Тогда старый писатель покинул городскую квартиру и поселился в родной деревне, благо загодя оформил на собственное имя домишко. Теперь, по нынешним временам, ему бы никаких шишей на подобное действо не достало.
Здоровья писатель был крестьянского, крепким родился мужиком, хотя и небольшого росточка. В деревне он с головой ушел в работу по хозяйству, копал огород, что-то сеял, полол сорняки, убирал урожай, готовил соления на зиму, косил траву, а затем сушил ее на сено для соседской коровы, чтоб без затей пользоваться молоком от буренки.
Уединившийся от суетного и безумного мира, Мастер намеренно изнурял себя физической работой, чтобы перед сном прочитав пару-тройку страниц философской книги — художественную литературу сочинитель-отшельник не жаловал больше — забыться до утра, а затем снова бродить по двору, подыскивая работу или переделывая ту, что закончил намедни.
Деревню он покинул и вернулся в город, когда узнал от бывшего председателя сельсовета, ставшего старостой деревни, что в Вологду прибыли «голубые каски».
Ничего путного староста объяснить не мог, и по словам его выходило, что их собственные правители пригласили войска Соединенных Наций для охраны «демократии и во имя личной безопасности законного правительства Вологодской республики» от покушений со стороны красно-коричневых смутьянов.
— А как же Москва? — спросил ошарашенно писатель, не в силах поверить в бредовую новость.
— А что нам Москва?! — бесшабашно ответил глава деревенской власти, подозрительно блестя глазами, запах сивухи, исходящий от него, писатель давно уж покончивший с жидким дьяволом, учуял в начале разговора. — У нас теперь, Иваныч, суверенитет…
Последнее слово выговорить староста так и не сумел, пытался сказать еще нечто, но знаменитый земляк его отмахнулся, как от надоедливой мухи, заспешил прочь.
…Достав карабин из чулана, он внимательно осмотрел его и одобрительно хмыкнул: карабин выглядел будто с оружейного завода.
Патронов хватало, но писатель взял с собой только четыре обоймы, заложив пятую в магазин.
«И эти-то расстрелять не сумею», — мысленно усмехнулся Мастер, но изменить крестьянской привычке быть запасливым на случай не мог.
Перед Дворцом республики, как пышно именовали теперь административное здание в вологодском центре, стоял трехэтажный памятник старины. Не то чтобы шедевр архитектуры, но построен был в прошлом веке, и уже потому охранялся законом.
Старый сочинитель хорошо знал этот дом, поскольку в нем размещались культурные учреждения, в которых ему приходилось бывать, известно было и как подняться по черной лестнице на крышу, под которой скрывался серьезный добротный чердак со слуховыми окнами, выходящими на площадь.
А на площади менялся караул.
Солдаты в голубых касках охраняли теперь вологодских сепаратистов, отделившихся от России и трепетавших сейчас за собственные шкуры.
Сейчас отделенцы спешным порядком оформляли вступление в Лигу Соединенных Наций, уже наметили представителя от Вологды в Нью-Йорк, в Совет Европы вознамерились вступить, в Атлантический оборонительный — от России? — союз подали заявку и затвердили закон о продаже недр, лесов и земель богатеньким буратинам из-за кордона.
А пока их охраняли иноземные солдаты.
В ограниченный контингент первого отряда мирных оккупантов входили представители штатовской морской пехоты.
Разводящий караула, сержант Майкл Джексон привел двух парней к парадному подъезду республиканского Дворца и готовился увести с поста рядового Стива Донелли, из штата Арканзас, и Джима Картера, рослого негра из Луизианы.
— Не соскучились еще, мальчики? — приветливо спросил — он умел ладить с парнями — славный, разменявший уже третий пятилетний контракт, Майкл Джексон. — Ничего, отдохнете немного, и двигайте в валютный бар «Форчун» на улице Красной Гвардии. Там такие белокурые аборигенки! Только глянешь — сразу из штанов рвётся…
Улицу Красной Гвардии то ли позабыли, то ли не успели переименовать, и теперь там, как грибы, вырастали веселые заведения-вертепы для иностранцев и тех вологодских, у кого шелестели баксы.
В России — пардон, в Вологодской республике! — Майклу Джексону нравилось. За пять-десять долларов снимал любую девицу, до них сержант был великий охотник, содержавший в коллекции не только белых женщин, но и всех тонов и оттенков радуги, от высоких и статных, фиолетовых нигериек до миниатюрных, карманных лаотянок и пугливых, но забавных в любовных утехах жительниц Крокодильего архипелага.
В этой стране Майклу Джексону жилось спокойно и безмятежно. Да и платили через Лигу Соединенных Наций довольно, хватит на шикарный отпуск в каком-нибудь Акапулько, где сержант намеревался пополнить коллекцию потомками инков или ацтеков, словом, отведать индейской перчинки.
Меж тем, старый писатель безошибочно выглядел в нем старшего наряда и потому решил открыть счет с Джексона-бедняги. Мастер понимал, что без сержанта иноземные солдаты по первости замельтешат и тем облегчат задачу.
Сочинитель выцелил Джексона в голову, но почувствовал неловкость от того, что, всегда воспевая человеческий разум, он в сотую долю секунды разрушит сейчас изобретение Божье…
Старый писатель вздохнул и передвинул мушку, видимую в прорези прицела, с голубой каски Джексона на его широкую грудь.
Выстрелил сочинитель удачно. Пуля пробила Джексону сердце и, натолкнувшись на позвоночник, осталась в теле сержанта.
Охотник передернул затвор, освобождая патронник, дослал новый заряд и удовлетворенно хмыкнул. Он понял, что попал в цель, еще до того, как первая его жертва без стона и суетливых жестов рухнула на гранитные ступени Дворца республики.
Второй пулей старый писатель — он опять целил в сердце, но завысил прицел и попал в шею, разорвав сонную артерию — второй пулей он убил так и не сменившегося с поста Стива Донелли, рыжего здоровяка из Арканзаса, которому теперь никогда не удастся снять русскую девочку за пятерку «зеленых».
Его напарник, вертлявый полукровка, в коем смешалась кровь пуэрториканки и прибывшего из Сицилии мафиози, звали его Саймоном Вазачо, быстрее других сообразил неладное и метнулся внутрь здания, которое прислали его охранять с других берегов Атлантического океана.
Старый писатель послал ему вслед третью пулю, но Саймон оказался резвее, успел прошмыгнуть за дубовую дверь, и пуля расщепила ее, деревянной занозой повредив полукровке щёку.
Чертыхнувшись, Мастер примерился к одному из тех оставшихся двоих, которые метались на открытом месте, размахивая пистолетами и безумно вопя от понятного страха, ничего не умея объяснить толком прибежавшим в тревоге местным милиционерам.
Но слово «террорист» уже возникло в сознании тех и других, оно прозвучало в воздухе, разнеслось по телефонам и воплотилось в приказ, который получил молодой лейтенант, недавний выпускник Ленинградской школы милиции, прибывший на отработку в родной город…
— Давай на чердак, Дима, — сказал ему начальник охраны правительства, куда лейтенанта определили на службу. — Ты у нас шустрый… Начни с дома напротив!
А террорист меж тем пытался поймать в прицел оставшихся в живых американцев, но сделать это было трудно, их то и дело закрывали мечущиеся по ступеням Дворца милиционеры, санитары удивительно быстро подоспевшей «скорой», выскочившие из здания чиновники и просто зеваки.
Барри Шеридан он достал-таки пулей в бедро, а Джиму Картеру продырявил череп вместе с голубой каской, отбросив былое стремление стрелять захватчиков только в сердце.
Других иноземцев на площади не было видно, и старый писатель отложил пустой карабин.
Проделанная работа была трудной, но только физически трудной. Ни угрызений совести, ни раскаянья в собственном сердце Мастер не находил.
«А вот косулю было жалко», — подивился старый писатель.
Когда Дима-лейтенант с макаровым в руке тыкался в перекрытия чердака, старый писатель спиной почувствовал, как подбираются к нему с тыла, и потому сменил позицию, не забыв вложить в магазин вторую обойму.
Из-за кирпичного прямоугольника трубы он увидел молоденького милиционера с пистолетом, смешно вытягивающего шею в попытках разглядеть что-либо в хаосе балок и чердачных креплений.
Дима не видел разыскиваемого террориста.
Зато бывший охотник, пусть глаза его и ослабели с возрастом, хорошо различал еще мальчишескую, угловатую фигуру милиционера, он уверенно и прочно держал Диму на мушке и готов был выстрелить, и промахнуться не было никакой возможности, но старый писатель, убивший иноземных солдат, не мог выстрелить в этого, пусть и вооруженного, пусть и явившегося убить знаменитого земляка желторотого вороненка.
Его палец лежал на спусковом крючке карабина, но Мастер даже не попытался ни разу ласково потянуть за него…
А Дима неожиданно исчез.
Лейтенант шестым, звериным чувством он ощутил, как целятся в него из карабина, хотя и не видел охотника.
Дима, крадучись, где сгибаясь в три погибели, где попросту на карачках, снова зашел сочинителю в тыл, и едва рассмотрев его приземистую фигуру, застывшую с карабином, выстрелил в спину недоумевавшего писателя два раза.
Когда Дима-лейтенант перевернул труп к себе лицом, и осветил фонариком, он сразу узнал, кого поразили пули.
— Как же так, — громко воскликнул плачущим голосом Дима. — Мне ведь про террориста говорили… Кого же я убил!? Террорист, мне сказали, прячется на чердаке… Террорист!
Но старый писатель был еще жив. Мастер услышал последнее слово, пожалел, что не сочинит уже рассказ с ёмким таким заголовком, улыбнулся праздной неисполнимой теперь идее.
И умер.
Город Хмельницкий в прежней Державе назывался Проскуров.
Это был уездный городишко Подольской губернии почти на двадцать три тысячи аборигенов, причем слабого полу, в Проскурове находилось на четыре тысячи шестьсот пятьдесят одну даму меньше, нежели представителей не лучшей части населения земного шара.