ЗАГОВОРЩИЦА
ЭЖЕН ИСЦЕЛЯЕТСЯ
20 октября 1799 года
Я проснулась, будто от толчка. Фовель, секретарь Бонапарта, тряс моего мужа за плечо. Выпростала руку из-под мехового одеяла — не слишком-то уютно. В камине бушевало пламя, и тем не менее изо рта у меня шел парок.
— Приветствую, Фовель, — пробормотала я сонно. — Сколько сейчас времени? — Меж шторами светлела полоска утреннего неба. — Что-то случилось?
— Нет, мадам. Генерала всегда трудно добудиться, — объяснил он и добавил: — Как вам известно.
В тусклом свете лицо Фовеля казалось смуглым, как у Бонапарта и Эжена.
— Сейчас семь. Я позволил генералу поспать сегодня, но его брат, депутат Люсьен, желает немедленно его видеть.
Застенчиво улыбнувшись, Фовель зашептал:
— Мы скучали по вам, мадам!
Люсьен Бонапарт? Я положила руку на плечо мужа. Спит как убитый. Все, за что бы ни брался Наполеон, он делал с чрезвычайным рвением: работал, любил, даже спал…
Но вот он пошевелился, повернулся и с закрытыми глазами обнял меня. От него пахло, как от младенца.
— Фовель, я познакомил тебя с моей прекрасной женой? — проговорил Бонапарт мне в ночной чепец.
Фовель раздвинул шторы, и комнату заполнил утренний свет. Меня поразил желчный оттенок кожи Бонапарта; его лицо, хоть и загорелое, имело нездоровый вид.
— Ваш брат приехал, хочет вас видеть, — сказала я, целуя мужа и успокаивая его руки. — Люсьен.
Бонапарт лег на спину.
— Знаю, я посылал за ним, — ответил он, одновременно потягиваясь и зевая.
Когда это он успел? Я было приподнялась, но Бонапарт положил руку мне на плечо.
— Бонапарт! — Мне не хотелось оставаться в комнате при Люсьене.
— Помните, что я говорил вечером о переходе в наступление?
Я упала на подушки.
«Переход от обороны к нападению — деликатная операция, — объяснял он вчера, — одна из наиболее тонких в военном деле».
— Но здесь не война.
— Разве? — улыбнулся Бонапарт.
Я проследила за направлением его взгляда. В дверях стоял Люсьен: взъерошенный и постаревший, он сутулился, как восьмидесятилетний старик, хотя ему было всего двадцать четыре.[116] Его узловатые руки свисали из рукавов сюртука. Он — талантливый молодой человек, пламенный и амбициозный. Я бы восхищалась им, если бы не бросающийся в глаза недостаток: он желал моей смерти.
— Доброе утро, Люсьен, — приветствовала я его, натягивая одеяло до подбородка. И злорадно добавила: — Я так рада вас видеть!
Не сдержалась, даже понимая, что переигрываю.
Он уставился на меня сквозь очки с толстыми стеклами, не веря своим глазам. Затем спохватился о поклоне и согнулся ниже необходимого, проявив чрезмерное подобострастие.
— Я уезжаю, Наполеон, — объявил Люсьен. Он был похож на растревоженного паука — сплошь длинные руки и ноги. Его покоробило, что брат, по отношению к которому Люсьен явно считал себя старшим, имел наглость не прислушаться к совету и простил свою предательницу жену.
— Нет, не уезжаешь. — Бонапарт свесил ноги с кровати. Затем с озорной улыбкой повернулся и шлепнул меня по заду. Я скрылась под одеялом: взгляни я в тот момент на Люсьена — боюсь, рассмеялась бы в голос.
В дверях с подносом появился чернокожий юноша, с которым я столкнулась накануне. Одетый в экзотический костюм из ярких шелков и меха, он казался персонажем из книжки. На толстом шелковом шнуре с его пояса свисал ятаган с усыпанной драгоценными камнями рукоятью.
— Рустам! — обратился к нему муж, завязывая пояс своего зимнего халата. Молодой человек поклонился и поставил поднос на стол рядом с кроватью. — Это… моя… жена, — медленно проговорил Бонапарт, показывая на меня. — Он мамлюк, но хороший парень, — добавил Бонапарт. — Дамский угодник, впрочем. За ним нужен глаз да глаз.
— Доброе утро, Рустам, — сказала я, потянувшись за чашкой шоколада, исходившей душистым паром.
— А… это… мой… брат… но… он… в бешенстве, — продолжал Бонапарт, в ритме своих слов дергая Люсьена за ухо.
Чернокожий молодой человек поклонился и выскользнул за дверь, шлепая по паркету алыми шелковыми туфлями.
— Ну и холод же в этой стране!
Бонапарт накинул одну из моих кашемировых шалей, топнул ногой, взял крошечную чашку кофе и одним глотком осушил ее. Так же быстро исчезла и булочка: остались только крошки на халате. Бонапарт потыкал в камине кочергой, пожевал губами и подбросил в огонь еще пару поленьев.
— Вот так! — объявил он, постоял спиной к пламени, придвинул к камину один из табуретов в виде военного барабана и уселся.
— Генерал воображает себя в походном лагере, — сообщила я Люсьену, мрачно наблюдавшему за происходящим. Мне захотелось вывести его из дурного расположения духа.
Люсьен скрестил руки на груди.
— Нам надо поговорить.
— Так говори.
— С глазу на глаз.
— Моя жена должна принимать участие в обсуждении любого вопроса.
— Какой же ты балбес! — сказал Люсьен тоном, каким обращаются к младшему. — Твоя жена тебя дурачит. Она позорит наше доброе имя!
Я с облегчением услышала смех Бонапарта.
— Доброе имя, говоришь? А как же наша очаровательная сестра Паулина со своими тремя любовниками? А Элиза, которая припала к ногам поэтов уже через месяц после смерти ребенка? А Жозеф, которого снова лечат ртутью? А ты, Люсьен, не выставляешь ли себя дураком, связавшись с мадам Рекамье, когда твоя жена вот-вот родит?
Я смотрела на Бонапарта с удивлением. Едва вернулся в Париж — и уже успел узнать так много интересного!
— Я прибыл сюда не для того, чтобы обсуждать семейные дела, — ответил Люсьен, полуприкрыв глаза.
— Верно. Ты приехал потому, что я тебя вызвал.
— Бонапарт, я могла бы…
Я поставила свою чашку на столик, но муж сердито поглядел на меня, как бы говоря: «Не двигайтесь!»
— И ты сядь, бога ради! — рявкнул Бонапарт на брата.
С надменным покорством Люсьен опустился на один из табуретов, открывая костистые лодыжки и запястья.
— Генерал, доставили газеты! — С облегчением я увидела в дверях Фовеля. — Но я могу зайти позже…
— Сейчас, Фовель. — Бонапарт жестом велел секретарю занять свободный табурет. Я, смирившись, прислонилась спиной к подушкам. Деваться было некуда.
Фовель перебирал стопку газет, лежавших у него на коленях.
— А, вот о ком вам следует знать. Директор Мулен утверждает, что, высадившись на юге, вы нарушили карантин и принесете в республику чуму. — Нервничая, Фовель всегда начинал говорить звонким голосом.
— Ну надо же! Мы провели в море сорок семь дней — ни одного захворавшего! Это ли не достаточное опровержение?
Должна признаться, я и сама не без облегчения выслушала этот довод.
— Теперь, что касается гражданина Бернадота… — прочистил горло Фовель.
— Ах да, мой очаровательный новый родственник![117]
— Он послал директорам письмо, в котором предлагал предать вас военному суду.
— Самое подходящее предложение для родственника, — улыбнулся Бонапарт, но я не могла понять, действительно ли оно его позабавило. — Впрочем, сойдет и для труса.
— Он повсюду называет вас «дезертиром», — с неподобающей радостью сообщил Люсьен. — За то, что вы оставили свой пост.
— Довольно! Я оставил Францию в мире, а вернувшись, нахожу ее в состоянии войны. Я оставил ее, увенчанную победами, но теперь вижу побежденной и обнищавшей. А кто, спросил бы я доброго Бернадота, нашего в недавнем прошлом военного министра, кто же виноват? Таков мой вопрос. — Бонапарт стукнул кулаком по каминной полке. — Что-нибудь еще?
Мы с Фовелем переглянулись. Бонапарт вернулся!
22 октября, ранний вечер
Каждый день в город возвращаются солдаты — загорелые, с подарками. Париж светится огнями празднований, слушает истории вернувшихся. Жены и дочери щеголяют в шарфах из экзотических шелков, отцы и сыновья гордо носят ятаганы с рукоятями, усыпанными драгоценными камнями. Наши застолья вдруг стали изобиловать специями. К нам вторгся Восток, он соблазнил нас.
23 октября
Еще только четыре часа пополудни, а мой маленький дом уже полон военных. «Мои египтяне», — называет их Бонапарт. По возвращении из школы Гортензия, прежде чем сойти вниз, пудрит нос и долго рассматривает свое отражение в зеркале.
Шумные, возбужденные военные отмечают «возвращение к цивилизации», блага которой, изголодавшись, потребляют с нескрываемым удовольствием.
Бесстрашный Мюрат — смуглый, усыпанный драгоценными камнями и с плюмажем, — важно расхаживает из комнаты в комнату, демонстрируя слугам боевые шрамы и еще свежие, едва зажившие раны: два отверстия, по одному на каждой щеке.
— Но язык цел, — говорит он, высовывая его, чтобы все желающие могли убедиться. Пуля, выпущенная из пистолета, вошла в одну щеку рядом с ухом, а вышла из другой, «не сломав ни единого зуба!» — так он сказал мне, оттягивая пальцами свои полные губы.
— Повезло же вам! — восхитилась я, отступив назад.
— А Жюно? — спросила я Фовеля, стараясь казаться небрежной. — Разве он не вернулся с Бонапартом?
Не все еще добрались до Парижа, в том числе и Тальен (к пущей радости Терезы).[118]
— Андош Жюно, как это ни грустно, должен был остаться в пустыне, — лукаво усмехнулся Фовель, — с Отелло — ребенком, рожденным ему абиссинской рабыней.
Выпив, мужчины начинали говорить — поначалу сдержанно — об убийственной жаре, о мухах, о дизентерии. Рассказывали об океане песка, о жажде. О солдатах, ослепших от лихорадки. О чуме.
То были истории о белых тюрбанах, варварских пытках, французских солдатах, оставленных в пустыне умирать от жажды, убивающих друг друга ради глотка воды.
— Какой ужас!
— Все было совсем не так, мама, — пытался успокоить меня Эжен. Но скула его не переставала дергаться.
Незадолго до полуночи, холодный вечер
— Ну что, домашние разногласия улажены? Все хорошо? — Баррас приветствовал меня объятием, от которого у меня едва не затрещали кости. — Не выпьете ли чашку шоколада, не составите ли компанию? Мой повар печет отменные брюссельские бисквиты! Должен заметить: Эжен здорово возмужал. Но немного скован, верно? Ничего, такое иногда бывает с молодыми солдатами… — Баррас состроил гримасу. — Он вам что-нибудь рассказал? Считается, лучше не обсуждать такой опыт, но я в этом не уверен. Иногда бывает полезно поговорить. Но скажите же мне, как мой протеже? Я почти не вижу Бонапарта.
— Работает над статьей для Национального института.
— Ах да, что-то насчет камня, как мне говорили.[119] Чудесно. Вернувшись домой, военный облачился в мантию ученого отшельника. Эффектная поза. Я бы и сам ее рекомендовал, если бы со мной посоветовались.
— Это не поза.
Впрочем, Бонапарт действительно решил не показываться на публике, пока не стихнут голоса, сплетничающие о его непомерных амбициях. К тому же он должен был хорошенько обдумать свой следующий ход. Как выразился он сам: «В начале каждой кампании следует тщательно просчитать, наступать или не наступать».
— Вы не заедете к нам? — спросила я. Что-то в тоне Барраса подсказывало мне, что он обижен, причем и на меня тоже. Я вообще заметила, что директора относятся к Бонапарту подчеркнуто непочтительно. «Завидуют», — подозревала я. Или, быть может, боятся.
— Это приглашение от вас или от генерала Бонапарта?
— От нас обоих, разумеется.
— Конечно, — сказал Баррас, опускаясь в кресло и держась одной рукой за поясницу. Тото вспрыгнул ему на колени. — Слышали, что сказал директор Сийес, узнав о возвращении Бонапарта?
— Сийес ужинал с Люсьеном Бонапартом, не так ли?
— Да, этой паре хорошо вдвоем, я заметил. Говорят, когда Сийесу сообщили, что ваш муж опять в Париже, он воскликнул: «Республика спасена!» Любопытно, вам не кажется? Я все думаю: а что он имел в виду?
— Сийес так сказал? Вы уверены? — Считалось, что тот не любит Бонапарта, и эта нелюбовь была, конечно, взаимной. Сидя в кресле, подалась вперед, не сводя глаз с дверей. — Как вы думаете: верны ли слухи, что директор Сийес что-то замышляет?
— Заговор? Всякий, кто занят политикой в Париже, что-то замышляет. — Баррас осторожно опустил Тото на ковер и игриво потянул пса за хвост. — Руссо предупреждал: если у кого-то хватит глупости основать республику, надо следить за тем, чтобы в ней не возникла оппозиция. Однако Французская республика — в самой основе своей государство оппозиционеров. Я вам уже несколько лет говорю: мы обречены.
24 октября
— Бонапарт, мне надо кое-что у вас спросить, — прервала я чтение «Картона», его любимой поэмы, написанной Оссианом. «Кто сей, грядущий к нам из дальних чуждых стран среди своей несметной рати?» — Это насчет Эжена…
Бонапарт задумчиво смотрел на меня невидящими глазами.
— Что с ним случилось в Египте? Я спрашивала, но он не говорит.
Я умолчала, что от расспросов мой (обычно откровенный) сын совсем замкнулся; он стал аккуратнее подбирать слова, избегал смотреть людям в глаза и все дергал скулой.
— Он участвовал в сражениях, убивал людей, сам был ранен, — пожал плечами Бонапарт. — Вернулся с победой. Что тут еще сказать?
Полдень
Обнаружила Мими в кладовой — та сидела в темноте, прямо на плитках пола.
— У тебя все хорошо? — встревожилась я.
— Слушала солдатскую болтовню и узнала, что случилось с Эженом.
Я опустилась на пол рядом с ней.
— И что же? — Со сланцевых полок свешивались фазаны, кишевшие личинками мух. Мими озабоченно рассматривала ладонь своей левой руки. — Пожалуйста, Мими!
Она вдохнула и рассказала:
— Эжен и еще один адъютант — самые молодые из всех — захватили турецкий город.
— Целый город?
Турки сдались с условием, что им сохранят жизнь. Мой сын со своим товарищем гордо вернулись со своими пленниками. Но Бонапарту нечем было кормить и своих-то солдат, а этих турок и подавно. Поэтому пленных (а их были тысячи!) вывезли в море и утопили. На следующий день товарищ Эжена застрелился.
— О нет! — прошептала я.
— Это еще не все, — продолжала Мими.
Эжену приказали пересечь пустыню.
— Ему было поручено доставить предостережение паше… — Упершись затылком о стену, я закрыла глаза. В темном чулане тихий голос Мими звучал вполне отчетливо. — Мешок с отрубленными головами.
Чувствуя тошноту, я представила себе колеблющиеся в раскаленном воздухе барханы, всю эту вонь и полчища мух, преследующих моего сына с его страшной ношей.
— Но этого не может быть!
Нет-нет, Бонапарт не был варваром и уж точно не отдал бы мальчику приказ совершить нечто подобное.
Бонапарт все время проводил на совещаниях — вот и теперь его не было дома. Я легла, пытаясь решить, что делать с услышанным. Наконец встала и вышла к конюшне, где нашла Эжена — он помогал кучеру с упряжью. Сын посмотрел на меня настороженно.
— Можно с тобой поговорить?
Мы отошли к скамье под липой.
— Мне передали, что случилось с тобой в Египте. — Он отвернулся, закусив губу. — Почему же ты не рассказал сам?
— Я не мог, мама.
— Почему?
— Ты бы не поняла! Ты бы захотела поговорить об этом с генералом. — Сын посмотрел на меня прямо, как бы с вызовом. — Ты использовала бы это против него.
— О, Эжен…
Но что я могла сказать? Тут он был прав.
— Мама, прошу тебя, пообещай… — моргая, выдавил Эжен. В глазах у него стояли слезы. — Генерал вынужден был отдавать такие приказы. Не говори ему ни слова.
— Может быть, Эжен выздоровеет, если задобрить головных духов? — предложила через некоторое время Мими.
«Головные духи»? И тут я вспомнила: в соответствии с верованиями вуду они наделяют человека древней мудростью. Без их помощи велики шансы болтаться по жизни подобно лодке без руля.
— Нужно провести ритуальное мытье головы, умиротворить этих духов. Очистить его.
— Так и быть, — решила я. Все что угодно!
— Нет! — наотрез отказался Эжен, вновь и вновь дергая скулой.
— Но почему? Чем это повредит? Практически то же самое, что и просто вымыть голову.
— Это глупо, вот почему.
— Может быть, но… Тогда я куплю тебе лошадь, которую ты хотел.
— Чистокровную вороную? — раскрыл рот Эжен. — Правда? Но она стоит четыре тысячи франков…
Я пожала плечами. Как-нибудь справимся!
— Сегодня же?
По рукам.
Собрать нужные ингредиенты оказалось даже проще, чем я ожидала. На рынке — в закутке, известном Мими, — нашлось все необходимое.
В два часа пополудни я загнала Эжена домой.
— Тихо! — отвечала я на все протесты. Мими смешала ингредиенты и запела, запустив сильные пальцы в волосы моего сына. Я вылила несколько ведер чистой воды ему на голову, приговаривая: — Я крещу тебя, я крещу тебя, я крещу тебя…
— И это все? — спросил Эжен, вытирая волосы.
25 октября
Целый день миновал. Нервный тик к Эжену пока не возвращается.
Три часа пополудни, тихо
Гортензия, хоть и держится с Бонапартом вежливо, продолжает считать его чужаком.
У нее для него заготовлены две фразы: «У меня все хорошо, генерал Бонапарт» или «Доброе утро, генерал Бонапарт».
Эжен тоже зовет Бонапарта «генералом», но с куда большей теплотой.
В Египте они делили одну палатку и явно сблизились за это время.
Я заметила, что Эжен начал новый альбом для вырезок, посвященный битвам и победам Бонапарта. Альбом быстро разбухает, стоя на полке рядом с детскими книгами сына и альбомами, посвященными его отцу и Лазару.
— Может быть, хранить старые в подвале? — спросила я его.
Эжен в задумчивости провел пальцами по корешкам.
— Нет, мам, места для них и здесь хватит, — ответил он.
Должна признаться, мне было приятно услышать это.
Ранний вечер
— У директоров хватает наглости платить мне половину жалованья! — взорвался Бонапарт, едва переступив порог. Я была в гостиной с Гортензией, пыталась говорить с Фуше и братьями Бонапарта — Жозефом и Люсьеном. — Они относятся ко мне, как к государственному чиновнику!
Я кивнула Гортензии, отпуская ее.
— Ты уже говорил с директором Сийесом? — спросил Люсьен.
Я взяла пяльцы для вышивания и иглу. Что за причина Бонапарту говорить с Сийесом? И зачем этот разговор Люсьену?
— Уф! Не возьму в толк, как люди вообще терпят этого человека, — возмутился Бонапарт, почесываясь. У него недавно появились чирьи, и зуд доводил его до безумия.
— Он был бы, однако, полезен. — Жозеф с шумом отхлебнул чаю.
— Он просто необходим! — эхом отозвался Люсьен.
Бонапарт сердито взирал на братьев. В Египте он был королем; в Париже оказался просто чиновником, вынужденным просить милости у пяти директоров, которых называл не иначе как старыми дураками.
— Впрочем, насчет конституции он прав. Слишком велика… — продолжал Бонапарт, будто бы обращаясь сам к себе, словно размышлял вслух. — Пять директоров тоже слишком много. Исполнительная власть в лице троих была бы более эффективна: один — ответственный, двое других — советники…
Заложив руки за спину, Бонапарт расхаживал по комнате перед камином.
— К тому же постоянная смена директоров порождает хаос. Просто какая-то парламентская комедия! Тут явный перебор, народ устал от ежегодных выборов. Но вот вопрос: как изменить конституцию, оставаясь в рамках закона?
— Для этого, — спокойно сказал Фуше, — вы должны заручиться поддержкой как революционеров, так и роялистов.
Волосы у него были напудрены в безуспешной попытке скрыть их неприглядный рыжий цвет. Трое братьев Бонапартов с удивлением повернулись к Фуше, как если бы вдруг заметили его присутствие.
— А есть ли у меня эта поддержка, гражданин Фуше, министр полиции? — спросил Бонапарт.
Фуше достал потертую табакерку, постучал по ней и открыл длинным пожелтевшим ногтем большого пальца.
— Да, генерал, безусловно, — медленно произнес он и взял понюшку, не предложив больше никому. — Вернее, я считаю, что она у вас будет.
ВЫНУЖДЕННЫЙ ВЫБОР
27 октября 1799 года
Осматриваясь в нашей гостиной, лейтенант Лавалетт казался каким-то потерянным, словно не от мира сего. Он сжал мне руку, толстые щеки розовые от холода.
— Пожалуйста, скажите, как поживает Эмили? Как моя жена? О, я не смог бы жить, потеряв ее.
— Так вы ее еще не видели? Не ездили в Сен-Жермен?
— Я так понимаю, что вы с генералом отправитесь туда завтра утром.
— С Гортензией и Эженом. Желаете присоединиться?
— О да! — воскликнул он, явно обрадованный нашей компанией.
28 октября
В Сен-Жермен мы отправились рано. Мы с Бонапартом, Лавалетт и Гортензия — в карете; Эжен скакал впереди на Пегасе, своем великолепном новом коне. Дорога местами оставляла желать лучшего, так что в школьный двор мы въехали лишь около полудня.
— Генерал Бонапарт, это большая честь для нас, — склонила голову мадам Кампан, укутанная в черную пелерину.
Нас провели в ее кабинет — всех, кроме Гортензии, которая побежала искать Эмили, чтобы предупредить. Прозвенел звонок. Потолок над нашими головами затрясся от топота девочек.
— Мне привести вашу жену, лейтенант Лавалетт? — спросила мадам Кампан.
Более года я не бывала на верхнем этаже школы. Здесь сильно пахло помадой и крахмалом. Две девочки в зеленых шляпах учениц второго года, взявшись за руки и хихикая, скользили по вощеному паркету коридора.
— Гортензия в той комнате, — сказала девочка с золотистыми кудрями, указывая на противоположную сторону коридора.
Дверь приоткрылась.
— Она отказывается идти вниз, — шепнула Гортензия, отступая в сторону. Эмили с воспалившимися шрамами на лице, съежившись, лежала на узкой кровати в углу.
Я села в ногах.
— Ты боишься, Эмили? — Ее муж определенно опасался этой встречи.
— Нет!
— В чем же тогда дело?
— Я не хочу замуж…
«Если бы ты только знала, бедная девочка, как тебе повезло», — подумала я.
— За него… — тихо добавила она.
Увидев изрытое оспой лицо жены, лейтенант Лавалетт едва не заплакал. Я, как могла, заранее готовила его к этой встрече, но увы: столь обезображенное лицо могло вызвать только потрясение.
— Ах, так это правда! У вас была оспа, — сказал Бонапарт.
Эмили стояла в дверях, не сводя покрасневших глаз со своих зашнурованных сапожек.
— Да, генерал Бонапарт. — Она взглянула на Эжена и застенчиво кивнула, отведя глаза в сторону. Тот подошел к ней и обнял кузину. Нежность сына меня тронула; точно так же он утешал Эмили, когда той было четыре годика, а ему — не намного больше.
— Ваш муж спас мне жизнь, — сообщил Эжен, — и не раз.
Лавалетт покраснел и, стесняясь, принялся мять шляпу.
«И теперь этот благородный человек может спасти девичье сердце, — подумалось мне, — если только девица ему позволит».
29 октября, раннее утро
— Вы заплатили за это триста двадцать пять тысяч? — Бонапарт смотрел на замок Мальмезон, на его осыпающийся фасад, на требующую починки крышу, на треснувшее стекло в окне второго этажа.
— Но, Бонапарт… — начала было я, собираясь напомнить ему, что он сам предлагал за это имение триста тысяч, но затем передумала. — До Парижа меньше часа езды, угодья превосходны. К тому же одна только винодельня приносит ежегодный доход в восемь тысяч франков…
Ну хорошо, семь.
— По мнению агента, это исключительно выгодные условия.
— Курятник, и тот выглядит престижнее.
Под конец дня, объехав верхом угодья, осмотрев отару овец и поговорив с дворецким о содержании сахара в виноградном соке этого урожая, Бонапарт и сам проникся очарованием имения. В сумерках мы вдвоем сидели у пылавшего камина, играя в нарды. Гортензия тем временем исполняла на фортепиано свое новое сочинение, а Эжен чинил рыболовные снасти.
В девять часов мы с Бонапартом, взяв с собой свечи, ушли в продуваемую сквозняками спальню; стуча зубами, укрылись холодными одеялами и стали нащупывать ступнями горячий кирпич, завернутый во фланель. Затем, согревшись, болтали и занимались любовью, а потом снова говорили и снова любили друг друга.
Вечером, Париж
Вернулись в город. Сегодня днем встречалась с коммерсантами. Бонапарт желает отремонтировать Мальмезон, обновить обстановку, привести в порядок сады. Ему там понравилось.
30 октября
— О чем задумались? — Я подтолкнула Бонапарта ногой. Неподвижный, как статуя, он сидел на краю кровати.
— Что мне надо поговорить с директором Гойе, — наконец ответил он, как бы очнувшись.
— По поводу?
С кипой газет под мышкой вошел Фовель.
— Генерал, ваша ванна готова, — торжественно изрек он.
Бонапарт встал, взял у секретаря крошечную чашку турецкого кофе и одним глотком осушил ее.
— Мою кандидатуру нужно выставить на пост директора.
Три часа пополудни
— Довольно! — Бонапарт потянул за сапог и скинул его с ноги. Тот пролетел через прихожую и ударился о дверь.
— Директор Гойе не помог? — Я шла за Бонапартом, подбирая его сапоги — грязные, отчаянно нуждавшиеся в чистке.
Бонапарт бросился в кресло и сердито уставился в камин. На нем были кожаные лосины, одолженные у актера Тальма, чтобы прийти на встречу с директорами прилично одетым. Привлекая внимание Бонапарта, я потянула его за большой палец ноги.
— Я объявил ему, что хочу быть директором.
— И что он ответил? — И в Италии, и в Египте Бонапарт проявил себя замечательным администратором. Кому, как не ему, стать одним из директоров?
— Гойе высмеял меня! «Вы еще так молоды… конституция не позволит… это было бы незаконно», — передразнивал Бонапарт. — «Незаконно»! Конституция душит страну, а они молятся на закон, будто это слово Божье. Забывают, что мы сами ее создали — и только мы можем изменить.
Он принялся ходить туда-сюда, заложив руки за спину.
— А если не захотят, то я сам ее изменю!
31 октября
День, насыщенный лихорадочной деятельностью: планировала посадки, принимала ремонтные работы. Привели новую лошадь для Гортензии — коренастую гнедую кобылу. Она бегала по загону и ржала, чувствуя присутствие Пегаса.
«Спасибо за лошадь, генерал Бонапарт», — с привычной учтивостью поблагодарила Гортензия отчима, как будто тот гость, а не близкий ей человек.
Ближе к вечеру мы всей семьей поехали верхом осматривать угодья. Разговаривали с рабочими.
На обратном пути Эжен и Бонапарт поскакали наперегонки.
— Знаешь, Гортензия, Бонапарту будет приятно, если ты станешь называть его папой, — вскользь заметила я, когда наши лошади пошли рядом ленивым шагом.
— Да, мама, — ответила моя дочь, и ее глаза наполнились слезами.
Без даты
Сегодня вечером Бонапарт стоял перед фортепиано, глядя в ноты пьесы «Выход из Сирии» — песни в ритме марша, написанной Гортензией в ту пору, когда она волновалась о находившемся в Египте брате.
— Это одно из сочинений Гортензии, — пояснила я.
— Хорошее, — задумчиво проговорил Бонапарт, постучав ногтем по углу страницы.
1 ноября, снова в Париже
— Знаете, что сказал мне министр Фуше? — спросила Фортюне Гамелен, наклоняясь завязать кожаный ремешок сандалии. — Он подозревает, что кто-то, занимающий очень высокое положение в правительстве, может быть в союзе с роялистами. — Сидя, она выгнула спину и застенчиво убрала высунувшуюся грудь за корсаж.
— Насколько высокое? — спросила мадам де Крени, делая ход картой.
— На уровне директора.
— Выше никого и нет.
— Интересно… А я слыхала, что один из директоров пересылает все протоколы и корреспонденцию в Англию. Естественно, опять подозревают Барраса.
— Ах, бедный дядюшка Баррас, обожаемый всеми скверный мальчишка.
— Моя кастелянша убеждена, что роялисты заплатили директору Баррасу пять миллионов.
— Я слышала о двух миллионах.
— Слухи!
— Но это еще не самое худшее… Говорят, об этом прознал генерал Гош, и Баррас велел его…
— Нет! Не может быть!
— …отравить.
В уединении уборной я готовлюсь ко сну. Я искупалась, напудрилась и убрала волосы под кружевной ночной чепец. Жду Бонапарта — он до сих пор на совещании. В зеркале перед собой вижу мирную картину: женщина пишет дневник. Свеча окружена ореолом света. Но у меня на душе неспокойно — тревожит то, что сегодня обсуждали Глории. Понимаю, это сплетни, но все же они заронили мне в душу зерно сомнения. Насколько хорошо я знаю Барраса? Ведь я и Лизетт доверяла как самой себе…
3 ноября
Вскоре после одиннадцати послышался стук копыт по аллее. Во двор галопом влетел Бонапарт — иначе он не ездит. Хлопнула дверь на парадном крыльце.
— Ну, как прошло?
— Что именно? — спросил он, сбрасывая на стол шляпу.
— Ваша встреча с Баррасом, — сказала я и подняла ее — стряхнуть дождевые капли.
Бонапарт бросился в кресло у камина.
— Вы оказались правы в одном отношении: Баррас согласен с тем, что перемены неизбежны. — Наполеон вскочил на ноги. — Он даже сказал мне, что республике нужен кто-то, кто бы встал у ее руля, — опытный человек, военный, пользующийся доверием народа.
«Да», — кивала я едва ли не в испуге. Всякому было ясно, о ком идет речь.
— Он даже сообщил мне, что уже выбрал этого человека. — Бонапарт выдержал паузу. — Это генерал Эдувиль.
— Это еще кто такой?
Бонапарт ударил кулаком в стену.
— Вот именно! Эдувиль — никто. Баррас оскорбил меня таким предложением. Он попусту тратит… мое… время, — процедил он с презрением.
Я стояла, не смея шевельнуться.
— Несомненно, вы просто не поняли друг друга.
Бонапарт вылетел вон из комнаты, по пути свалив на пол старинную египетскую вазу.
4 ноября
— Я решил ехать с директором Сийесом, — заявил мне Бонапарт за завтраком.
— Но… — Господи, они же не выносят друг друга!
— Романтике революции пришел конец. Пора писать ее историю. — Одним глотком Бонапарт выпил горячий кофе и утер губы тыльной стороной ладони. — Могу ли я рассчитывать на вас?
— В чем? — не поняла я.
— Нужно говорить с людьми, убеждать их. У вас это хорошо получается. Но о нашем плане надо помалкивать; никаких пересудов с этими вашими Глориями.
— Разве есть план?
— Как выяснилось, директор Сийес уже какое-то время трудился над ним. Выглядит это так. Во-первых, пять директоров уходят в отставку. Во-вторых, директора Сийес, Дюко и я образуем новый Исполнительный совет. В-третьих, сделаем набросок новой конституции. Сийес полагает, что это будет, разумеется, тот вариант, над которым работал он… — Тут Бонапарт презрительно усмехнулся.
Все казалось логичным и таким простым!
— А Баррас согласится уйти в отставку?
Бонапарт налил себе вторую чашку кофе и положил в нее сахар — четыре чайные ложки с горкой.
— У него не будет выбора.
Помолчав, я все же спросила:
— Что вы имеете в виду?
— Он лишится власти, а мы станем сильнее.
Я вдруг поняла, что задумал Бонапарт. Он хочет свергнуть Барраса — если придется, то и силой.
— Но Баррас столько вам помогал! Если бы не он… — Мне хотелось сказать, что мы и поженились-то благодаря Баррасу. Положа руку на сердце, если бы не наш хитроумный друг, Бонапарт был бы сейчас просто никем. Но заявить такое Наполеону невозможно. — Почему бы не оставить Барраса директором? Вы сами сказали, что он осознает необходимость перемен.
— Он хочет возглавлять директорат. Но народ не поддержит наши нововведения, если увидит его у руля. Все решат, что для него это — лишь очередная возможность хапнуть денег, новый способ доить казну в своих интересах.
— Эти слухи совершенно беспочвенны! Все мы совершенно точно знаем, что Баррас был самым верным вашим сторонником.
— Есть вещи и поважнее.
— Это бессердечно! — Я даже вышивание бросила.
— Вы бы так не говорили, зная, что ваш так называемый друг участвует в заговоре роялистов.
— Что за ужасные вещи вы говорите?
— Поправлю вас: «Что за ужасные дела он творит»?
Я смотрела в окно невидящим взглядом. «Военные времена безнравственны», — сказал мне однажды Баррас, но я предпочла бы ничего не знать об этом.
— Роялисты давно ищут кого-то, кто помог бы усадить на трон короля; им нужен человек высокопоставленный, влиятельный и в то же время такой, каким легко будет управлять при помощи их золота. Ваш друг…
— Это лишь предположение. У вас нет доказательств!
— Посмотрите, как Баррас швыряется деньгами. Думаете, так можно жить на директорское жалованье и на доходы от азартных игр?
У меня перехватило дыхание.
— Он богат, но это еще не значит, что Баррас заключил союз с роялистами. Он голосовал за смерть короля. Он верит в республику!
— Баррас верит только в себя! Раскройте глаза, Жозефина, его купили. Это уже не личное дело: слишком высоки ставки. Думаете, мне легко даются подобные решения?.. — Помолчав, он почти печально добавил: — Доказательства есть. Фуше просмотрел бумаги генерала Гоша.
Я испытала странное чувство, своего рода дежавю: будто все это происходит не со мной, а эту историю я уже слышала раньше. Если Баррас действительно в союзе с роялистами, возможно, подтвердятся и другие слухи — например, что Лазар был отравлен по его приказу.
На меня навалилась слабость. Я думала о человеке, которого знала как великодушного, щедрого дядюшку Барраса, преданного делу республики, пылкого антироялиста. Я думала о слезах, наворачивавшихся ему на глаза при упоминании о Лазаре. Любой другой Баррас казался выдумкой, персонажем из пьесы.
— Вы уверены, Бонапарт?
Видя, что я потрясена, он меня обнял:
— Жозефина, ангел мой, мы не можем позволить себя одурачить. На кон поставлена республика: она либо выживет, либо падет.
— Я знаю, Бонапарт, но…
— Прошу, послушайте меня. — Он обхватил мое лицо мягкими прохладными ладонями. — Если вы со мной, вы не можете быть с Баррасом.
— Вы просите меня предать друга?
— Прошу помочь мне спасти республику, — тихо сказал Бонапарт, большим пальцем стирая слезу с моей щеки. Я опустила голову ему на плечо. — Просто будьте самой собой, не надо притворства. Однако Баррас ничего не должен заподозрить!
Я медленно кивнула.
— Баррас заслуживает пощады.
— Говорю же вам: это будет бескровно. Есть и иные способы погубить политика.
У НАС ВСЕГО ОДИН ДЕНЬ (ИЛИ ДВА?)
4 ноября 1799 года, около девяти часов пополудни
Баррас встретил нас с распростертыми объятиями.
— Я откупорю бутылку отличного «Кло-Вужо». Говорил я вам о струнном квартете, который пригласил? Я решил освоить тот немецкий танец — как он там называется? Вальс? Раз, два, три; раз, два, три. Видите, нисколько не сложно: пара движется по комнате по схеме в виде треугольника…
Танцуя, Баррас продвигался перед нами в салон, где стоял стол, накрытый на три персоны, в свете свечей поблескивали хрусталь и золотая посуда. На другом столике стояли позолоченные блюда. В воздухе сладко пахло можжевельником.
— Генерал, выпьете стаканчик? — Баррас с усилием вытащил пробку и понюхал ее.
— У меня свое, благодарю, — ответил Бонапарт и подал знак Рустаму.
Баррас с удивлением покосился на бутылку вина, которую откупоривал Рустам.
— Мера для сохранения здоровья, — поспешила объяснить я.
— Вы были нездоровы, генерал? Вам надо посоветоваться с моим доктором, он присоединится к нам позже. Он так порочен по части клизм! — Общий смех. — Ей-богу!
Лакей отодвинул для меня стул и начал отодвигать другой для Бонапарта, но тут вмешался Рустам. Горничная сняла золотые крышки с блюд: дрозды с можжевеловой приправой, рис с шафраном, толстый белый аспарагус с пурпурными кончиками.
Две девушки вкатили тележку с другими блюдами. Баррас поднял серебряную крышку:
— Ах, превосходный тунец, известный своим благотворным влиянием на расстройства пищеварения. Вы не обидитесь, если я выступлю в роли хозяина? — Он положил мне на тарелку ломтик аспарагуса. — Ведь мы, в конце концов, как одна семья. Я все утро провел на кухне: учил нового повара готовить королевский бульон, — сказал он, окунув в тарелку и лизнув указательный палец. — Боже мой, по-моему, у него талант. Генерал! Могу я иметь честь… Нет? — Рустам положил на тарелку Бонапарта сваренное вкрутую яйцо, и мой муж разбил скорлупу о край стола. Я дернула рукой, едва не опрокинув стакан. Что я могла сказать?
— Баррас, вы видели пьесу, недавно поставленную в театрике на улице Дю-Бак? Кажется, она называлась «Женщины-политики»?
— А-а-а… это пьеса, которая так не понравилась Терезе. Она решила, что там говорится о ней. Нет, я был занят ремонтом в Гробуа. Эта новая крыша — такой кошмар. Я вообще в последнее время нигде не бывал. По счастью, наблюдать из окна за тем, как директор Сийес берет уроки верховой езды, — вполне достаточное развлечение. Каждое утро он ухитряется свалиться. Доходит до того, что люди останавливаются посмотреть. Я начинаю думать, что можно было бы брать плату за это зрелище: не смеялся так с той поры, когда Робеспьер учился ездить верхом.
— Сийес немного староват для верховой езды, не правда ли? — Я чувствовала, что щеки у меня пылают. Я знала, что директор Сийес вознамерился проехать верхом бок о бок с Бонапартом — когда время придет.
— Как там говорилось в военной школе, генерал? «Когда политик садится в седло, готовься к битве»?
Бонапарт вытер следы яйца о салфетку, лежавшую у него на коленях, и передал тарелку и стакан Рустаму.
— Нет. Когда политик предает свой народ, — отодвинул свой стул Бонапарт, — вот тогда-то битва и начинается.
Без даты
— Итак, мы говорим, что директор Баррас осведомлен о наших планах, что он с нами. — Бонапарт постучал по стопке писем своим кнутом для верховой езды с серебряным наконечником.
Я кивнула. Еще один обман…
Я перестала нравиться самой себе.
5 ноября
Директор Гойе был по обыкновению пунктуален, приехал ровно в четыре часа с букетом роз.
— Прекраснейшей даме Парижа! — Он преподнес мне цветы, сопроводив приветствие влажным поцелуем.
Вскоре приехал взъерошенный министр полиции Фуше и прокрался в гостиную, распространяя вокруг себя запахи чеснока и рыбы. Я сидела на канапе подле камина с директором Гойе, мы говорили о театре. Я подвинулась, освобождая для Фуше место.
— Что нового, гражданин министр полиции? — спросил директор Гойе.
— Нет новостей, — коротко ответил Фуше, притворяясь усталым.
— Должно же быть хоть что-нибудь… — удивился Гойе.
— Насчет чего?
— Ну, как обычно: насчет заговоров!
— Поверьте, гражданин директор: я знаю обо всем, что происходит. Если слухи были бы правдивы, головы катились бы уже сейчас, вам не кажется? — фыркнул министр.
— Гражданин Фуше, как можно смеяться над подобными вещами? — прижала я руки к сердцу.
Директор Гойе успокаивающим жестом коснулся моего плеча:
— Не волнуйтесь, моя дорогая. Министр полиции знает, о чем говорит.
Все это время Бонапарт стоял, прислонясь к каминной полке. Наблюдал и улыбался.
6 ноября, во втором часу пополудни
Бонапарт только что ушел с банкета в честь военных побед республики. По тому, как он меня обнял, я поняла, что ему не по себе. О том же свидетельствовала и корзинка, которую нес Рустам: бутылка мальмезонского вина и три сваренных вкрутую яйца.
Двадцать минут десятого
Бонапарт вернулся домой уже около восьми. Стащил с головы мокрую шляпу.
— Где вы были? — тихо спросила я, стараясь, чтобы не услышали наши гости. Я вся извелась от волнения.
Он заглянул мне за спину в гостиную, на собравшихся у меня ученых, политиков, военных. Все возбужденно говорили о политике. Атмосфера царила заговорщическая.
— После банкета ездил к Люсьену, отдал последние распоряжения.
О чем это он?
— Как прошел банкет?
— Уныло. — Я помогла Бонапарту снять шубу, заметив, что один из чирьев у него на шее снова воспалился. — Там стоял такой холод… — поморщился он.
Из гостиной вышел драматург Арно, встал у меня за спиной.
— Генерал, — едва слышно выдохнул он, — Талейран послал меня выяснить, когда мы?.. Завтра?
— Послезавтра, — ответил Бонапарт.
— Но, генерал! Разве, откладывая на день, мы не…
«Подвергаем себя опасности?» — хотел сказать он.
Бонапарт вошел в гостиную, гости умолкли.
Остаток вечера они судорожно наблюдали, кого Бонапарт пригласит к себе в кабинет, для кого его дверь закрыта, для кого открыта. Все это время я веселилась так, будто ничего не происходит, будто мне нечего скрывать.
Надолго ли меня хватит? Я успокаиваю и очаровываю, развлекаю и примиряю, но чем дальше разворачиваются события, тем яснее я понимаю, что на карту поставлено гораздо больше, чем мне казалось. Игра уже сменилась, а я не знаю ее правил.
7 ноября
Бонапарт заглянул в комнату и велел отправить Гортензию и Каролину в школу в Сен-Жермен — немедленно. Я возразила, что девочки очень ждали завтрашнего бала. Неужели нельзя их оставить еще на день? Ответ мужа меня насторожил:
— Лучше увезти их подальше от Парижа.
Мне неспокойно: понимаю, что со дня на день что-то случится.
8 ноября
Бонапарт вернулся из дворца незадолго до полудня.
— Вы видели Барраса? Как он? — тревожась, спросила я.
— Ни о чем не подозревает. Я сказал ему, что хотел бы встретиться сегодня в одиннадцать, чтобы мы могли поговорить с глазу на глаз.
— И вы поедете?
— Конечно нет!
Лгать, запутывать, отвлекать… «Так вот каково это — быть заговорщиком! — думала я. — Прикидываться другом, готовя человеку погибель». Могу только молиться, чтобы все это быстрее кончилось и я снова могла быть искренней с людьми.
Послышались проклятия, топот лошадей. Я подняла окно и выглянула. Кучер Антуан с трудом удерживал под уздцы огромную черную лошадь.
— Чья бы это? — Это был не Пегас, новая лошадь Эжена, а животное гораздо более крупное и горячее.
Бонапарт подошел к окну и встал рядом со мной.
— Адмирал Брюи одолжил мне на завтра своего коня.
— Вы на нем поскачете?
Бонапарт повернулся с насмешливой улыбкой:
— Не верите, что удержусь в седле?
Без даты
Бонапарт доволен, много работает и даже весел: пишет донесения, речи, готовится к тому, что должно произойти, — готовится к победе.
— Как вам вот это? — спросил он и прочел: — «Ничто в истории не напоминает конец восемнадцатого столетия, и ничто в конце восемнадцатого столетия не напоминает настоящее время».
— Идеально, — ответила я, сильно испугавшись услышанного.
Двадцать минут восьмого пополудни
— Эта куртка так тебе к лицу! — сказала я Эжену, снимая волосок с лацкана. Темно-зеленый цвет ему идет, как и фасон: высокий ворот, спереди короткая, сзади — длинные полы.
— Слишком новая, слишком выглаженная, — жаловался он.
— Ты едешь куда-то?
— На бал Рекамье в парке Богатель, я говорил тебе на прошлой неделе, разве не помнишь?
Я даже ахнула. До предела насыщенное событиями время бежало так быстро — невозможно уследить. Встречи в нашем доме всякий раз затягивались до поздней ночи.
— Почему девочек нет? Они так ждали бала! И кстати, насчет завтра! — сказал Эжен, уже выходя за дверь. — Пожалуй, я приглашу жонглера, о котором тебе говорил; встретил его во Дворце равенства. И может быть, его друга-мима.
Господи, Эжен устраивает завтрак. Я и забыла!
— Эжен, боюсь, с приглашениями лучше повременить! — крикнула я ему вслед.
— Мама! — со стоном произнес он.
— Прости, но к нам и так придет много народу…
9 ноября
Проснувшись от запаха дыма, я раздвинула полог кровати. Огонь в камине высветил лицо Мими, ее белый утренний наряд.
— А, это ты! — прошептала я, чтобы не разбудить Бонапарта. — Который час?
— Начало седьмого. — Мими отодвинула тяжелые шторы.
— Шесть! — Я спустила ступни на холодный пол с мыслью: еще день-два — и все будет кончено. Таков план. Сегодня день первый. Сегодня начнется!
Мими накинула мне поверх ночной одежды кашемировую шаль.
— Заморозки же, — сказала она, сжимая мне плечо. — А мужчины так и стоят во дворе.
— Уже? — Я надела меховые шлепанцы и, шаркая, подошла к окну.
— Я приглашала их в дом, но они отказываются входить, — закатила она глаза. — Солдаты.
— Сколько сейчас? Фовель уже здесь? — спросил Бонапарт, открыв вдруг глаза. — Где Рустам? Рустам!
Тот — голова в большом шерстяном тюрбане — просунулся в дверь.
— Хозяин? — Отбив поклон, он поставил на туалетный столик поднос с бритвенными принадлежностями и глиняной плошкой горячей воды.
— Позовите сюда Гонтье и конюха! — скомандовал Бонапарт Мими. Он сел в кожаное кресло, потянул с кровати меховое покрывало, положил его себе на колени и запрокинул голову. — И Антуана! — приказал он, из-за чего кисточка Рустама с густой пеной задела ухо.
Я спустилась на кухню посмотреть, как управляется повар. Приглашения к завтраку были разосланы ста офицерам. Хватит ли на всех фарфора?
Кельё, к сожалению, был едва не в обмороке от сознания своей вины. Дрожжевое тесто для хлеба не поднялось из-за неожиданного мороза. Мы придумали накрыть выстроенные вдоль плиты кастрюли ватным одеялом.
Вскоре по узкой лестнице скатился Эжен, невыспавшийся и голодный.
— Почему все в мундирах? Что происходит?
— Предлагаю и тебе переодеться в военную форму, — сказала я, протягивая булочку, которую сын мигом проглотил. — И седлай-ка лучше лошадь.
Было еще темно, когда приехал Талейран.
— Не думал, что вы встаете до полудня, — поддела я его, подавая пивной суп, который, как я знала, он любит.
— Я еще не ложился.
— Не хотите кофе? — В доме пахло жареными зернами.
— Мой мозг не требует подпитки, — без всякого выражения произнес Талейран.
— Вы так спокойны, гражданин…
«В отличие от остальных», — подумалось мне.
— Вероятно, вы забываете, мадам: я всегда побеждаю.
Тотчас к Талейрану присоединился Бонапарт, и оба медленно пошли к дверям. Большие сапоги Талейрана поскрипывали.
— Держитесь почтительно, — подслушала я слова Бонапарта, — но дайте ему понять, что у него нет выбора.
— Талейран поедет к директору Баррасу? — тихо, чтобы не услышали в гостиной, спросила я Фовеля. — Убеждать его уйти в отставку?
— С помощью двух миллионов франков, — добавил Фовель, кусая ноготь на большом пальце.
Два миллиона? Я одними губами повторила эти слова и выпучила глаза.
— Это сможет его убедить.
— Да, только если Талейран сам их не прикарманит.[120]
В гостиной я обошла всех гостей и с каждым заводила разговоры, но это было непросто: все чувствовали себя напряженно, пили шампанское, не сводя глаз с двери кабинета. Послышался трубный сигнал.
Два государственных курьера, пригнувшись, чтобы не повредить плюмажи на своих шляпах, прошли в дверь.
— Официальное сообщение для генерала Бонапарта, — объявил один из них, хлюпая носом. Оспины на лице, покрасневшем от холода, придавали ему взволнованный вид. — От Совета древностей.[121]
Я повела курьеров в кабинет через гостиную, где все перед нами расступались.
— Позовите Эжена! — сказал мне секретарь Бонапарта. — Он нужен генералу.
Эжен вскочил на ноги, когда я позвала его. Скрылся в кабинете Бонапарта и вскоре вышел оттуда, принеся с собой запах сигарного дыма.
— Надо ехать, — бросил он на ходу, прицепляя к поясу отцовскую саблю.
— Тебе понадобится вот это, — протянула я ему шляпу. — Что происходит?
Увы, даже родная мать не имела права знать всего.
— Я должен сделать объявление Совету древностей! Надо сообщить, что генерал едет. — Эжен состроил гримасу и стал кусать ногти в притворном ужасе.
Я улыбнулась его обаятельным чудачествам. Ему уже восемнадцать, но он часто ведет себя как мальчишка.
— У тебя все получится, — уверила я его. Вот только, когда дело доходило до театральных постановок, Эжен всегда забывал свою роль.
Во дворе толпились люди в военной форме — чего-то ждали, но чего именно, никто не знал. На глазах у всех Эжен вскочил в седло, прикоснулся к шляпе — я знала, как он горд, что сидит верхом на такой прекрасной лошади, в мундире адъютанта, — и галопом поскакал по аллее. Я вернулась в дом, где в столовой обнаружила беседующего с Фовелем мужа. Тот торопливо расцеловал меня:
— Пора!
Люди во дворе приветствовали вышедшего к ним Бонапарта. «Владыка, подвигами славный», — подумала я, припомнив строчку из Оссиана. Бонапарт обратился к собравшимся с верхней ступени лестницы, будто все это происходило во время войны. Вдруг — как по волшебству! — выглянуло солнце. Послышался лязг сабель. В воздух полетели шляпы. Солнечный луч осветил пространство перед Бонапартом, вокруг заблестели копья.
Кучер Антуан вышел из конюшни с черным жеребцом, который пятился, несмотря на цепочку с металлическими выступами, проходившую у него поверх ноздрей. Кто-то придержал стремя садившемуся в седло Бонапарту. Жеребец шарахнулся, едва не сбросив всадника. Бонапарт, натянув поводья, закричал что-то собравшимся. Жеребец встал на дыбы и поскакал по узкой аллее, тряся головой и взбрыкивая. За Бонапартом двинулись остальные.
Вдруг стало тихо. Я повернулась и с удивлением обнаружила у себя за спиной Фовеля.
— Вы не поехали с ним? — Кроме нас, остались только слуги. Впервые за несколько месяцев дом опустел.
— Мадам, — сказал Фовель, видя страдание у меня в глазах, — будьте спокойны, план хорош…
— Я знаю, Фовель. — Сегодня директора уйдут в отставку. Завтра будет образована временная комиссия для создания проекта новой конституции. Все по закону — бескровный переворот. — Боюсь, я не очень сильна как заговорщица.
— Мадам, позвольте не согласиться. По-моему, как раз в этом вы преуспели.
Но каким бы важным ни был этот день для истории, мне нужно было проследить, чтобы подоили корову, проветрили постельное белье, испекли хлеб. Если не считать тревожного ожидания у окна, учащенного сердцебиения и молитв, которые я не решалась произнести вслух, этот день ничем не отличался от других.
Уже за полдень прискакал курьер Бонапарта Мусташ с сообщением, что генерал Моро согласился принять командование войсками, охраняющими Люксембургский дворец. Фовель вскочил с места.
— Это ключевой момент! — Он признал, что чуточку волновался — сильнее, чем хотел показать, во всяком случае.
— Но почему дворец должен быть под охраной? — спросила я.
— Там держат плененных директоров Гойе и Мулена.
— А директор Баррас?
— Он под охраной уехал в свое сельское поместье.
«Под конвоем», имел в виду Фовель. Боже мой!
Вечер предательства, вечер молитв… Мими помогла мне лечь в постель, дала опиумной настойки и воды от истерик, укрыла несколькими одеялами, и все равно меня знобило. Я ждала, что будет дальше, сжимая данную мне Лазаром медаль с изображением святого Михаила, вздрагивая при каждом звуке, при каждом появлении случайной тени. Меня одолевали страх и раскаяние. Я ждала мужа и сына. Ждала и молилась. Опять «свобода или смерть»?
Незадолго до полуночи во дворе послышался топот копыт. Я встретила Бонапарта и Эжена у дверей.
— Слава богу, вы целы! — воскликнула я и обняла обоих. Такое облегчение!
Зевая и, по-видимому, даже не думая об опасности, мой сын сразу отправился наверх, в свою спальню.
— Вы беспокоились? Отчего? — спросил Бонапарт, отцепляя саблю. — Все прошло гладко, по плану.
— Я была… напугана, — призналась я. — Опасалась, что Баррас что-нибудь предпримет, пошлет своих громил…[122] Достаточно ли охраны возле дома, как вы думаете? — Мне казалось, что мы совершенно беззащитны.
— В охране нет нужды. Рустам будет спать у нашей двери, — сказал Бонапарт, но все же достал пару пистолетов и проверил, заряжены ли они. Подошел к кровати с моей стороны и положил один из них на столик.
— На всякий случай, — улыбнулся он и потянул меня за ухо.
Торопливо приласкав меня, Бонапарт сразу заснул. Я лежала рядом с ним без сна, как мне казалось, час за часом. Сердце бешено колотилось: свобода или смерть, свобода или смерть, свобода или смерть.
10 ноября
День второй. Вздрогнув, я проснулась и потянула за шнурок звонка. Сколько мы могли проспать? Со двора доносился шум, но Бонапарта в постели не было; почему он не разбудил меня?
— Они вот-вот уедут, — вбежав ко мне с фонарем, сказала Мими. Прошла к окну и отодвинула шторы. — Генерал сейчас во дворе.
При свете факелов я увидела Бонапарта, поправлявшего седло на своей лошади.
— Быстрее скажи ему, что я должна его видеть.
— Сейчас?
Я схватила Мими за локоть:
— Делай, что хочешь, только бы он пришел.
Бонапарт, позванивая шпорами, взбежал по лестнице. Я прижалась к нему и поцеловала.
— Удачи вам, — сказала я, чувствуя, что глаза наполняются слезами. Он прижался своим лбом к моему и закрыл глаза, как будто молился. Все зависит от того, что свершится сегодня.
В седьмом часу вечера
По-прежнему ничего не известно. В доме стоит такая тишина, что я, кажется, слышу, как капает воск со свечи.
Почти в полночь
Льет холодный дождь. Я снова одна, наедине со своими мыслями и молитвами — бодрствую. Думаю о всадниках под дождем, о Бонапарте и Эжене. Думаю о Баррасе в Гробуа — он там в одиночестве, как и я. Представляю, как он, покачиваясь, ходит по холодным пустым залам — скорее всего, пьяный. Злой. Всеми преданный.
Приехал и сразу уехал Фуше. По его словам, победа дается не так легко, как на это надеялись. В итоге не обошлось без применения силы. Силы?
— Но никто же не собирался преступать закон!
— Теперь это уже законно, — усмехнулся Фуше.
Почти два часа пополуночи, дождь льет по-прежнему
Эжен дома — наконец-то! Мокрый до нитки и взбудораженный битвой — выигранной битвой.
— Депутаты бегали по всему зданию, поднимая тоги, как юбки. Их красные пелерины теперь повсюду — на кустах, на деревьях.
— А Бонапарт?
Эжен засмеялся:
— Этот черный жеребец его едва не скинул. На Бонапарта было страшно смотреть. Лицо залито кровью…
— Кровью?
— …он расцарапал тот чирей, — заверил меня Эжен.
На рассвете
Бонапарт и Фовель вернулись только в четыре утра. Вошли в спальню, где я сидела в темноте. Фовель нес фонарь, дразня Бонапарта высказанными тем глупостями.
Я обняла мужа.
— Что за «глупости»? — Рассматривая его лицо в тусклом свете фонаря, я видела, что оно измазано чем-то темным. «Утром наложу повязку с отваром подорожника», — подумала я, вспомнив слова сына.
Бонапарт сбросил на стул мундир.
— Я, кажется, немного увлекся, — признался он.
— Расскажите же!
— Выступая перед Советом Пятиста, генерал объявил себя богом войны и удачи. — Хихикая, Фовель поставил фонарь на табурет в виде барабана.
Я с интересом посмотрела на Бонапарта:
— Ого! Сразу и то и другое?
— Я не называл себя богом, — отмахнулся Бонапарт, выставляя ногу, чтобы Фовель мог стащить с нее сапог. — Но всем показалось, что именно так и было.
— Расскажи, как все прошло! — Я забралась в постель и подтянула одеяла к подбородку, как послушное дитя, которому невтерпеж услышать сказку. И услышала:
Героем дня оказался Люсьен…
— Люсьен?
Бонапарт пожал плечами: «Кто бы мог подумать?»
Люсьен публично пригрозил заколоть Бонапарта, если тот когда-либо предаст свободу…
— Да, причем обнажил свой кинжал! — воскликнул Фовель, вскидывая руку для наглядности.
Затем Люсьен сбросил тогу и стал топтать ее ногами.
— В Трибунале? — Невероятно.
— Вот так. — Фовель запрыгал на месте как ненормальный.
— Но потом он снова ее надел. — Бонапарт пил коньяк; такого я не видела еще ни разу.
Бесстрашный Мюрат бросился в атаку…
— Была еще и атака? — О ужас!
— Они восстали против меня! — Муж надел ночную рубашку.
Оказавшись перед толпой врагов, Бонапарт едва не потерял сознание.
— Правда? — Какой ужас!
Фовель воздел очи к потолку, подтверждая: истинная правда.
— Ненавижу это ощущение, — заметил Бонапарт.
Обратив депутатов в бегство, Люсьен погнался за ними и собрал достаточное их число, чтобы утвердить декрет об образовании нового правительства.
— Так что же, директоров больше нет?
— Директория в прошлом, — ответил Фовель, зевая. — Вместо них теперь три консула, наделенные всей исполнительной…
— Три временных консула, — поправил его Бонапарт.
— Да. Генерал Бонапарт, а также Сийес и Дюко, которые…
— Спокойной ночи, Фовель, — перебил его Бонапарт, забрался под одеяло и прижался ко мне, чтобы согреться. Я обхватила его руками и ногами, покрыла лицо поцелуями. — Да, и не забудьте… — Бонапарт приподнял голову, когда секретарь уже прикрывал за собой дверь. — Завтра мы спим во дворце!