— Замечательно, — просто сказал Гитлер. — Авось, удержим народы Союза от драки…
— Забавно, — проговорил Иосиф Виссарионович. — Полвека назад ты пытался натравить, понимаешь, эти самые народы друг на друга, а вот теперь…
— Прости, Йозеф, — улыбнулся фюрер. — Диалектика возвращенца с Того Света…
— А с другом моим ты быстро поладил, — продолжал Иосиф Виссарионович, и в голосе его я уловил ревнивые нотки. — И я рад этому… Общее дело, понимаешь…
— Еще какое общее, — согласился Гитлер. — Ты в Америке, мы здесь… Давайте прощаться.
Я вновь сидел в жигуле, лейтенант тронул автомобиль, окна затянуло молоком, потом окна прояснились, и мы оказались в Трускавце, на улице, которая спускалась к одноименному санаторию.
На часах значилось без пятнадцати двенадцать.
За минувшие дни я пил минеральную водицу Нафтусю, гулял с Верой по курортному городку, записывал беседу в Яремче поточнее, стараясь сообщить читателям романа «Страшный Суд» самое главное.
На два дня уезжал во Львов, ночевал у Кириллова, благо он оказался в звании временного холостяка, обедали с поэтом у генерала, жена его Лариса нас и ужином накормила. Были встречи в Союзе писателей, пресс-центре военного округа, где обнаружил знакомца по Германии Васю Тарчинца, начальника центра, потолковали с журналистами «Милицейского курьера», директором издательства «Каменяр» Дмитро Сапигой.
Но главным событием этих дней была поездка в село Свитазив Сокольского района, где навестил родичей Степана Ивановича Короля, директора книжной фабрики в Электростали. Его брат Евген и сестра Мария, племянницы Леся и Оксана встретили меня как родного. Так я и узнал об истинном отношении глубинной Украины к русскому народу, хотя и ведал об этом раньше, никогда не верил русофобским, антимоскальским бредням панов яворивских, черновилов, плющей, драчей и прочих сукновальцев — либо ловких циников, разыгравших жульническую национальную карту, либо больных индивидов, полоненных маниакально-депрессивным психозом.
На одной из площадей Трускавца я обнаружил красиво написанные на стенде стихи:
И всим нам
окупи на земли
единомыслие
подай
и братолюбие пошли.
На встречах с так называемой творческой интеллигенцией и в других местах я читал эти стихи, спрашивал про авторство, и только русский поэт Юрий Кириллов вспомнил, что эти святые, полные глубочайшего смысла строки написал Тарас Шевченко.
Вот тебе и щирый самостийник, вот тебе и пророк — так его теперь называли — украинского национализма! Подняли Тараса Григорьевича на щит как поборника антирусских взглядов и не ведают — или не хотят ведать!? — истинного призыва великого поэта.
…Потом приехал Иван Мотринец с женой Ларисой и Василием Андреевичем за рулем черного автомобиля волво, и мы, уютно в нем разместившись, помчались в Карпаты.
Не уставая восхищаться горными пейзажами, перевалили хребет, побывали в Мукачеве и Ужгороде, затем вернулись в Воловецкий район и остановились в селе, в котором родился и вырос генерал.
Ночевали в доме его сестры Марии. В воскресное раннее утро я писал на веранде роман «Страшный Суд», когда заглянул Иван Михайлович. Остальные спали крепким сном.
— Уже трудимся, Станислав Семенович? — спросил генерал.
— Кто рано встает, тому Бог дает, — отозвался я. — Не отправиться ли нам на прогулку, Михалыч?
И мы двинулись деревенской улицей, затем свернули направо и принялись подниматься на полонину.
Там и встретился нам серый, он же оберштурмбанфюрер Эрвин Вольф.
— Вернемся в село, — твердо сказал Иван Мотринец после встречи с волком.
Я был несколько раздосадован, но спорить не стал: контакт со связником так или иначе был сорван.
Мы неторопливо принялись спускаться в село, лежавшее в долине, время от времени нагибаясь и срывая с пологих сторон придорожного откоса светло-сиреневые цветики целебного чабреца.
Иван Мотринец шел по правой стороне, а я по левой, и где-то на половине спуска, протянув руку за очередным цветиком, увидел крупного, сантиметров в тридцать, черно-оранжевого тритона.
С живыми тритонами, по правде сказать, я прежде не встречался, разве что в краеведческих музеях, да и то, по-моему, в виде чучел.
А тут в природных условиях да еще подобной окраски — оранжевая с черным… И узор животного был мистическим: угольного цвета зигзаги образовывали на теле тритона стилизованную свастику или еще нечто, во всяком случае аналогия со свастикой — первый образ, возникший в сознании Станислава Гагарина.
Не успел я удивиться земноводному, как услыхал голос товарища Сталина:
— Я уже далеко, но связи, понимаешь, с вами не потерял… Не вздумайте брать меня в руки и показывать генералу! Товарищ Сталин этого не любит…
— И не собирался, — несколько обиженным тоном ответил я тритону, который уцепился лапками за откос и шевелил по сторонам треугольной головкой. — Еще в детстве приучен не беспокоить диких и домашних тварей, и за ящерицами, как другие мальчишки, не гонялся…
— Товарищ Сталин уважает вас не только за это, — насмешливо, но примирительным тоном отозвался тритон. — Слушайте внимательно. На вас готовится покушение.
— Покушение?! — мысленно вскричал я.
— Именно так, понимаешь… Об этом и не успел сообщить вам посланец. Я помочь не смогу, доверьтесь партайгеноссе фюреру и его людям. Кто-то из них будет опекать вас сегодня.
— Как я узнаю его?
— Узнаете в деле. Идите следом за генералом. Об опасности ни слова. Целятся вовсе не в него, а вам помочь ему не по силам. Адольф же сделает в лучшем, понимаешь, виде. Люди у партайгеноссе фюрера надежные… Покудова прощайте, Папа Стив!
— До свидания, товарищ Сталин, — однозначно пробормотал я, растерянно глядя на оранжево-черного тритона.
— Идите, идите, — проворчал Иосиф Виссарионович и нетерпеливо задвигал двухцветным хвостиком.
В двенадцатом часу дня мы простились с гостеприимными хозяевами — сестрой генерала Марией, ее мужем-ветеринаром Федором Русином, дочерью Викой и сыном Ярославом — миновали Воловец, повернули направо и по трассе Ужгород — Львов покатили в Славское.
Описывать горные пейзажи в Карпатах словами — безнадежное дело. Никакими фразами, прилагательными, определениями, эпитетами, языковыми символами не передать спокойное величие и умиротворяющую красоту знаменитого края.
Я жалел, что рядом нет Елены, которая наверняка бы на каждой версте пути просила остановить волво, доставала бы кисти и пыталась перенести увиденное на бумагу или холст, надеясь остановить мгновение.
Но Лены не было с нами в автомобиле, и черный волво летел и летел по темному асфальту, прохладный ветерок кондиционера гулял по салону, Вера не переставала восхищаться картинами горной природы, мы пили минеральную воду у колодца, где утолял жажду мой коллега Иван Франко, глазели на своеобразные по архитектуре корпуса санаториев и туристических баз, водитель Василий Андреевич сетовал на поселившуюся в Славской долине пустынность — несмотря на воскресение навстречу нам не попалось ни одной автомашины: овёс нынче любителям-частникам не по зубам.
Мы готовились пересесть из волво, оставленного на турбазе «Динамо», в более вездеходные автомобили, когда Василий Андреевич залез вдруг в багажник и достал оттуда цилиндрической формы чехол с ручкой, в таких обычно носят чертежи.
— Что у тебя за чудо, Андреевич? — спросил водителя генерал Мотринец.
— Та це ж дюже гарны шампуры, Иван Михалыч, — ответил тот, нимало не смущаясь. — Хлопцы кажуть, бо воны их чуть ли не из титана сварганили…
Генерал пожал плечами и ничего более не добавил.
Но когда Василий Андреевич стал запрыгивать в кресло канатной дороги с длинным футляром в руке, промахнулся, ухватился одной рукой за штангу, а дорога его тут же поволокла в гору, и водитель отцепился, упал на землю, напугав подобной перспективой Веру и Ларису, генерал не выдержал и спросил Андреевича, за каким бисом тянет он сей предмет до горы.
— А вдруг на гори захотится шашлык изжарить, — простовато ответил водитель, доверчиво улыбаясь шефу, и тот махнул, отступясь, хотя якой к черту шашлык, его уже готовят в ином месте, да и из какого хрена Василий Андреевич будет на вершине кушанье жарить, иного мяса, кроме наших, уже подержанных телес, ни одного кусочка в ближней перспективе.
Как вскоре выяснилось, именно из нас и собрались приготовить вселенский шашлык.
Надо ли рассказывать о запредельных красотах, кои открывались мне, когда по канатной дороге, раскачиваясь в фиговеньком, почти невидимом и не ощутимом спиной и задницей креслице, я поднимался на вершину горы Тростян рядом с кронами высоченных елей!?
Для тех, кому приходилось летать во сне, сообщаю: оно самое, только во всей блистательной и осязаемой яви… Того, что ты привязан металлической штангой к канату и перемещаешься по нему, перестаешь замечать через десяток-другой метров, и это при том, что весь твой путь в состоянии невесомости и парения около трех километров.
Тому, кто никогда не поднимался по кресельной дороге, сочувствую и весьма.
Сказать о том, что дух при этом захватывает офуенно, значит, ничего еще не сказать о беспримерном и удивительном путешествии.
Когда я в Рио-де-Жанейро возносился на гору Пан-де-Ашукар в фуникулере, то испытал похожее чувство восторга, стремясь запомнить знаменитый город с птичьего полета.
Но тогда во мне больше было от горделивого чувства: великий комбинатор, мол, не добрался, а я вот здесь, плыву над городом, где носят белые штаны, и сам в белых штанах поднимаюсь на Сахарную Голову, одну из двух вершин, царящих над Рио-де-Жанейро.
Но в том, бразильском варианте, пёр в небо целый вагон, едва ли не с трамвай величиною, заполненный кариоками и подобными мне иноземцами отовсюду, я был заключен в ограниченное пространство и вместе с пространством-коконом перемещался над Рио в пределах высоты птичьего полета.