Антон присел, попробовал. Недурно. Однако пора о деле, раз уж свиделись.
— У меня тут есть одно предложение насчет вашей дочери…
— Предложение? Хочешь просить ее руки и сердца? Антон усмехнулся.
— Ну пока не совсем… Хотя то, о чем я хочу говорить, сделано ее рукой. Да и сердцем тоже…
— Молодец, Антон, красиво излагаешь. Вообще, растешь прямо на глазах.
Так что там?
— Я хочу устроить выставку-продажу ее картин…
— Прости, не понял… — совершенно искренне сказал Форс. — Выставку-продажу чего?!
— Картин вашей дочери… У нее в мастерской, сейчас их скопилось много… Чего они там зря пылятся. Надо выставить их, показать людям. Может, кто-то даже и купит…
— Ты что издеваешься? — рассердился отец художницы. — Хочешь выставить эту мазню? Опозорить мою дочь на весь город?!!
Не ожидал он такого подвоха со стороны Антона. Форс позволял дочери эту блажь, надеясь, что рано или поздно она переболеет живописью. И займется делом.
Выйдет замуж за достойного небедного человека. Или сама к какому-нибудь делу пристанет.
Но поощрять ее безнадежные прожекты, начинать устраивать выставки — это уж увольте.
— Леонид Вячеславович! Вы не правы. Я видел ее работы. Мне понравилось.
— Ты что-то перепутал! Тебе ее фигура понравилась, а не работы. Что там может нравиться? Это даже картинами назвать нельзя.
— А по-моему, вы просто недооцениваете свою дочь. У нее талант художницы.
— Я знаю, что она не художница. Кстати, неоднократно ей об этом говорил, только она слышать ничего не хочет. А ты, Антон, либо хитрец, каких мало, либо сильно заблуждаешься.
— Вы не правы. И я это вам сейчас докажу.
— Очень интересно. Доказывай…
— Вот мы с вами — два человека. Уже видели ее картины. И у нас разделились мнения. А как мы горячо спорим! Значит, есть, о чем поспорить?
Значит, там есть искусство.
Форс умолк. Все это, конечно, ерунда. Но приятно, елки-палки, что кто-то так заботится о его дочери. Антон же не останавливался, развивал наступление:
— Леонид Вячеславович, вы только представьте себе: по всему городу афиши, а на них — крупными буквами… — как фокусник, начал выписывать в воздухе. — "Светлана Форс. Апология весны". А? Каково?
— И все же, нет. Нет, Антон, не хочу позориться!
— Но почему сразу "позориться"?!
— Если сейчас только я знаю, что моя дочь бездарность, то после этой выставки-непродажи весь город об этом узнает.
— Ну почему сразу "бездарность"? Почему сразу "непродажа"? Просто не все понимают толк в ее картинах.
— Хорошо, — сказал Форс, уже почти сдавшись. — Допустим, выставка состоится, но ее картины только высмеют и никто ничего не купит, тогда что?
— Купят! — с уверенностью сказал Антон.
— А если нет? Нет, если? Ты о Светке подумал? Представляешь, что с ней будет?
— Да я только о ней и думаю! А картины ее купят, я обещаю, я слово даю!
И вообще никому не позволю над ней смеяться.
Отцовское сердце совсем растаяло:
— Ладно, ладно. Тут уж мы точно союзники. Я свою дочь никому в обиду не дам.
— Тогда, Леонид Вячеславович, остается самый главный вопрос.
— Какой?
— Где эту выставку устроить? Я думал, в каком-то из папиных учреждений.
В фойе, в холле… И за аренду платить не надо.
Форс тоже задумался. Где?..
И тут же сам прервал свои раздумья. Нормально получается. Вот он уже от всех дел в ресторан спрятался. Так судьба его и тут нашла. И Антон, этот сопляк, его перекрутил, переговорил, уломал, развел на выставку дочери. А он, жалко посопротивлявшись, уже согласился. Дожил…
И все же, где устроить выставку. В каком-нибудь астаховском холле — самодеятельностью попахивает. В прокуратуре недавно была такая выставка "Живопись сотрудников уголовного розыска". Все сплошь лирические пейзажи и романтические портреты.
Нет, нужно что-то другое, так, чтоб недорого, но знаково.
Сейчас все по Союзу нерушимому республик свободных ностальгируют. Так, а где тут у нас при советской власти выставляли заезжие экспозиции?
В доме культуры, который после стал театром!
Интересно, очень интересно. Его как раз недавно цыгане выкупили.
Частично даже отремонтировали. У Баро там проект назревает интересный…
Выставка у цыган — это хорошо. Главное, только, чтобы он, сам Форс, был в стороне, и чтоб все знали, что он против.
А Антон пускай занимается этим. Если все удачно получится, он подключится к делу как отец художницы. Если же нет, и ругань какая-то возникнет, Форс начнет всех мирить, критикуя: "Какого черта? Я же говорил, не нужно этого делать!"
— Антон, самое недорогое и самое престижное место — старый театр.
По-моему, подходящее место.
— Я тоже подумал об этом… Я туда еще в детстве ходил. Самое подходящее место для светкиных картин…
— Так действуй. Антон замялся:
— Есть одно обстоятельство. Дело в том, что… сейчас там репетируют цыгане… И с ними надо договориться.
— Что ты говоришь? Надо же… Ну и что, что цыгане. Ты же, кажется, наладил с ними отношения?
— Да, наладил… — скромно сказал Антон.
"Ага! Сначала нагадил, а потом наладил", — чуть не вырвалось у Форса. Но сдержался, вслух сказал иначе.
— Вот и дерзай. То есть, мне, конечно, все это не нравится. Но вы же, молодые, стариков не слушаете. Все свои шишки набиваете!
Люцита уехала в больницу, вернулась с Бейбутом и с хорошими новостями.
Вроде, говорят, полегчало Миро. То есть в себя еще не пришел, но крепнет помаленьку.
Люцита не стала никому рассказывать про маленькую заминку, что там случилась. Когда врач спросил: "Вы к кому? Вы кто?", чуть было не ляпнула: "Я невеста Миро!". На языке эти слова так и вертелись, но врач опередил:
"…А то у вас, цыган, семьи большие. Вот сегодня одна невеста уже была".
"Я — сестра ему. Двоюродная", — сказала тогда Люцита.
Врач в ответ только мудро понимающе улыбнулся: "А, ну это другое дело, сестер у нас сегодня еще не было! Пройдите, посмотрите на своего брата раненого, только недолго".
И снова — так больно стало Люците от понимания того, что она и здесь не первая. А в любви ведь можно быть только либо первым, либо никаким. И всякий, кто говорит иначе, — лукавит.
Земфира встретила дочку, выспросила все о Миро, а потом ушла в трейлер к Бейбуту с важным разговором. Ясно, о чем говорить станет…
Отец Миро сидел в трейлере угрюмый, едва живой.
— Бейбут… Нам надо поговорить, — сказала Земфира, входя.
— Извини… Мне сейчас не до разговоров. Ступай.
— Это очень важно! Ты должен знать…
Бейбут молча посмотрел на Земфиру. Видать, и вправду что-то серьезное.
— В Миро стреляли из моего ружья.
— Что? О чем ты? Разве у тебя есть ружье?! Откуда? Какое?
— То самое, которое ты подарил моему мужу в день нашей с ним свадьбы.
Бейбут только сейчас вспомнил об этом ружье. Старинное, семейное. Это из таких подарков, которые только самым близким людям делаешь. Только вот то ли это ружье?
— Земфира, я же тоже видел его тогда, во дворе Зарецкого, и не признал.
— Это потому, что ты уже и забыл о нем. А я все время с ним вожусь, храню, протираю, смазываю. Вот увидела его и сразу узнала.
— Но почему ты раньше об этом не сказала? Там еще, в доме Рамира.
— А зачем говорить такое при всех? Да к тому же надо было домой приехать, проверить. Вдруг ружье очень похожее, но другое. Надпись-то мне некогда было разглядывать. Вот, Бейбут, и выходит, что в Миро стреляли из нашего ружья.
— Спасибо, что сказала правду. Только вот еще знать бы, на что эта правда выведет?
Да кто спорит, конечно, хорошо бы об этом узнать, да поскорее…
И когда Земфира вернулась домой, в палатку, ей вдруг показалась, что Люцита что-то недоговаривает. Хотя сама обо всем спрашивает. Попробовала поговорить с ней по-матерински строго. Не помогло.
"Да нет, — решила тогда Земфира, — померещилось. — Что Люцита может знать об этом? Просто она в своих муках душевных".
А был в таборе еще один житель, который ни с кем ни о чем не говорил.
Просто мучился в ожидания своего самого близкого друга. Торнадо знал, чувствовал, что с его хозяином что-то случилось. Ведь весь табор только и говорил: "Миро! Миро! Миро!".
И как ни бился Торнадо, как ни ржал неистово, отпускать его не хотели.
Оттого характер у него совсем испортился. Стал жеребец прежним: злым, неприступным. Так всегда бывает, когда любимого хозяина рядом нету.
Понял конь, что не от кого ждать подмоги. И тогда начал грызть привязь, жесткую, противную…
Потому что уже не мог жить без Миро.
С Зарецким встретились в городе, в маленьком безымянном баре.
Разговор насчет помещения для светкиного вернисажа получался очень нелегкий. Тот был не груб, но хмур и никак не давал согласия. Антон уж и так подходил, и этак. Но все впустую.
— Хорошо, господин Зарецкий, — подвел итог Антон. — Давайте мы с этой идеей, как говорится, ночь переспим, а завтра… Ну, завтра я к вам приеду.
И, надеюсь, мы все решим.
Тут Баро вообще смутился как-то не по-баронски. Ну как объяснишь этому парню, какой он зарок дал. И с этой выставкой глупо получается. Неправильно.
Астахов может подумать, что он против него что-то худое замышляет.
И тогда Баро заговорил совсем иначе, по-человечески:
— Антон, ты не обижайся. Но тут у нас обстоятельства так плохо складываются, что сейчас не до этого. Совсем не до этого.
— Я все понимаю. Бизнес! Вы решайте свои проблемы. А через несколько деньков я к вам приеду с развернутым проектом…
Ну вот опять — "приеду". Да как же ему объяснишь… А-а, надо правду говорить, чего там прятаться?
— И со своими проектами ко мне не приезжай, — и опять как-то обидно получается, не по-партнерски. — Ты лучше позвони…
Антон посмотрел на Баро подозрительно: зачем он крутит что-то непонятное.