Что ворую? Но то же делал Господь и до сих пор делают священники.
Что люблю?
Моя любовь на Рождество уехала из города. Они всегда так делают. Он и она. Я думала, что буду переживать, но желудок и грудь у меня были набиты каменьями лишь первые несколько дней, а потом я была счастлива. Мне было почти легко. Я виделась со старыми подругами и ходила едва ли не прежней уверенной походкой. Наши тайные встречи прекратились. Больше не нужно выкраивать время. Как-то целую неделю она завтракала по два раза на день. Один раз дома и один со мной. Один раз в гостиной, второй — на Площади. А после обед превращался в пытку.
Она обожает театр, а поскольку мужу зрелища не доставляют никакого удовольствия, она ходит одна. Долгое время она смотрела только первые действия. А в антракте уходила ко мне.
В Венеции полно мальчишек, готовых передать записку в жаждущие руки. В часы, когда нельзя было видеться, мы отправляли друг другу жаркие любовные послания. В часы, когда видеться было можно, наша страсть полыхала вовсю.
Она наряжается для меня. Я всегда видела ее в новых платьях.
Сейчас я предана лишь самой себе. Думаю только о себе, встаю когда хочу, а не просыпаюсь на рассвете только ради того, чтобы посмотреть, как она будет открывать ставни. Флиртую с официантами, игроками и помню, что мне это в радость. Сама себе пою и греюсь в храмах. Может, свобода так восхитительна, ибо редка? Может, отсрочка от любви тем и хороша, что преходяща? Если бы она уехала навсегда, дни эти не доставляли бы никакой радости. Может, я наслаждаюсь одиночеством лишь потому, что она вернется?
Душа, потерявшая надежду, утешается парадоксом: тянется к любимому, но втайне облегченно вздыхает, когда любимого нет рядом. По ночам влюбленный изнывает от тоски, но к завтраку совершенно успокаивается. Жаждет определенности, верности, сочувствия, но играет в рулетку, ставя на кон все, что ему дорого.
Страсть к игре — не порок, а признак того, что мы люди.
Мы играем. Некоторые за карточным столом, некоторые — нет.
Ты играешь, выигрываешь, играешь, проигрываешь. Играешь.
Родился святой младенец. Его мать ликует. Про отца забыли. Поют сонмы ангелов, а Бог сидит на крыше каждой церкви и изливает благословения на все, что внизу. Какое чудо — слиться с Богом, потягаться с ним смекалкой, зная, что выигрываешь и проигрываешь одновременно. Где еще можно без страха стать утонченным страстотерпцем? Лежать, закрыв глаза, под остриями его пик. Где еще можно ощутить собственную власть? Уж, конечно, не в любви.
Он нуждается в тебе больше, чем ты в нем, потому что он обязан тебя завоевать и знает, что случится, если этого не произойдет. Ты же, не знающий ничего, можешь швырять в воздух чепчик и жить себе дальше. Или брести по воде — он не придет тебе на ум, ему некогда: он отмечает силу течения, омывающего твои лодыжки.
Пусть тебя греет это сознание. Что бы ни говорили монахи, вовсе не обязательно вставать рано, чтобы встретиться с Богом. Можно встретить Бога, привольно раскинувшись на церковной скамье. Лишения придумали люди, потому что человек не может существовать без страсти. Религия — где-то между страхом и сексом. А Бог? Если честно? Сам по себе, когда за него не говорят наши голоса? Он одержим, наверное, но не страстен.
Иногда нам снится, что мы пытаемся выбраться из моря желаний в это мирное место по лестнице Иакова. Но людские голоса будят нас, и мы тонем.
В канун Нового года по Канале-Гранде плывет процессия гондол со свечами на носах. У бедных и богатых одна вода и одни мечты — чтобы следующий год был лучше предыдущего. Мои мать и отец раздали буханки хлеба больным и неимущим. Потом отец напился и начал горланить вирши, которым научился во французском борделе. Его еле остановили.
Изгнанники, таящиеся во внутреннем городе, тоже устроили праздник. Каналы там так же темны, как обычно, но если присмотреться, можно заметить в какой-нибудь дыре истрепанный атлас на желтых телах, блеск хрустального кубка. Дети с раскосыми глазами украли козу и мрачно перерезали ей горло. Я видела, когда проплывала мимо. На мгновение они опустили окровавленные ножи, следя за мною взглядом.
Моя подруга-философ сидела на своем балконе — то есть, на паре ящиков, привязанных к железным кольцам в стене по обе стороны ее уголка. На голове у нее красовался какой-то круг, темный и плотный. Она спросила меня, какое сейчас может быть время дня.
— Скоро Новый год.
— Догадываюсь. По запаху.
Она нагнулась к воде, погрузила чашку в канал и сделала несколько глотков. Лишь через несколько минут до меня дошло, что ее корона — из крыс, связанных в кольцо за хвостики.
Евреев я не видела. Сегодня у них свои дела.
Стоял лютый холод. Ветра не было, но ледяной воздух кусал губы и замораживал легкие. Пальцы, державшие весла, окоченели, и я уже подумывала привязать лодку и влиться в толпу, что стремилась на площадь Святого Марка. Но в такую ночь не погреешься. Сегодня по земле ходят призраки мертвых и говорят на языках. Те, кто внемлют, поймут. Сегодня ночью она дома.
Я подгребла к неярко освещенному дому, надеясь увидеть ее тень, руку, хоть что-нибудь. Не повезло, но я представила, как она сидит и читает; рядом стоит бокал вина. Муж, должно быть, — в кабинете, разглядывает новое невероятное сокровище. Карту с Истинным Крестом или тайными ходами к центру земли, где живут огнедышащие драконы.
Я причалила ко входу, вскарабкалась на ограду и заглянула в окно. Она была одна. Не читала, а рассматривала свои ладони. Однажды мы сравнивали ладони. Мои все исчерчены бороздами, а ее, хоть она прожила на свете дольше, остались гладкими, как у младенца. Что хочет она увидеть? Будущее? Следующий год? Пытается понять значение прошлого? Как оно привело к настоящему? Или ищет линию страсти ко мне?
Я была готова постучать в окно, но тут вошел муж, и она вздрогнула. Поцеловал ее в лоб, она улыбнулась. Я наблюдала за ними вдвоем и в одно мгновение поняла больше, чем за целый год. Их жизнь ничем не напоминала ту полыхающую печь, где горели я и эта женщина. Но в ней был покой то, что вонзило мне в сердце нож.
Я вздрогнула от холода и вдруг поняла, что вишу в воздухе у окна второго этажа. Даже влюбленным иногда бывает страшно.
Огромные часы на Пьяцце пробили без четверти двенадцать. Я быстро спустилась в лодку и, не чувствуя ни рук, ни ног, выгребла в лагуну. В тишине и безмолвии я думала о собственном будущем. Неужели мы всегда будем встречаться в кафе и поспешно одеваться? Сердце так легко обмануть; оно готово поверить, что солнце может взойти дважды или что розы способны расцветать по нашему желанию.
В этом зачарованном городе возможно все. Время останавливается. Сердца бьются. Законы физического мира перестают действовать. Господь сидит на стропилах и смеется над выходками Дьявола, а Дьявол тычет в Господа хвостом. Так было всегда. Говорят, у лодочников ступни с перепонками, а нищий утверждает, что видел молодого человека, ходившего по воде.
Если ты расстанешься со мною, мое сердце станет водой и утечет прочь.
Мавры на огромных часах воздевают молоты и по очереди наносят удары. Скоро Площадь заполнят толпы людей, их теплое дыхание сгустится, и над головами поплывут облачка. Дыхание вырывается у меня изо рта, как из пасти огнедышащего дракона. От воды несется плач предков, а в соборе Святого Марка вступает орган. Меж льдом и таяньем. Меж любовью и отчаянием. Меж страхом и сексом. Вот где живет страсть. Мои весла плашмя лежат на воде. С Новым, тысяча восемьсот пятым годом.
Лютая зима
Ограниченных побед не бывает. Каждая победа множит оскорбления, число разгромленных и униженных. Еще где-то люди хоронятся, защищаются и боятся. Пока я не поселился в этом одиноком месте, я понял о войне лишь то, что мне мог бы сказать любой ребенок.
— Анри, ты будешь убивать людей?
— Нет, Луиза. Я буду убивать не людей, а врагов.
— А что такое враг?
— Тот, кто не на твоей стороне.
Когда ты завоеватель, на твоей стороне нет никого. Враги занимают больше места, чем друзья. Почему столько обычных людей превращается в тех, кого можно убивать и насиловать? Австрийцы, пруссаки, итальянцы, испанцы, египтяне, англичане, поляки, русские. Все они были нашими врагами или нашими вассалами. Другие тоже были, но перечень и без того слишком длинный.
Мы так и не вторглись в Англию. Совершили марш из Булони, оставив гнить наши маленькие баржи, и кинулись воевать с Третьей коалицией. Мы сражались при Ульме и Аустерлице, Эйлау и Фридланде. Дрались без пайка, без обуви, спали по два-три часа в сутки и каждый день умирали тысячами. Два года спустя Бонапарт стоял на плоту посреди реки, обнимался с русским царем и говорил, что мы больше никогда не будем воевать. «Нам мешают только англичане; теперь Россия на нашей стороне, и англичанам придется оставить нас в покое». Больше никаких коалиций, никаких маршей. Теплый хлеб и поля Франции.
Мы верили ему. Как всегда.
Под Аустерлицем я потерял глаз. Домино ранили, а Патрик, который до сих пор с нами с нами, мало что видит, кроме следующей бутылки. Надо было остановиться. Мне следовало исчезнуть на солдатский манер. Сменить имя, открыть в какой-нибудь тихой деревне лавку, может, жениться.
Я не ожидал, что окажусь здесь. Виды тут красивые, и чайки подлетают к окну и клюют хлеб прямо с руки. Один из нас их варит — но только зимой. Летом в них полно червей.
Зима.
Более лютой зимы нельзя было себе представить.
— Наступаем на Москву, — сказал он, когда царь предал его. Это не входило в его намерения, он стремился к быстрой кампании. Хотел нанести удар России, которая посмела снова выступить против него. Думал, сможет всегда выигрывать битвы, как делал до сих пор. Как цирковая собака, был убежден, что публика будет вечно дивиться его фокусам, но публика к нему привыкла. Русские и не подумали всерьез сражаться с Великой Армией; они продолжали отступать, сжигая за собой деревни. Есть было нечего, спать негде. Они отступали в зиму, а мы следовали за ними. В русскую зиму