Уроженец деревни Борисовка Коломенского уезда Московской губернии, дед Губонина, Алексей, был крепостным. Но слыл таким искусным мастером по насечке мельничных жерновов, что завёл собственное дело и откупился от помещика. С пятилетнего возраста у деда и прошёл первую науку смышлёный и охочий до всяких ремёсел мальчонка.
Шестнадцати лет определили Петра в Москву, к известному знатоку каменотёсных дел Яковлеву. Тот не жерновами славился: брал подряды на строительство гранитных устоев и быков для мостов через Москву-реку, одевал в булыжную кольчугу улицы и площади первопрестольной.
Попервоначалу не сладко показалось Петру в чужом доме. То ли жизнь у деда! Хотя и у него работал до седьмого пота, но дед и побаловать мог. По воскресеньям выезжал на охоту и брал с собой внука. До чего же радостно было пробежаться звериным следом по первой пороше или в глухой берлоге обложить самого михайлу потапыча. Ночами вспоминал Пётр прежнее житьё, рассчитывал на дедову жалость: может, заберёт из большого, непривычного города под своё крылышко?
Но дед был неумолим.
«Ты теперь считаешь, — отписывал он внуку, — что здесь, дома, ходить с собаками много лучше, нежели быть при должности, учиться редкому рукомеслу и стать большим человеком, что при добром старании и примерном поведении ожидать должно. А с собаками ходить — дослужиться до псарей, и это — последнее окончание...»
Теперь каждую неделю в Москву шли дедовы послания.
«Сохрани тебя Господь, чтобы делать что-нибудь бесчестное, не только делать, но и думать о сём тебе запрещаю...»
«Старайся честно служить и помни, что хорошими заслугами от мальчиков многие сделались отменными хозяевами и почётными людьми. Я думаю, что ты не забыл, как я тебе указывал на путь Суворова, который вступил в службу рядовым солдатом, но кончил её генералиссимусом. Вот тебе честный пример хорошего служения. А из купцов и счёту нет, сколько из мальчиков сделались миллионерами...»
Дед знал, куда клонить внука, верил в его прилежание и смышлёность и, скажем, в самостоятельность и честолюбие.
Приглянулся расторопный и смекалистый юнец и самому учителю. Вскоре Яковлев выделил его не только среди одногодков — поставил приказчиком над более старшими.
А в новой столице, в Петербурге, в ту пору, вот уже четырнадцатый год кряду, ни шатко ни валко велось сооружение Исаакиевского собора. Заложен он был в память основания Петербурга и преобразования России. Но какой же это символ преобразования, если на протяжении четырёх царствований едва проглянулись контуры! Николай Первый приказал собрать со всей страны в столицу каменщиков, кузнецов, жестянщиков, плотников и других умельцев. Подрядчикам за каждого мастера — пять рублей. Вот где бы Яковлеву развернуться, всё дело взять в свои руки, да он уже стар и слаб.
В огромном доме Яковлева имелась каморка, в которой он обычно спал. Вдоль стен — окованные железом сундуки, и в каждом набор отменного инструмента. Не доверял его хозяин никому, а Петру решил подарить.
— Пользуйся. Ты мужик смекалистый, далеко пойдёшь.
А мужику и двадцати не сравнялось. Забрал на подводы кирки, зубила, разные точильные и шлифовальные круги, и подался выученик московского мастера каменотёсных дел в столицу. Да не один явился — с сотней мастеровых. Куш за них как подрядчик — в карман и взялся за самое искусное ремесло: обращать в колонны и плиты карельский порфир, что доставляли по Ладоге. Ходили вокруг собора прославленные зодчие, высокие государственные чины и прицокивали языками от удовольствия — превосходная работа.
После Исаакия Пётр Губонин, пользуясь уже завязавшимися знакомствами, получил долю в строительстве шоссейной дороги от Москвы до Бреста. Подсчитал барыши, поделился со своим уже совсем немощным учителем, торговое предприятие в Москве учинил по продаже жерновов. И дедова наука, выходит, пригодилась.
Но жернова после Исаакия и шоссейки — так, как говорится, на чёрный день. Приглядел дело с размахом — железную дорогу, которую решено было вести от Курска до Киева. Да сорвалось, связей, должно быть, маловато оказалось. А тут в государстве новая затея — чугунка от Орла через Брянск и Смоленск на Витебск и Петербург. И снова незадача: англичанина Пита предпочли.
Поехал Губонин по местам, где должны были лечь рельсы и шпалы, прикинул, сколько можно вложить, а сколько взять, с купчишками местными познакомился да и скупил, покачсуд да дело, все леса в округе!
Загудели гудками губонинские лесопилки, по берегам Десны, Болвы и Ветьмы повырастали штабеля готовых, пропитанных дёгтем шпал. Теперь насыпь возвести да рельсы проложить — и пускай паровозы.
Пётр Ионыч недаром обосновался в Брянском уезде, где самые леса, где размах будущей стройки. Железная дорога будоражит губернскую власть в Орле, сулит возможность отличиться, быть отмеченным самим государем. А у Губонина уже и проект готов: Пит хвастал построить дорогу за пять лет, а он, русский промышленник, — за три года! И просит у казны на пять миллионов рублей меньше. Было о чём задуматься, и решились: отдадим своему. Не прогадали. Участок дороги между Орлом и Рославлем в двести сорок девять вёрст — год только прошёл — уже готов принять поезда.
Но о себе Губонин тоже не забыл. Две с половиной тысячи десятин земли, которые он скупил под лесом по обеим берегам Десны, — теперь его собственность. Хочешь — в аренду сдавай, хочешь — дворцами застраивай. Дворцы — дело хорошее. Но сколько ему надо хором, если и место ещё не совсем обжитое? В Москве у Губонина уже не один дом, вызывающий зависть многих вельмож. А здесь, у Десны, надо иметь хотя бы временную резиденцию, пока идёт стройка.
Вот и возвёл двухэтажный терем с деревянными зверями. Хотел было местность вокруг Губонином прозвать, да раздумал: зачем спешить? Губонину — не селу, а целому городу — время ещё придёт. Тут надо что-либо иное придумать.
У князя Львова, у которого Пётр Ионыч купил землю, была здесь деревня по прозванию Летошники. Помещик наезжал сюда только летом. Отсюда и имя. Гостем намеревался быть в этих краях и сам Губонин. Что ж, Гостиловкой и решил наречь свою резиденцию Пётр Ионыч. Здесь он гость. А вот в ином месте обоснуется уже крепко.
Познакомился с молодым инженером-путейцем Голубевым. А у того на уме новое, с дальним прицелом дело. Сейчас, как объяснял инженер, рельсы на железных дорогах чужие, покупаемые за границей на золото. И паровозы с вагонами иноземные. А ну-ка самим наладить производство?
Ещё не доведена дорога до Витебска, только приобретены подряды на новые стройки — Прибалтийскую и Грязе-Царицынскую чугунку, а в столе у Губонина уже лежит проект, разработанный Голубевым:
«Для устройства в Брянском уезде на реке Десне для выплавки чугуна, выделки железа и стали, приготовления из них изделий на продажу, построения всякого рода машин и принадлежностей для железных дорог и судостроения, выделки и прокатки рельсов и добычи всякого рода металлов и минералов учреждается акционерное общество под наименованием «Брянского рельсопрокатного, железоделательного и механического завода...»
Всё придёт со временем к Петру Ионычу Губонину. Его, уже дворянина, действительного статского советника, иначе штатского генерала, станут величать «вашим превосходительством». И не гостиловский из дерева, а из гранита и мрамора поднимется роскошный дворец в Гурзуфе, на берегу Чёрного моря.
И завод, каких в стране и с пяток не наберётся, с целым городом мастеровых, учредит при впадении Болвы в Десну, как раз супротив Брянска.
Так станет Губонин одним из воротил российской промышленности, крупным миллионером. И не раз вспомнит своего деда, который как в воду когда-то глядел: «Я тебе указывал на путь Суворова, который вступил в службу рядовым солдатом, а кончил её генералиссимусом... А из купцов и стёкла нет, сколько из мальчиков сделались миллионерами...»
Разумеется, историю Губонина не мог так подробно знать Иван Тютчев. Я её сложил здесь в полном виде, чтобы можно было представить, какие огромные дела разворачивались в ту пору вблизи Овстуга. И конечно же сама личность Губонина, строительство железной дороги, которое он предпринял, не могли не оказать влияния на жизнь местных крестьян. Достаточно вспомнить некрасовскую поэму «Кому на Руси жить хорошо», где говорится, что крестьянская Россия в ту пору снималась с мест и тянулась за хлебушком к Губонину. «Ныне, милость Божия! — досыта у Губонина дают ржаного хлебушка, жую — не нажуюсь!..»
Овстуг — рядом с губонинской Гостиловкой. Вообразим, как взбудоражилось тогда село. И теперь ещё старики вспоминают, как их деды и прадеды бросали на произвол судьбы свои дворы и подряжались на стройку за Десной — возить лес, камень, землю, шпалы и рельсы.
Всё это видели Мари, Бирилёв и Эрнестина Фёдоровна, каждое лето находясь в Овстуге. Вероятно, Мари часто в письмах к отцу рассказывала о том, что происходит окрест. На одно из писем Мари, не дошедшее до нас, Тютчев отвечает: «Надо сознаться, что картина невесёлая, но верная, по-видимому. Что же это, наконец? Может быть, это хаос перед новым творением или неурядица распадения?» И тут же надежда на то, что железная дорога, проведённая через Брянский уезд, уничтожит впечатление «заброшенности и одиночества» Овстуга.
Однако пора вспомнить об Иване Тютчеве, который наведался в Гостиловку и теперь спешит в Овстуг.
27
Сквозь ажурную листву деревьев проступили очертания усадьбы. Показался светлый, из крупного кирпича дом.
Уютный мезонин, у дверей шесть колонн. Слева от дома — флигель, ещё левее — красной кирпичной кладки церковь. А за нею многочисленные хозяйственные постройки. Всё с самого детства знакомое, родное.
Иван Тютчев спрыгнул с коляски, пошёл пешком.
«Неужто и этому старому гнезду скоро придёт конец? — тревожно шевельнулась мысль. — Объявится какой-нибудь купец-самородок, снесёт всё и поставит в нашем старом парке свой затейливый терем. Что ж, наверное, такова жизнь: ничто не стоит на месте, всему приходит свой черёд. Вскоре, видимо, и я перелечу в новое гнездо...»