ачала бесцельно слоняться по комнатам. Постепенно домработница даже перестала спрашивать у нее, что готовить. На все вопросы у Зисл был один ответ: «Мне все равно». В основном она дремала, лежа в постели. Думали, что хотя бы пойдут дети. Но она и для этого не годилась. Первый раз у нее был выкидыш, а потом она уже рожать не могла.
— В каждом городе есть такие недотехи, — заметила Бейла-Рива.
— Мама говорила, что самая жирная кость всегда достается самой никудышной дворняжке, — прибавила Брейна-Гитл.
— Погодите, не перебивайте, — сказала тетя Ентл. — Да, она вышла замуж. И похоже, больше ей вообще ничего не было нужно. Она и до этого была лежебокой, а теперь, когда оказалась сама себе госпожа, превратилась просто в какой-то ком теста. Сутками спала, даже есть ленилась. Когда к ней обращались, не могла взять в толк, чего от нее хотят. «Что, кто, где?» — бормотала она, как во сне. Когда дочери Мендла узнали, что отец сменил мать на Зисл, они перестали присылать деньги. Но ему хватало и того, что есть. Спустя какое-то время от них ушла домработница — никто особо не опечалился. Зисл лежала, как парализованная, и если Мендл не приносил ей поесть, то и не ела. Самому Мендлу было довольно буханки хлеба и луковицы. На могилу родственника не принято ходить в течение первого года после смерти. Однако Мендл бывал на кладбище каждый день. По его просьбе у могилы Песи соорудили скамеечку, и он сидел там и пел псалмы.
Могильщик из Пини получился неважный. Он даже лопату не научился держать как следует. Мендл стал ему помогать. Жена Пини не знала, как ухаживать за огородом. Мендл начал работать на огороде: пахал, сеял, выпалывал сорняки. Он даже ночевал у Пини, а домой приходил только на шабат. «Мендл, — спрашивали его, — зачем ты это делаешь?» На что он отвечал: «Там я хотя бы чувствую себя дома». А что ждало бедолагу в его настоящем доме? Зисл даже субботнюю запеканку не могла испечь. А когда пыталась, та выходила либо сырой, либо горелой. Поговорить было не с кем. Из Зисл слова было не вытянуть. Мужчина ей был не нужен, а Мендлу, похоже, была не нужна женщина. А потом, разве Зисл была женщиной? Не жена, а — прости, Господи, — куча мусора! Он даже питаться стал у Пини. Ночью ему клали на пол соломенный тюфяк. На нем он и спал. Фактически могильщиком работал Мендл, а Пиня только получал жалованье. Кроме того, Мендл сотрудничал в погребальном обществе. Он приходил к умирающим и подносил перышко к ноздрям. Обмывал тела тоже он. А еще помогал нести гроб на похоронах, в общем делал все, что требовалось.
На Симхат-Тора, по обычаю, председатель погребального общества давал праздничный обед. И так как Мендл столько трудился в течение года, решили, что это будет обед в его честь. Что-что, а выпить эти ребята были мастера! Водка лилась рекой. Женщины зажарили гусей, уток, кур, сварили целые котлы капусты с винным камнем, испекли струдели, печенье, пирожки, все что душе угодно. В знак признательности члены общества хотели водрузить тыкву со свечами на голову Мендла и танцевать, подняв его на руки. Но он все бросил и убежал к покойнику. Тех, кто умирает на восьмой день праздника Кущей, положено хоронить на Симхат-Тора. Так сказано в Талмуде.
Тем летом — это было за два года до того, как рынок сгорел, — у нас вспыхнула эпидемия. Что тогда творилось! Не приведи Господи. Полгорода умерло за семь недель. Улицы заросли травой. Бывало, разговариваешь с кем-нибудь, и вроде бы все нормально, человек жив-здоров, а на следующий день — раз, и умер. Доктор Оболовский запретил есть сырые фрукты и пить некипяченую воду. Но это не помогло. Когда начинались колики, спасти человека можно было только одним способом: растирать ноги и живот водкой. Но кому прикажете этим заниматься? Стоило дотронуться до больного, и у вас тоже начинались колики. Вскоре Оболовский отказался навещать больных; однако это его не спасло, он все равно умер, а вслед за ним и его жена. Аптека закрылась. Аптекарь залез на чердак, куда никому не разрешалось подниматься, кроме кухарки, приносившей ему еду. Он тоже умер. А были такие, которые как ни в чем не бывало пили воду из колодца, ели неспелые яблоки, и хоть бы хны. Но в основном люди, конечно, предпочитали не лезть на рожон. Вот тогда-то, мои дорогие, город понял наконец, что такое Мендл! Он ходил из дома в дом и растирал заболевших. Когда кто-нибудь умирал, Мендл относил его на кладбище. Половина погребального общества отправилась на тот свет, остальные попрятались, как мыши. Мендл стал всем: и врачом, и могильщиком. Пиня с семьей перебрался в соседнее местечко.
Рыночная площадь опустела. Смотришь в окно, а там ни одной живой души. Даже собаки, всегда крутившиеся у мясных лавок, либо убежали, либо сдохли. Один Мендл ходил по городу с кувшином водки. Кажется, он вообще не ложился спать. Ручищи у него были железные, и, когда он кого-нибудь растирал, алкоголь проникал прямо в кровь. Одному Богу известно, скольких он спас! Остальных похоронил. Он покупал материю и сам шил саваны. В начале эпидемии его борода была только чуть-чуть седой, а в конце — белой, как у старика. Да, я забыла сказать, что Зисл тоже умерла. Но так как она и при жизни-то была как мертвая, какая разница? Мендл похоронил ее не рядом с Песей, а возле ее отца. Холера началась на семнадцатый день месяца Таммура, в день поста, а кончилась только в середине Элула.
Когда Торбин пришел в себя, жители пытались как-то отблагодарить Мендла, но он от всего отказывался. Тогда его спросили: «Чего ты хочешь?» И он сказал: «Я хочу опять быть Мендлом-могильщиком». Старейшины своим ушам не поверили. «Зачем тебе туда возвращаться?» — спросили его. И он ответил: «Там я жил, там бы хотел и умереть». Пини к тому времени уже не было на свете. Холера добралась и до той деревушки, где он прятался. Короче говоря, Мендл опять поселился в своей развалюхе. Его снова попытались женить — ведь нехорошо человеку жить одному, тем более возле кладбища. Но он сказал: «Два раза — достаточно». Рабби укорял его, говорил, что неправильно жить бобылем. Мендл был от природы человек молчаливый, он слушал и кивал.
Когда дочери в Америке узнали, что их мачеха умерла, они снова принялись засыпать его деньгами. Раз в несколько дней приходил почтальон с заказным письмом. Мендл однажды сказал ему: «Мне столько денег не надо!» И почтальон, гой, ответил: «Можешь отдать их мне. Только сперва распишись в получении». Мендл делал столько пожертвований, сколько, наверное, никто в Польше не делал. В его городской дом вселилась семья, и Мендл не брал с них ни копейки. Ему сватали самых красивых девушек, но он только плечами пожимал. У людей, особенно тех, кто попроще, вошло в привычку, отправляясь летом в субботу погулять по лесу, заходить к Мендлу. Перед его домом специально лежали несколько бревен, чтобы портные с белошвейками могли отдохнуть. А Мендл всех угощал. У него появилось новое прозвище: Мендл-мертвец.
Но прозвище прозвищем, а он дожил до глубокой старости, почти до девяноста лет. Однажды зимой я на санях проезжала мимо его избушки. Трое суток перед этим шел снег. Все кладбище засыпало. Березы, которые, как известно, круглый год белые, в тот день были похожи на покойников в саванах. Я увидела Мендла, лопатой разбрасывающего сугроб. Сани остановились, и мой первый муж (да предстательствует он за всех нас на небесах) спросил: «Реб Менделе, вам помочь?» — «Нет, спасибо», — ответил он. «А еда у вас есть?» — «Я жарю картошку». — «Неужели вам не одиноко?» — спросил мой муж, и Мендл сказал: «А почему мне должно быть одиноко?»
Меня не было в Торбине, когда Мендл умер. Рассказывали, что он сам выкопал себе могилу рядом с Песей. Он заболел и уже больной вышел и вырыл могилу.
— А разве это разрешается? — спросила Бейла-Рива.
Тетя Ентл задумалась:
— Должно быть, разрешается. Мендл был благочестивым человеком.
— И что все это значит?
— Это я у вас хотела спросить.
— Сказано, что помнящий о смертном часе воздерживается от греха, — заметила Брейна-Гитл.
— Одно дело — просто помнить, а другое дело — всю жизнь прожить рядом с покойниками. Даже величайший святой на такое не способен.
— По-видимому, он был немножко ненормальный, — сказала Бейла-Рива.
— Конечно. Порой человек втемяшит себе что-нибудь в голову и уже сам не знает, как от этого избавиться. Неподалеку от Коцка жил один помещик, граф Ховальский. Он спал не в кровати, а в гробу.
— Почему в гробу?
— Он говорил, что раз всякая жизнь заканчивается гробом, нужно привыкать. Он жил один, ни жены, ни детей у него никогда не было. Его называли безумный Ховальский.
— Он и впрямь умер в гробу? — спросила Брейна-Гитл.
— Он сгорел. Его замок был весь из дерева и однажды ночью вспыхнул, как факел.
Стало тихо. Кошка спала. Тетя Ентл поглядела на меня:
— Нравится слушать россказни?
— Да, тетя, очень.
— А что от них толку? Ты бы лучше Авот почитал.
— Успеется.
— Пойду полежу. Постой, я же припасла для тебя печенье и субботние фрукты.
КОЛДУН
— А колдуны все-таки бывают на свете, — сказала тетя Ентл. — Одного я сама знала, да только нехорошо рассказывать про такое в шабат.
— Почему? — возразила тетя Рахель. — В шабат не запрещается говорить о волшебстве.
— Правда? Ну что ж, тогда слушайте. Все называли его Безумный Помещик, и, когда я родилась, он был уже глубоким стариком. Ему было за девяносто, а может, и все сто. Двенадцать из них он провел в яновской тюрьме. Он умер, когда я была еще девочкой, семьдесят лет назад, но я видела его несколько раз и хорошо помню: низенький, кряжистый, с седыми патлами до плеч. Глаз было не видно, как у ежа. Брови топорщились, как две щетки, и еще у него были усы, как у кота. На старости лет он оглох и, как утверждалось, страдал слабоумием. Его настоящее имя было Стефан Лежинский, ходили слухи, что он отпрыск польских королей. Летом он разгуливал в нарядах времен правления короля Собеского, а зимой носил меховую шапку и пальто, отороченное лисьими хвостами.