн. Восклицает в восхищении: «Море остановилось!»
— Что снится птичкам? — спрашивает она и сама отвечает: — Может быть, молнии, если Ха снятся бомбы?
— У этого дяди на пляже борода на ногах.
— Подснежник питается снегом, потому он и белый.
— Если проглотишь косточку черешни, из тебя вырастет дерево.
— А видит ли меня этот дядя, который говорит по телевизору? Если он меня не видит, то почему же он мне улыбается?
Радио трещит. «Вот я его сейчас починю!» — и выключает его. Гордо смотрит на нас: «А вы стараетесь, крутите ручку!»
Большой восторг вызывает у нее «дядя бум-бум» — солдат, провожает его на улице благоговейным взглядом.
Поднимается на цыпочки с огромным усилием, вся вытягивается, чтобы зажечь свет в коридоре, и говорит себе вслух: «Спасибо!»
Осень. Ха смотрит в окно, как падают листья, и говорит: «Зубки у дерева выпадают, вырастут новые?» — и качает свой расшатавшийся зубок.
Вожу ее с собой по базару. Впервые входит в хлебопекарню. Она в жизни не видела столько хлеба, наваленного в одном месте: белого, благоуханного. Начинает кричать в экстазе: «Бань ми! Бань ми!» (Хлеб!) Отнимает у меня буханку и несет ее высоко над головой, как дарохранительницу. Важно переходит улицу, не глядя по сторонам как обычно.
Автомобили останавливаются перед этим чудом. Хлеб! Поднимается по лестнице все так же с буханкой, поднятой над головой, и кричит во весь голос, чтобы все выходили ее встречать. Жильцы высовывают головы в приоткрытые двери. Лестница, населенная холодными, вежливыми приветствиями, смеется и оживляется. Двери открываются шире. Все знают маленькую девочку. И она знает всех. Расхаживает по квартирам без приглашения, дружит с предметами и хозяевами, овладевает действительностью. При помощи двух-трех болгарских словечек разговаривает с людьми, с которыми я всю жизнь молчала, в совершенстве зная родной язык.
Чужое существо роднится с моим миром, с которым сама я в непрестанном и мучительном разладе.
Я читаю газету, а Ха читает новости по моему лицу. Замечает перемену в моем лице, которую я стараюсь скрыть.
— Что там? Скажи же!
Пытаюсь перевести жестокие факты на язык сказки.
— В Америке убит один добрый дядя.
— А разве бывает добрый американец? — изумляется девочка.
Пытаюсь развеять представления, порожденные бомбами и кровью. Это равносильно новому взрыву. Что происходит в маленькой головке? Она не может вобрать столько нелепости.
А тут еще я пригласила в гости американского журналиста Кери, пишущего книгу о Болгарии. Начинаю подготавливать Ха.
— Американец? Зачем он приедет? — она вся съеживается.
— Чтобы посмотреть на нас, написать про нас книгу, — стараюсь отвечать естественным тоном.
— Ну да! Он приехал, чтобы убить Ха! — девочка часто говорит о себе в третьем лице.
Начинаю сначала сказку о добром американце, убитом плохими американцами. Глаза ее расширяются от страха. Не может поверить. Спит неспокойно. Наутро спрашивает меня:
— Американ не разрушит наш дом?
Чтобы расположить ее к гостю, рассказываю ей о его двух внучках: одной белой, другой черной. Мне кажется, что это порождает зародыш доверия. Ха копается в своих вьетнамских реликвиях. Вытаскивает два одинаковых значка южновьетнамских партизан. Приготовила их в подарок двум американским девочкам.
— У тебя столько других, зачем же два одинаковых?
— А чтобы не ссорились! Одна внучка белая, другая черная. Нужно, чтобы значки были одинаковыми!
Гость приходит в назначенный час. Сижу, как на иголках. Привожу Ха, представляю ее. Она с колебанием протягивает ему руку. Рассматривает его. Спокойная. Все идет как будто бы хорошо.
Благородный старик тронут миловидностью вьетнамского ребенка. Заставляю ее спеть без особой надежды на согласие. Она сразу кланяется и запевает. Гость прослезился. Похлопывает ее по щечке. Ха ему преподносит подарки, он благодарит и говорит, что сразу же, как вернется, передаст их внучкам.
И вдруг она спрашивает:
— А ведь тебя убьют?
— Почему?
— Но ты же хороший американец!
Перевожу господину Кери ее слова, подчеркивая их детскую наивность. А он отвечает, задумавшись:
— Она права. Но, может быть, я еще не настолько хорош! — и улыбается виновато.
Каждый по-своему истолковывает мир, в котором живет.
Смуглая малышка ходит по квартирам, разглядывает толстые стены, потолки с выступающими балками, узкие коридоры, дубовые тяжелые двери.
— Почему мы живем в убежищах, если нет бомб?
Слово, которое она с первого дня повторяет то как песенку, то как плач: «Ди тёй!» (Гулять!) Это слово похоже у нее на крик «Хлеба!» в голодные годы или на крик «Пить!», когда в пустыне умирают от жажды.
Стоит мне протянуть руку к гребешку, чтобы причесаться, Ха подскакивает, ужаленная:
— Уходишь?
— Нет еще, — отвечаю фальшивым голосом.
Ребенок начеку и следит за каждым моим движением. Ищет, на месте ли моя сумка. Подстерегает меня в коридоре. Ускользнуть невозможно. Надо бы шапку-невидимку. Никакие игрушки, никакой Мики-Маус по телевидению, никакие грампластинки, никакие лакомства не могут ее отвлечь от щелчка выходной двери. Это самый зловещий звук. Она бросается и виснет на ручке. Сердцераздирающий вопль оглашает квартиру и лестницу, нарушая тишину, которая, если верить правилам, вывешенным внизу, есть общее достояние.
Спрашиваю Ха, что ей у нас не нравится?
Она — ребенок, она откровенна и естественна, не может соврать. Свешивается с третьего этажа, словно смотрит в колодец.
— Почему мы живем так далеко от земли?
Хочу хотя бы на мгновение проникнуть в нее и взглянуть вокруг через щелочки этих детских глаз, открывшихся на другом континенте. Каким видят они копошащийся улей нашего города? Этажи-клетки. Входы — темные дыры пещер. На лестнице за твоей спиной шаги башмаков. Голосов не слыхать. Все двери одинаковы. Можешь нажать чужую кнопку.
Письмо из Вьетнама задерживается. Наверно, оно не знает, в какой почтовый ящик ему нырнуть. Или, может, плутает… Перепутать одну цифру, и уже ничем не поможешь. Дома похожи один на другой. Люди тоже. Только деревья разные. По ним можно узнать свой дом. Деревья тебе друзья. С ними здороваешься.
Выросшая в зелено-буйной стране, с зеленью, удвоенной зеркалами бесчисленных вод, девочка никак не может уйти с тропинок среди пальм и банановых рощ.
Все необыкновеннее становятся самые обыкновенные вещи.
— Покажись в о-ко-шке! — приказывает мне Ха, уходя гулять.
Снаружи зима, мороз. Напущу холоду в квартиру, но нужно открыть окно.
На тротуаре, на противоположной стороне улицы уже стоит на посту красное пальтишко и белый эскимосский капюшон.
— До-сви-да-ния! — рукавичка машет мне, пока не скроется за углом.
Ха идет всего лишь с бабушкой на базар. Соседи и прохожие смотрят: слишком долго прощаемся. Баловство.