Хорошо, что Палыч приходил, думал Максим. Было в нем что-то домашнее, тихое, успокаивающее. И вот дверь опять загремела. Максим, признаться, и не знал, кого еще ждать. И вдруг в комнату вошел… Миро.
— Привет.
— Миро? Зачем пришел? — насторожился Максим.
— Недружелюбно встречаешь.
— Да нет, — немного расслабился Максим. — Просто это как-то странно.
Все считают, что я хотел тебя убить…
Миро отрицательно покачал головой.
— Я хочу, чтобы ты знал, я не верю, что ты в меня стрелял. Вообще-то, я пришел тебя поддержать.
— А кто? Кто стрелял?
— Ну ты вопросы задаешь? "Кто"? Следователь ничего другого не раскопал.
А я что? Постельный больной, чудом на ноги вставший… Знаешь, а ведь я сегодня со следователем разговаривал, пытался убедить его, что ты не виноват.
— Что он ответил?
— Ничего. Только записывал, — сказав это, Миро машинально махнул рукой, как бы показывая, как писал Бочарников.
И в это время рубашка у него распахнулась. И Максим увидел на груди у него талисман. Тот самый талисман, что Кармелита подарила ему, а потом отобрала. Во рту у Максима пересохло.
— Это тебе Кармелита дала? — спросил. — Да.
— Значит, у вас с Кармелитой все уже решено…
— Почему ты так решил? Или она сама тебе об этом сказала?
— Нет, никто мне ничего не говорил. Просто, я знаю, как она дорожит этим талисманом.
Миро машинально схватился за золотую монетку.
— Нет, еще ничего не решено.
— Если талисман у тебя, значит, она уже сделала свой выбор.
— Кармелита дала мне талисман после ранения, чтобы я быстрее поднялся на ноги.
— А-а-а… Понятно. Хорошо… Значит, получилось. Помог талисман. Вот — ты уж совсем здоров, — улыбнулся Максим и опять погрустнел. — Я рад за вас.
Но думаю, это все же ее выбор. Будьте счастливы. Ты береги ее, ладно?
— Да, конечно, — замялся Миро. — Только, Максим, я точно знаю, что Кармелита не может тебя забыть. Никак не может. Такая у нас ерунда получается.
Обманывающий всех никогда не сможет принять и понять, как же его обманули. Обижающий других никогда не простит, если его обидели.
После слов Светы: "Если ты так искусно солгал в этом, значит, врешь и во всем остальном" Антон оцепенел, почувствовал, что сил у него нет ни для чего. Просто ушел в свою комнату и завалился на диван. Потом уснул.
Потом ходил на работу, ездил в автосервис, выполнял какие-то поручения отца. Но все это делал машинально или, как говорили в студенчестве во время институтских попоек, "на автопилоте". А голову сверлили мысли. Точнее даже одна мыслишка, один вопрос: "За что?".
За что Света его так приложила. Он ни с кем не вел себя так, как с ней.
Он привык приносить себя в подарок. И чтобы все за этим подарком следили, холили и лелеяли, смеялись и восхищались словам, шуткам и шуточкам, им произносимым. А тут впервые за всю свою жизнь Антон сам воспринял другого человека, как подарок. Их долгая болтовня со Светкой дала ему ощущение небывалого единения, сопричастности к жизни другого человека. Антон привык сам закатывать истерики, а тут, когда Света бесилась из-за выставки, он опекал ее, почти по-отечески, и успокаивал, не хуже любого высоколобого психолога.
А сколько сил (да и денег) положил он ради этой выставки, как всех убеждал, уговаривал. Чуть ли не каждую картиночку развешивал. "Светочка, у-тю-тю, Светочка, у-тю-тю…". И, как апофеоз, история с покупкой двух этих идиотских картин. Что в этом плохого? Он хотел, чтобы она в себя поверила, чтобы она была счастлива, чтобы сбросила с себя отцовское неверие (он по себе знал, как больно это бьет по сердцу). Разве это можно назвать ложью?
Нуда, да. Допустим! Допустим… Но даже если это и ложь, то самая невинная, самая святая из всех мыслимых.
И вот в итоге, когда все раскрылось, вместо того, чтобы оценить его жертвы и старания, она просто нахамила. Да как! По-барски высокомерно, посмотрела на него, как на блудливого кобелька, между делом поимевшего где-то по случаю сучку… Разве это справедливо?
Чего там правду скрывать, Антон частенько, особенно в студенчестве, в общаге, вел себя именно как кобель. Даже в отношении той же Кармелиты этот рефлекс у него всегда срабатывал (поэтому и только поэтому они и рассорились с Максимом!). Но ведь со Светой, со Светочкой все и всегда было совсем по-другому. Пылинки сдувал — и вот благодарность!
Нет, никак Антон не мог успокоиться. Никак. А вывод напрашивался только один. Ни к кому нельзя относиться хорошо. Настолько хорошо. Ни перед кем нельзя раскрываться. Так раскрываться. Главное в мире — ты сам, ты один. То, что хорошо для тебя, хорошо для мира! То, что приятно тебе, приятно миру! И все — точка. Всякое отклонение от этого принципа — непозволительное слюнтяйство.
И после мысленного принятия такой вот резолюции Антону стало легче. Да что там легче — совсем хорошо и спокойно стало. Как будто пошел раньше не той дорожкой, а теперь вернулся — и идет правильной…
Вот только что со Светкиными картинами делать — двумя купленными, которых Врубель с Шишкиным за диван вытолкали? Сначала хотел просто на помойку отнести. Но нет, рука не поднялась. "Оранжевую бурю" отвез на автосервис, в приемной повесил.
А вторую, "Галлюциногенный сон космического туриста", оставил дома, забрал в свою комнату. И периодически то прятал ее за шкаф, то доставал и ставил напротив кровати, к стеночке. Что интересно, засыпалось под нее действительно хорошо, причем без всяких галлюциногенов.
К суду готовились не только судья, обвинитель, защитник, но, по сути, весь город. Свидетельские повестки разослали многим. И для некоторых это стало полной неожиданностью.
Кузнец Халадо по такому делу, получив повестку, даже не поленился прийти в дом к Зарецкому. Но барона дома не застал. Жена Груша вызвалась посоветовать, да только что же с женщиной выяснишь в таком важном вопросе.
Пошел в конюшню к Сашке.
— Эй, Сашка. Ты где? Тебе такая бумажка пришла?
— Повестка в суд? — важно уточнил конюх.
— Нуда.
— А то! Пришла, — гордо сказал Сашка.
— И что теперь делать будем?
— Баро сказал, надо идти.
— А что говорить-то будем, если спросят?
Сашка тяжело вздохнул:
— Об этом, Халадо, Баро ничего точно не сказал.
— Что, совсем ничего?
— Нет, ну сказал. Но как-то непонятно: будьте спокойны, говорит, правду надо говорить.
Оба сели рядышком, на минутку задумались.
— Так какую-такую правду? — спросил, в конце концов, Халадо. — Что мы видели?
— А ничего мы не видели. Из-за спин других смотрели…
— Зачем же тогда нас звать?
— Баро сказал: "Надо!". Да кто разберет этих гаджо. И их правосудие…
Глава 29
Когда Кармелита вернулась домой, Земфира сразу заприметила, что глаза у нее на мокром месте. Потому и пробралась к ней в спальню.
— Ну чего ты плачешь? Слезами горю не поможешь.
— Ой, Земфира. Отстань от меня.
— Ай-яй-яй. Кто ж так со старшими разговаривает! Чем здесь рыдать, сходила бы к отцу… Поговорила бы с ним.
— О чем?
— Чего спрашиваешь, сама знаешь.
— Постой, так что, он, значит, и тебе рассказал о свидетеле?
— Да.
— Не узнаю отца. Раньше: молчун — молчуном. А теперь… Не пойду я никуда. Уж столько раз ходила.
— Девочка моя, сейчас только ты можешь смягчить его сердце.
— Ничего я не могу. Мы с ним уже обо всем поговорили…
— Эх, молодежь. Сбруя не один день делается! Один раз не получилось — попробуй еще раз.
— Нет.
— Ты не хочешь помочь Максиму?
— Хочу, очень хочу. Но к отцу не пойду.
— Но почему?
— Боюсь окончательно его возненавидеть… Земфира сначала даже замерла от таких слов: уж не показалось ли? А потом, когда поняла, что не ослышалась, все равно ничего сказать не смогла.
Кармелита между тем думала о чем-то о своем. И первой нарушила молчание.
— Земфира, можно задать тебе один вопрос? А ты ответь мне, но только честно.
— Конечно. Спрашивай.
— Все, особенно мой отец, осуждают меня за Максима, а ты нет. Почему?
Вот так вопрос. Трудно было Земфире отвечать. Потому Кармелита еще раз подтолкнула ее к ответу.
— Только не говори, что по доброте душевной, и все. Не поверю. У тебя же какой-то еще интерес есть, да?
— Ты права. У меня есть интерес. Но я не думаю, что ты меня осуждать будешь. И никто не осудит. Я мать. И желаю счастья своей дочери. Тебе Миро безразличен, а Люците — нет. И помогая тебе, я помогаю своей дочери.
Кармелита молчала в ответ.
— Ты не веришь мне? Или осуждаешь?
— Не угадала, Земфира. Я завидую Люците.
— Нечему ей завидовать… Ее чувства к Миро при ней и остаются. А Миро не ее любит.
— Я завидую Люците, потому что у нее такая мать. Честная. И все понимающая.
— Эх, сиротинушка моя, — Земфира сама чуть не расплакалась. — Ты завидуешь Люците не оттого, что у нее ТАКАЯ мать, а оттого что у нее просто есть мать. Трудно жить без мамки. И в детстве тяжело. А как вырастешь — совсем невмоготу.
— Вот, Земфира, я же так и сказала: "Честная и все понимающая".
Олеся твердо пообещала Тамаре еще раз замолвить словечко за своего "жениха". Но только условие поставила — при удобном случае.
И вот этот случай настал. Олеся потом и сама не смогла бы объяснить, как она вычислила тот единственный момент, когда стоит заговорить с Николаем Андреевичем о высочайшем помиловании. Просто почувствовала всю разом навалившуюся на него усталость. И порожденное этой усталостью благодушие.
Она как раз принесла Астахову кофе. Шеф улыбнулся ей, как всегда приветливо.
— Олеся! Кофе приготовили? Очень кстати… Ты вообще все делаешь кстати и к месту.
Олеся поставила на стол поднос с чашкой, распространяющей по комнате восхитительный аромат.
— Николай Андреевич… Может, вам еще сливок принести?