Если рассказать им, что через час она мне бросится на шею, словно мы не виделись век, они будут недоумевать еще больше. Они не знают, что маленькая попрыгунья приехала из войны, когда каждое расставание, хотя бы и на пять минут, может быть расставанием навсегда.
Девочка додумалась до этого открывания окна и уже успела превратить его в семейную традицию. Каждый раз, когда я ухожу, Ха меня провожает, перегнувшись через подоконник. Моя мать держит ее сзади со страхом и смехом. Протяжное «до-сви-да-ния» сопутствует мне целый день в сложных закоулках моего делового дня. А если Ха на меня сердита и хочет меня наказать, то нет страшнее мести, чем не показаться в окне и не проводить меня своим криком. Тогда мой день пуст и мрачен, как окно квартиры без сияющего в нем детского лица.
Однажды, опаздывая куда-то, я забыла обернуться и поднять голову. Спохватилась лишь в трамвае. Весь день прошел под тяжестью непоправимой вины. Словно я больно и зло ударила по маленькой ручке, машущей мне вслед. Представляю себе горькое детское одиночество, недоумение и боль бедняжки, прилепившейся носиком к холодному зимнему стеклу.
Первое болгарское слово, усвоенное вьетнамской девочкой, было не из коротких и самых необходимых слов, вроде «вода», «хлеб», «есть», «пить», «спать», но длинное и трудное для произношения «до-сви-да-ния». По-вьетнамской языковой мерке это все равно, что выучить пять слов.
Однажды она стала бредить во сне и членораздельно и ясно протянула: «До-сви-да-ния!». Меня охватила дрожь. Почему это слово первым прижилось даже и в подсознании? Не предчувствие ли это неминуемого нашего расставания? Это первое слово, наверно, и будет последним словом, которое скажет мне Ха, махая ручкой из окна самолета или поезда.
С тех пор махать рукой из окна для меня как маленькая ежедневная смерть, пронизывающая меня, однако, терпким ощущением жизни.
Если бы мы все делали как самое последнее, прощальное в жизни, мы испытывали бы ту простую радость, которая от нас ускользает.
— Что такое виднеется там, на горизонте?
— Мост — ветеран Хам-жонг.
Не надеялась тебя застать, легендарный неуязвимый мост. Земля вокруг выворочена наизнанку, оба холма по сторонам почти что срыты, а ты стоишь. Или, может быть, это мираж?
Закат кровавым ручейком втекает в широкую реку и струится по ней, не смешиваясь с темной водой.
Мост, полный самосознания и достоинства, стоит с осколками бомб, застрявших в ребрах, прокопченный дымом боев. Он смотрит вниз, в воду, на свое отражение, словно сам хочет убедиться, что еще цел, что еще стоит на посту.
Могла бы не поверить, что вижу мост. Могла бы принять за видение и за галлюцинацию, но его отражение в воде убеждает меня в том, что он — реальность.
По нему проходят войска, замаскированные зелеными ветками грузовики сотрясают его избитое тело. Каждый миг грозит ему гибелью. Какой риск и какое благородство быть мостом, соединять два берега, находящихся в вынужденной разлуке!
Много я слышала о тебе, Хам-жонг. Я прошла через опасности и препятствия, чтобы спросить у тебя, каковы возможности невозможного.
Мост молчит, предоставив отвечать самому факту своего существования.
Хотела бы ступить на него, коснуться рукой стальных перил, чтобы потрогать само воплощенное сопротивление страху и гибели. Но мой ангел-хранитель Ке держит меня в трехстах метрах от моста. Внезапно могут налететь, а эта земля не приемлет чужой крови. Заботы о сохранении моей жизни напоминают мне о ее бесполезности.
Ке рассказывает о злоключениях моста.
— Его имя означает «Челюсть дракона». Всмотритесь. Окрестные холмы образуют фигуру дракона: он присел, кого-то выслеживает. Холм с одной стороны моста — это «Драконовы глаза», всматривающиеся в холм на другой стороне, называемый «Жемчужная гора». Дракон стережет жемчуг. Вокруг — рисовые поля. Это место бомбят больше, чем любое место вьетнамской земли.
Иногда вражеские самолеты кишат в небе, как мухи. И все же поля зеленеют. Их обработка — баррикадный бой. Крестьяне гибнут. Война за каждый колосок риса. Над мостом уже сбит 71 самолет. Враг решил любой ценой уничтожить мост, чтобы прервать связь Севера с Югом. Сам Макнамара, посетив Седьмой американский флот, заявил, что воздушные силы еще не справились с узловым мостом. Эту задачу решит морская авиация. Возлагается она на полковника Делтона. Делтон делает макет моста и окрестностей, обстреливает макет и разбивает его на куски. А настоящий мост, как видите, цел.
18 июля 1965 года, непосредственно под руководством Макнамары, стоящего в железной каске на авианосце «Независимость», направляются к мосту 18 самолетов, разделенных на 6 групп. Первую группу ведет лично полковник Делтон, большой специалист по мостам. Идут с новым типом бомб А6А. Защитники моста сбивают делтоновский самолет.
Полковник Делтон и его помощник лейтенант Чади выбрасываются на парашютах чуть не на самый мост. Делтон падает в реку Ма, Чади — на верхушку кокосовой пальмы. Ополченцы с длинными кольями карабкаются по стволу пальмы и заставляют лейтенанта спуститься. Посылают лодки по реке за его начальником.
Делтон в надувной лодке упорно плывет, но его окружают. Берут в плен. Весит 92 килограмма. Вьетнамская лодка очень легка, она тонет, как только полковник в нее ступает. Несколько самолетов кружатся и стреляют в ополченцев, чтобы помочь Делтону. Напрасно. Полковник опускает голову перед народом.
После этой неудачи американцы обстреливают мост радиоуправляемыми ракетами «воздух — земля». Больше ста таких ракет взрываются вокруг, но впустую. Потом посылают транспортные самолеты С-130, груженные минами-торпедами.
Ракеты, снаряды, бомбы. Лишь за эти три дня брошено столько же бомб, сколько за прошедшие пять месяцев. Американцы хотят уничтожить окрестные огневые точки и населенные пункты, чтобы расчистить себе доступ к мосту. При каждом пикировании самолет сбрасывает от шести до четырнадцати бомб. А каждый самолет пикирует по нескольку раз. Считайте, что происходит.
Оба холма по сторонам моста обезглавлены. Контуры пейзажа изменились.
Смотрю на мост с высокими стальными ребрами, решивший во что бы то ни стало устоять. Воды медленно гаснут, сливаясь с наступающим вечером.
Тревога. Кинулись в «джип». Облако пыли уносит нас как можно дальше от опасного места. Оборачиваюсь. Мост не бежит, остается там.
Что тебя поддерживает, Хам-жонг?
Призвание быть мостом.
Если бы я могла также твердо отстаивать себя, как этот мост.
А с какого момента ребенок начинает отстаивать себя, как самостоятельное существо? В добрых намерениях руководить им, не пропускаю ли я этот роковой миг?
Мы остановились в Троянском монастыре. И вдруг настал холод. Зимний ветер гудит в трубе, наметает сквозь щели снег. Лестницы и деревянные галереи скрипят, как будто по ним кто-нибудь ходит. Замерли водопроводные трубы. Только чешма[19] в монастырском дворе все еще течет. Кончились дрова и погасла печка.
Я думала, Ха сейчас съежится и начнет замерзать. Но она оживляется. Невзгоды, которые меня расстраивают и выбивают из колеи, возвращают ее в нормальную человеческую обстановку. Впервые она чувствует себя дома. Становимся подругами в общей беде. Это тоже пробуждает в ней кипучую деятельность.
Не спрашиваясь у меня, она выскакивает наружу, и до того, как я спохватилась, приносит окоченевшими ручками полный кувшин воды. Я не видела еще до сих пор на ее лице такого счастья.
Скрепя сердце, хвалю ее. Надеюсь, что она не повторит этого рискованного путешествия со стеклянным кувшином по скользким морозным лестницам. Но она выливает воду в ведро и отправляется снова. Если я верну ее с порога, то потеряю столь неожиданную дружбу, потому что нарушу чувство равенства. Не могу отнять у нее гордого ощущения, что она уже большая и нужная! Она ходит за водой, пока ведро не наполнилось до краев. Дает мне напиться, ревниво следит за моими глотками, словно спрашивает, вкусна ли вода. Пью самую вкусную воду сразу из двух живых колодцев.
Просит меня поставить ведро на печку, чтобы потом ей искупаться в тазу. Чистота не каприз. Немедленно соглашаюсь. Пока я устанавливаю ведро на неостывшую еще печку и слушаю, как шипит вода, капающая на горячее железо, Ха опять исчезает. Ее нет долго.
Моя выдержка воспитательницы иссякла, иду по галереям ее искать. Еще миг — и позову ее криком, каким моя мать отрывала раньше от любимой игры.
Вот она. Еле идет. Несет громоздкую охапку сучьев и веток, которые насобирала на монастырском дворе. Я не могла бы самым дорогим и фантастическим подарком вызвать такую же улыбку на ее разрумянившемся лице.
Топим печку «ее дровами». Вспыхивает огонь. По стене прыгает восторженная тень с длинным «конским хвостом». Вода начинает булькать.
Купанье в тазу. Вихрь мыльных брызг. Смех и крики. Лужи на досках. Заворачиваю в мохнатое полотенце самоё детскую радость. Девочка засыпает, действительно как выкупанная. Никогда ни ванна, ни душ в городской квартире ее так не опьяняли.
Утро краснеет и кукарекает. Ха встает рано как никогда. Глаза ее открываются жадно, предвкушая необыкновенный день, полный радостей.
Но приходят мастера, и краны в комнатах начинают действовать. Перед дверьми навалены кучи дров. Я перевожу дух — мученья окончены. А Ха стоит среди комнаты, обманутая в лучших надеждах. Вода невкусная. Дрова не трещат. Огонь не греет. Все ее оживление в монастыре сразу увяло. «Давай уедем! Здесь нам больше нечего делать!»
Мы опять разделены на взрослого и ребенка. Окружая ее заботами и хорошими условиями, я гашу самые живые искры в ее улыбке. Более примитивная, то есть более активная жизнь делает ее самостоятельнее, опьяняет жгучим неповторимым вкусом. Ребенок с укором напоминает нам о вещах, которые отняла цивилизация.
Спускаюсь в нижний этаж планеты, туда, где полагается лежать мертвым. Эвакуированная под землю электростанция. Турбины, как шелкопряды в бетонных коконах. Здесь ткут нити света.