Пожалуй, как никто в семье, Мари тонко чувствовала и понимала всё, что выходило из-под отцовского пера. Она верила такому умному и образованному человеку, как Тургенев, когда он утверждал, что стихам, созданным не дипломатом, не царским высокопоставленным чиновником, а именно большим русским поэтом Тютчевым, суждена долгая жизнь. Потому стихотворения отца она переписывала к себе в альбом и обязательно помечала день, когда стихи были созданы.
Стихотворения Тютчева, конечно, бережно хранили, получая их от него в списках или записывая под его диктовку, все дочери. Но, во-первых, самая проницательная из них, Анна, тонко понимая содержание стихотворений, или, как тогда принято было говорить, пьес, не всегда могла до конца ощутить их трепетную русскую образность. А во-вторых, став взрослыми, Анна и Дарья жили отдельно, не говоря уже о Екатерине, которая воспитывалась у сестры Фёдора Ивановича Дарьи Ивановны Сушковой, и, таким образом, все они сталкивались со стихами отца, так сказать, по случаю.
Мари была рядом, каждый день слышала отца, знала, что и о чём он написал в тот или иной день. И переписывать свои черновики он давал ей.
И благодаря Мари до нас дошли не только списки многих стихов и писем Тютчева. В дневнике, который Мари стала вести с девятнадцати лет, она с дотошностью негласного секретаря отмечала, с кем, когда и где из известных ей людей встречался отец. Именно по записям Мари мы можем теперь с точностью представить себе многое в жизни поэта. В частности, и те очень сложные события в семье, которые бурно развернулись следом за «таинственным письмом».
Письмо, пришедшее от отца и, вопреки принятому, не прочитанное вслух Эрнестиной Фёдоровной, вероятно, заставило Мари впервые задуматься о натянутых, подчас сухо официальных отношениях между матерью и отцом. Теперь даже такие фразы, вроде той, оброненной матерью на вокзале: «С некоторых пор, ты, Фёдор, знаешь, я не руковожу твоими личными делами», могли остановить внимание Мари, заставить задуматься. Но если бы одни слова, сказанные с нарочито скрытым смыслом!
Мари припомнила: в последние годы в доме нередко возникали ссоры, потом наступали времена, когда отец и мать подолгу не разговаривали между собой. Об отце ходили и неприличные для семейного человека разговоры, которые как бы краешком, ненароком касались и её, Мари, уха. Но она не верила им, называя в душе сплетнями и пересудами, до которых был так охоч салонный мир. Может быть, и за это она невзлюбила тот высший свет, в который безуспешно пытался ввести её отец, свет, в котором и мама — а Мари этого тоже не могла не заметить — чувствовала себя одиноко и неуютно.
Теперь Мари, особенно пытливо вглядываясь в поведение матери, видела, что та тщательно скрывала беспокойство и тревогу, тяготившие её душу.
А события накатывались одно за другим.
После письма отца пришло и другое, такое же таинственное послание, но уже от Анны. И опять почтовые листки без пересказа Эрнестина Фёдоровна заперла в сафьяновом ящичке.
Наконец получили телеграмму от отца из Дармштадта. Значит, он уже выехал из Петербурга и был на пути к ним.
В субботу, пятого сентября, Мари с мамой отправились на вокзал встретить графиню Блудову и неожиданно увидели Фёдора Ивановича. Оказалось, он тоже приехал этим поездом, но заранее не сообщил о дне прибытия.
На перроне отец и мать о чём-то возбуждённо поговорили и, к огорчению Мари, разошлись в разные стороны. Отец уехал ночевать в Уши, а они с мама́ и графиней Блудовой — в Женеву.
Потом Тютчевы, уже все трое, переезжали то в Лозанну, то снова в Женеву, то переселялись в Марсель, Лион, затем в Тулон, пока наконец не приняли решение провести зиму в Ницце.
«Что ж, Ницца так Ницца, — безразлично подумала Мари. — Мне всё равно. Мне всё равно, где провести зиму, лишь бы всё наладилось в отношениях мама и папа...»
6
Между тем состояние отца — и физическое, и моральное — оставалось тревожным.
Постоянно меняющий свои настроения, склонный к безутешной, внезапно подступавшей хандре, Фёдор Иванович на этот раз приехал в Женеву совершенно подавленным. Он не находил себе места и жил вообще как бы механически, существуя в каком-то нереальном мире. Он то целыми днями лежал на диване, отрешённый от всего, что происходило в доме и вокруг, то подхватывался и надолго исчезал.
Однажды он быстро оделся и, сказав, что намерен пойти в собор, чтобы послушать проповедь известного епископа Мермолода, удалился. Но вскоре так же поспешно вернулся и попросил Мари записать стихи, которые только что пришли ему на ум.
Как она любила эти мгновения, когда из ничего, казалось, из самого глубокого небытия вдруг рождались чудные, необыкновенные слова, которые подчас отец произносил нарочито неряшливо, как бы скороговоркой. Стеснительность или пренебрежение к тому, что возникало в его голове, были причиной скороговорки — Мари этим вопросом не задавалась. Она на лету схватывала слова и превращала их в строки, оставляя навечно на бумаге. И уже не сам голос отца, не то, как он небрежно произносил звуки, а сами фразы, занесённые на бумагу, волновали Мари.
Господи, какая же тайна скрыта в человеке, какой внутренний голос подсказывает ему ту высокую ноту, тот волшебный настрой, которые одни лишь в состоянии превратить, казалось бы, самые обычные слова в божественную музыку!
Отец опустился в кресло и уронил голову.
«Вот сейчас, вот в это самое мгновение произойдёт чудо — родится фраза. Какая она будет, с каким первым словом? Ну, папа, дорогой и любимый, что же вы медлите? Ведь я — вся внимание. Я уже несказанно счастлива, ожидая, что первая, самая первая услышу ваши стихи...»
Тютчев чуть выпрямился и, будто заслоняясь от света, падавшего от окна, прикрыл ладонью глаза.
Утихла биза... Легче дышит
Лазурный сонм женевских вод —
И лодка вновь по ним плывёт,
И снова лебедь их колышет.
«Вот оно, начало», — радостно подумала Мари и тут же занесла на бумагу всю строфу. Слова были такие осязаемые, точные, что каждая примета Женевского озера выступила вдруг отчётливо и зримо.
Сколько раз она сама любовалась и гладью вод, и чудным, прозрачным днём, но разве смогла бы высказать своё впечатление так просто и в то же время так сильно, как отец?
А Тютчев продолжал:
Весь день, как летом, солнце греет,
Деревья блещут пестротой,
И воздух ласковой волной
Их пышность ветхую лелеет.
А там, в торжественном покое,
Разоблачённая с утра,
Сияет Белая гора,
Как откровенье неземное.
Мари отложила перо, чтобы продлить наслаждение, вызванное только что произнесённым папа.
«Сияет Белая гора, как откровенье неземное...» — повторила она про себя последние строки. Но отец уже диктовал дальше:
Здесь сердце так бы всё забыло,
Забыло б муку всю свою,
Когда бы там — в родном краю —
Одной могилой меньше было...
Перо быстро занесло на листок все три строки, но остановилось перед четвёртой, последней.
«Как он сказал? О какой могиле?» — всё существо Мари напряглось, кровь, казалось, отхлынула от сердца.
— Папа, дорогой? Вы это о чём, о чём? — бросилась она к отцу и обняла его.
Пальцы её вдруг почувствовали, как вздрогнули угловатые, костистые плечи отца, и его щека прижалась к её руке. И тут же из его горла вырвались хриплые рыдания.
Мари хотела вскрикнуть, позвать на помощь, но что-то её остановило, и она сама подала отцу воды.
— Успокойтесь, ради Бога, успокойтесь! — продолжала она уговаривать отца и помогла ему лечь на диван. Но её внезапно пронизал озноб, потом жар прилил к щекам.
«Что со мной? — подумала она. — Нет, не со мной — с папа́. У него какое-то горе, большое несчастье. Но с кем несчастье, о чьей могиле он говорил? Все наши здоровы, все живы... Так что же случилось, что?.. Папа никогда не сочиняет стихов о том, что не касается его, не проходит через его душу. Значит, что-то стряслось. Но что?..»
Она быстро накинула на плечи пальто и вышла из дома. Лицо её горело.
«Какая же тайна мучает отца и кто ему в состоянии помочь?»
7
В Ниццу прибыл русский императорский двор.
А спустя некоторое время на рейде Виллафранки, близ Ниццы, бросила якоря русская броненосная эскадра. Военным кораблям, до этого крейсировавшим возле Ионических островов, был отдан приказ идти к месту пребывания императора Александра Второго.
Царская семья прибыла в Ниццу из Дании. Там состоялась помолвка русского цесаревича Николая с датской принцессой Дагмарой.
Мари ещё дома, в Петербурге, много слышала от Анны об императорском дворе, поскольку сестра сначала была фрейлиной великой княгини, нынешней императрицы, а затем воспитательницей её дочери Марии.
Наследник российского престола — необыкновенно красивый, даже женственный — влюбился в датскую принцессу горячо и пылко с первого же вечера, когда был ей представлен. Человеком он был скорее мягким по характеру, во всяком случае, лишённым гордости, но в то же время по натуре неглубоким, не очень способным к чувствам подлинным и размышлениям серьёзным.
Но императрица Мария Александровна хотела дать старшему сыну самое блестящее образование. Не случайно в число учителей сына она включила даже Кавелина, друга Герцена. Однако учение наследник одолевал туго. И не только плохо успевал в области науки — оказался, в отличие от многих Романовых, никудышным фронтовиком. Однажды на параде в Петергофе он перепутал команды и допустил ошибку в перестроении войск, за что император громко, не стесняясь свиты, сделал сыну грубый выговор: «Даже этому не можешь научиться!»
Однако ни будущих, ни настоящих царей, как известно, не выбирают. Разделять же торжества царской семьи — обязанность всех придворных. Вот почему помолвка и дальнейшее путешествие царствующих особ собрали за границей весь двор.