В этот момент рядом с вопящим, прыгающим и трясущимся от злости горбуном возник смуглый, как цыган, человек в красной ермолке и желтой рубашке. Возник и зашептал ему что-то на ухо. На мгновение горбун умолк, слушая и кивая с понимающим видом. Потом вновь принялся обличать произвол властей, но уже не так рьяно и с другим выражением лица. В его голосе даже появились просительные нотки. Мне показалось, что его слова содержат нечто среднее между угрозой и деловым предложением. Смотрители переглянулись и пожали плечами, словно молча утешая друг друга. Смуглый советчик снова прошептал что-то на ухо горбуну, и на этот раз тот отчитал своих обидчиков в сдержанно-деловитой манере. Какая-то неясная для меня игра происходила тут. Толпа зевак сдавила меня со всех сторон. Люди явно сочувствовали горбуну. Все разворачивалось очень быстро, и поскольку я не понимал слов, то чувствовал себя, как на сеансе немого кино, где актеры только шевелят губами и жестикулируют. События сменяли друг друга без видимой логики. Только что смотрители снимали ящики с прилавка, теперь — ставили их обратно. Вся сцена заняла лишь несколько минут. Горбун, тяжело дыша, вытер потное лицо рукавом. Но в его глазах сияло торжество. Что заставило смотрителей изменить намеченное решение? Его неистовые вопли? Или какие-то заверения? И куда делся советчик? Только что он был тут и вот уже исчез. Если бы такую сценку разыграли в театре, критики назвали бы ее слишком чувствительной. Но действительность не боится показаться мелодрамой. Я протолкался к прилавку горбуна. Мне хотелось купить кило клубники, чтобы сделать приятное и ему и себе, но в суматохе я забыл, как будет «клубника» на иврите. Я попытался было обратиться к нему на идише, но тут же понял, что он сефард, еврей из Африки. Все, что я смог из себя выдавить, это «кило эхад, один килограмм».
Но не успел я и рта открыть, как он молниеносно зачерпнул клубнику с самого низу, там, где обычно прячут самые маленькие и мятые ягоды. Потом взвесил их с быстротой, не оставляющей мне ни малейшей возможности проверить правильность веса. Я протянул ему купюру, и он в мгновение ока отсчитал сдачу: лиры, полулиры, четверть лиры, зубчатые алюминиевые колесики пиастров. Такой скорости я еще никогда в жизни не видел, даже в Нью-Йорке. Полиэтиленовый пакет словно сам прыгнул мне в руки, как по мановению волшебной палочки.
Только теперь я спохватился, что потерял свою переводчицу. Я забыл о ней, и она пропала. Я отправился на ее поиски, и меня смяли, оглушили, затолкали. В этом месте продавали не сувениры для туристов, как на Бен-Егуда, а то, что породила Святая земля: лук и чеснок, цветную капусту и грибы, бананы и абрикосы, нектарины и плоды рожкового дерева, апельсины и авокадо. Тут же сновали нищие, выпрашивая милостыню. Дико завывал слепой, воздев руки к небесам и угрожая Высшим Силам такими карами, перед которыми не устоял бы и Престол Славы. Йеменит с седой бородой пророка в черно-белом полосатом одеянии, похожем на талес, требовательно тряс ящиком для подаяния, на котором была нацарапана какая-то неразборчивая надпись. На других улицах проводили сиесту, но тут, на рынке Кармель, все бурлило.
Я услышал знакомые хлопки и поднял голову. На покосившемся балконе с облупившейся штукатуркой хозяйка палкой выбивала перину с той же ожесточенной мстительностью, как это делали когда-то на Крохмальной улице. Простоволосые женщины и полуголые дети с глазами, черными от предчувствий, глядели из окон с растрескавшимися ставнями. На щербатых кромках плоских крыш сидели голуби, потомки тех голубей, которых приносили в жертву в Храме. Они смотрели поверх домов в пространство, которое, может быть, так никогда и не было открыто людям, ожидающим голубя Мессию. Или это были особые существа, пещерники-каббалисты, сотворенные с помощью Книги Бытия? Я разом оказался в Варшаве и в Эрец-Исраэль, земле, которую Бог завещал Аврааму, Исааку и Иакову, да так, в сущности, и не сдержал Своего слова. Из Синайской пустыни подул хамсин, соленый от испарений Мертвого моря. Тут я увидел свою переводчицу, вероятно забывшую о том, что она писательница, последовательница Кафки, комментатор Джойса, автор книги об Агноне. Стоя у прилавка, она рылась в куче нижнего белья, охваченная вековечной женской страстью приобретения. Она выудила желтую комбинацию и тут же кинула ее назад. Потом повертела в руках красный бюстгальтер, поколебалась и не купила. Затем взяла черные бархатные трусики, расшитые золотыми звездами и серебряными лунами, провела по ним ладонью и приложила к бедрам. Я подошел к ней, тронул ее за плечо и сказал: «Купите их, Мейрав. Такие же трусики были на царице Савской, когда царь Соломон отгадал все ее загадки и она показала ему все свои сокровища».
МОГИЛЬЩИК
— Человек ко всему привыкает, — сказала моя тетя Ентл.
И я понял, что сейчас она расскажет какую-нибудь историю. Тетя Ентл вытерла верхнюю губу тыльной стороной ладони, разгладила ленты на чепце и зажмурила правый глаз. Левый смотрел на меня, на крышу дома напротив скамейки, на которой она сидела, и на трубу, застывшую в субботней праздности. Бейла-Рива и Брейна-Гитл, соседки, зашедшие поболтать с тетей после обеда, согласно кивнули. Я устроился на половинке табуретки. На другой половинке свернулась кошка, ни разу еще не пропустившая ни одного тетиного рассказа. Ее глаза сделались похожи на две зеленые щелочки. Она только что доела остатки нашей праздничной трапезы и теперь наслаждалась субботним покоем.
— Когда привыкают к хорошему, это понятно, — продолжала тетя. — Сделайте трубочиста королем, и он уже не сядет за один стол с генералами. Но и к плохому привыкают, вот ведь что! В нашем городке, Торбине, жил один человек, по прозванию Мендл-могильщик. Он так и стоит у меня перед глазами: высокий, статный, широкоплечий, с черной бородой, — видный мужчина. И в священных книгах прекрасно разбирался. Почему он выбрал себе такое занятие? Он мог бы стать старейшиной. Здесь, в Билгорае, могильщик еще и сторожит богадельню, и приглядывает за ритуальной баней, и то, и се, но Мендл ничего другого не делал. Община предоставила ему дом рядом с кладбищем, он в нем и жил. Его жена, Песя, постоянно болела, харкала кровью. Но, несмотря на все свои хвори, родила мужу пять дочерей, одна другой краше. Все пошли в отца. Сколько может заработать могильщик? Без них он бы помер с голоду. Песя вязала юбки и кофты, да и девочки работали с девяти лет. У них был маленький земельный участок, и семья выращивала на нем овощи: картошку, свеклу, репу, морковь. Еще держали гусей и кур. Так и жили. Я у них была как-то раз. Возле самого дома стояла лачуга, так называемая «холодная», в которой обмывали тела. У меня в голове не укладывается, как человек может все время жить рядом с покойниками. Когда я приходила молиться на кладбище в месяцы Нисан и Элул, я потом целый день не могла притронуться к пище. Песя шила саваны. Она работала в погребальном обществе. Мне рассказывали, что однажды во время эпидемии померло столько народу, что в «холодной» не хватало места. Так Мендл складывал мертвецов прямо в доме. Да, девочки знали, что такое смерть, не понаслышке. И при этом были веселыми и бойкими хохотушками. Для родителей на все были готовы. Таких любящих детей и в те времена было поискать!
Так как Песя вязала, штопала скатерти и перелицовывала платья, она иногда заходила и к нам выполнить какой-нибудь заказ. Насколько Мендл был крупный, едва в дверь проходил, настолько Песя была крохотная, сморщенная. Она страдала чахоткой. Помню, она постоянно повторяла: «Господи, для себя мне уже ничего не нужно. Но я хочу, чтобы дети жили среди людей, а не в пустыне». Господь услышал ее молитвы. Все девочки уехали в Америку. Старшая вышла замуж за портного, отказавшегося служить в царской армии. Она вызвала к себе сестру, та — следующую. Провожая очередную дочь, Песя рыдала, как на похоронах. Дом опустел. Вскоре из Америки начали приходить денежные переводы. Все девочки вышли за хороших кормильцев, а родителей своих они никогда не забывали. Каждый месяц почтальон приносил письма с денежными переводами. Мендл разбогател. Ему говорили: «Зачем тебе теперь кладбище?» Люди ведь любят совать нос в чужие дела. На попечении у общины жил один бедняк, и старейшины хотели поставить его на место Мендла. Его звали Пиня. Пиня, сын Деборы Кейлы. Но Мендл не спешил уходить. Песя в разговорах с товарками приводила всякие оправдания. Конечно, не очень-то весело жить на отшибе, вдали от магазинов и синагоги, зато воздух чистый. Тихо. Она любит свой огород, свое хозяйство. Женщины спрашивали: «Неужели тебе не страшно по ночам?» На что Песя отвечала: «А чего мне бояться? Все там будем. Покойники из могил не встают. А жаль. Я бы так хотела поговорить с мамой». В маленьком городке все про всех знают. Когда почтальон выпивал, у него развязывался язык. Мендл стал натуральным богачом. Американский доллар равнялся двум рублям, а дочери все присылали и присылали деньги. Одна из них, Добела, вышла за очень обеспеченного парня в Нью-Йорке. Эта Добела была самой настоящей красавицей. Тот парень в Нью-Йорке влюбился в нее по уши и выполнял все ее желания. Мендл теперь давал деньги, не под проценты, а просто так, без отдачи, на добрые дела: на богадельню, на дом учения, еще много на что. Прослышав о его щедрости, нищие стекались к нему со всех сторон. Никто не уходил с пустыми руками.
«Если Бог тебя возвысил, — говорили Мендлу, — зачем оставаться могильщиком?» Между тем Песе стало совсем плохо, и она умерла; выкашляла — упаси нас, Господи, — последние остатки легких. Мендл сам ее похоронил. Когда прошли семь дней траура, община не позволила ему оставаться в одиночестве. Боялись, что он лишится рассудка. Мендл пытался сопротивляться, но рабби Хацкеле позвал его к себе и сказал: «Мендл, довольно!» А когда рабби Хацкеле такое говорил, ему не перечили. Мендл съехал. У Пини была жена и дети, и они вселились в дом Мендла. Все лучше, чем ничего.
Сколько времени может сидеть в холостяках мужчина, у которого денег куры не клюют? Шадхены налетели на него, как саранча. Ему предлагали вдов, разведенных, даже девушек. Сперва Мендл снимал комнату у сапожника в доме у реки, но потом его все-таки уговорили купить собственный дом на рыночной площади. А тому, у кого есть свой дом, без хозяйки никак нельзя. В конце концов Мендл женился на двадцатишестилетней девице Зисл, сироте. Ее отец когда-то был переписчиком. Эта Зисл была совсем крошечной, еще меньше Песи. Она работала кухаркой у рабби. Жена рабби жаловалась, что Зисл и яйца толком не может сварить. Ее звали Зисл-бездельница. Мендл мог взять в жены красавицу и хорошую хозяйку, а выбрал Зисл. Почему? Какой смысл задавать подобные вопросы! Он отказывался от всех вариантов, а когда ему предложили Зисл, согласился. Люди смеялись. Говорили, что Зисл и Песя похожи, как две капли воды. В чужую голову не залезешь. Видно, на небесах было записано, чтобы Зисл возвысилась. У нее не было ни гроша, а Мендл не поскупился на свадебные подарки. Поскольку она была девушкой, во дворе синагоги поставили хупу. Люди пришли на эту свадьбу без приглашения. На Зисл были шелк и бархат, но она все равно выглядела так, словно ее только что вытащили из-за печки. Я тоже была на этой свадьбе. Танцевала с другими девушками. Вскоре после свадьбы Мендл взял для Зисл прислугу. Чтобы вести хозяйство, требуются силы и расторопность, а у Зисл не было ни того, ни другого. Жена рабби благодарила Бога, что избавилась от нее. На следующий день после свадьбы Зисл напялила старое платье и рваные туфли и н